Стою, любуюсь. Шел через мост над плотиной немолодой демобилизованный, в обмотках, в стеганых ватных штанах, в замызганной пилоточке. Остановился в пяти шагах от меня, под серебряной ветлой и - в совершенном восторге, обращаясь, наверно, ко мне, но не глядя на меня:
- А? Смотри!.. Был бы я настоящий человек, не пьяница такой, нарисовать бы такую картинку.
Вздохнул, покачал головой:
- Да-а!..
И пошел не оглядываясь.
* * *
Видел двух собак - черную и светло-рыжую, которые прилежно охотились за мышами, что ли. Рыли передними лапами ямы, зарывались мордами в землю, нюхали и продолжали лихорадочно копить.
Я подошел ближе. Свистнул. Черная зарычала, подбежала ко мне, стала лениво лаять. Я цыкнул на нее. Она залаяла громче, несколько раз оглянувшись в сторону подруги и как бы зовя ее на помощь. Но та была увлечена охотой, отмахнулась хвостом и даже, как мне показалось, тявкнула:
- А ну его!..
Черная несколько раз гавкнула, исполнила свой собачий долг и побежала обратно по (черному с желтизной) жнивью.
* * *
Стригся и брился в быковской парикмахерской. Вышел оттуда и не понимаю: почему так тоскливо, так тягостно на сердце. О чем говорили с парикмахером? Ах, да. Он рассказывал о своих военных делах. Как ему повезло. У командира батальона прикомандированный к нему парикмахер "стала пухнуть" ("Вы понимаете? Да?"). Ну и он спешно откомандировал ее в другой батальон. И вот эта "пухнущая", давно уже разродившаяся и уже давно отстрадавшая женщина (я даже имени ее не знаю) прибавила горечи к моему и без того горькому дню.
А еще что? Ах, да. Спросил:
- Где же тот старик еврей, который работал здесь прошлым летом?
- Ах, Ефим Исаич! А он умер. Поехал к себе на родину, на Украину, и - в дороге умер.
- Он ведь, кажется, и жил здесь - на чердаке?
- Да, летом жил. У него там и кроватка осталась - хорошая, железная. И тюфячок.
И вот опять - кроватка и тюфячок, стоящие на чердаке этого деревянного дома в Быковке, долго не выходят у меня из памяти.
И по-настоящему больно.
Меня давно уже спрашивают: почему вы такой молодой и седой? Потому и седой, что...
А что за этим "что"? Добрый? Добрый ли? Не знаю, не уверен. Но где-то во мне сидит очень чувствительная мембрана.
* * *
Ивы (ветлы) над плотиной у пруда. Сперва они были зеленые, потом серебристо-серые, потом покраснели, а сейчас опять в серебре (снег и иней).
* * *
Бунин в стихотворении (прекрасном стихотворении) "Художник", посвященном Чехову:
Он, улыбаясь, думает о том,
Как будут выносить его, как сизы
На жарком солнце траурные ризы,
Как желт огонь, как бел на синем дым...
Это - неправда, неверно, неточно. Чехов так думать не мог, уже по одному тому, что он черно-белый, как кинематограф. Это Бунин живописен и красочен, это его палитра и его поэтика.
* * *
Уже четыре месяца ношу в бумажнике вырезку из "Ленинградской правды". Любуюсь и не могу налюбоваться, радуюсь и не могу нарадоваться маленькой заметке, напечатанной под рубрикой "Происшествия":
Чемоданы в подъезде
Младший сержант милиции Н.В.Трифонов в подъезде дома № 8 по Садовой улице обнаружил два неизвестно кем оставленных чемодана.
Подождав некоторое время, сержант вынужден был отправить вещи в отделение милиции до обнаружения владельцев, а сам, находясь на посту, наблюдал за подъездом.
Только к вечеру он увидел у дома двух подростков. В руках у них были покупки, они с растерянными лицами тревожно смотрели по сторонам.
Владельцы чемоданов, приехавшие в ремесленное училище из Кировской области Аркадий Пожарицкий и Владимир Беспалов, решили посмотреть город. Они оставили свои вещи в подъезде и ушли гулять.
Явившись к дому, ребята и не знали, сколько тревоги они причинили постовому милиционеру.
Не знали эти милые, чистые деревенские мальчики из далекой Кировской области, сколько радости доставили они - уверен в этом - многим, читавшим газету.
А напиши об этом рассказ - получится или слащаво или смешно.
* * *
Замоскворечье. Надпись на заборе:
СПАРТАК ПРИПУХ
* * *
Последняя хохма Светлова:
Жили-были дед да баба
На девятом этаже.
Так как лифт работал слабо,
Оба умерли уже.
* * *
Стою в очереди в булочной Филиппова на улице Горького.
- А зачем же вы, раб божий, курите?
Вздрогнул, обернулся. Молодой человек, бледный, с усиками, в кожаной тужурке. Робко улыбается.
- А вам, - я говорю, - откуда известно, что я курю?
- Я видел... на улице.
Убеждает бросить курить.
- Не выйдет, дорогой. Пороха не хватит. Пробовал.
- Надо просить помощи.
* * *
Саша Черный. Какая метаморфоза произошла с ним в эмиграции! На родине он, захлебываясь желчью, издевался даже над тем, что и в малой степени не заслуживало иронии.
А вот его стихи "В Булонском лесу":
...Жестянка мокрой жести
Сверкнула под кустом.
То есть консервная банка, следы мещанского пикника. Сколько яда было бы пролито на эту ржавую банку из-под килек, если бы стихи назывались "В Екатерингофе" или "На Островах" и если бы помечены они были не 1930-м, а 1908-м, скажем, годом!
А тут:
Ну, что ж, тут были люди,
А людям надо есть
В зеленом этом чуде
Пускай цветет и жесть...
* * *
Хорошенькая восьмилетняя девочка говорит захлебываясь, пуская пузыри.
* * *
В интеллигентной семье дети положили в карман пальто нелюбимого, надоевшего им гостя записку:
"Незваный гость хуже татарина".
Он не перестал ходить. Может быть, не знал, в каком доме опущена записка.
* * *
Сознательные девочки написали мелом на дверях квартиры подруги:
"Ни открывайти Нине у ние восем двоек".
* * *
Стиль дома Смирновых-Халтуриных. Веру Васильевну Ваня называет "мадам". Она его - "Халтурин" ("Халтурин, не пора ли обедать?"). Вова называет отца "отцом", да еще на древнерусский лад.
"Отче, вы пойдете на французскую выставку?"
"Отче, вы не брали моего Вальтера Скотта?"
* * *
Иринка Карасева, московская жительница трех лет от роду, из служащих, свободная от каких-либо церковных или провинциальных, диалектных влияний, говорит вместо "руки" и "ноги":
- Руци и нози.
Свидетельствую. Сам слышал.
* * *
Маленькая девочка мечтает, когда вырастет, сделаться продавщицей соленых огурцов. Именно почему-то соленых.
1947
Ишь ты какой испанский дворянин! Дон Сезар де Базар!..
* * *
Читаю страшную книгу Г.Смита об атомной бомбе. Особенно страшно и отвратительно звучат те строки, где он жалуется, что "ничего не осталось делать, как работать над атомной бомбой в нашей стране. Вначале многие ученые могли надеяться и надеялись на то, что появится на свет какой-то принцип, согласно которому атомная бомба по существу невозможна. Эта надежда постепенно исчезла".
Прелестных вершин достигла наша цивилизация! Надеялись, что не откроют, не изобретут как-нибудь, а все-таки изобрели, открыли... (стр. 235).
* * *
Совсем ужасно выглядит в книге Смита описание первого испытания атомной (или, как он тут ее называет, - космической) бомбы.
"Работа шла под вспышки молнии и под раскаты грома..."
"Все находившиеся в контрольном помещении, включая д-ра Оппенгеймера и ген. Фаррела, затаили дыхание и молились со всей напряженностью момента..."
* * *
Боже мой, что же остается человечеству, кроме космического, глобального самоубийства?!! Разве не подлинное безумие вот эти слова Смита:
"Можно сказать наверняка, что большинство присутствующих молилось, и молилось более горячо, чем когда бы то ни было раньше. Если взрыв удастся, это будет оправданием нескольких лет интенсивного труда десятков тысяч людей".
* * *
Про N говорят, что он был исключен из Союза русского народа - за правый уклон в вопросах антисемитизма.
* * *
Ленинградская запись. Что ели ленинградцы пять лет назад? По официальным данным (выставка "Героическая оборона Ленинграда"): хвоя, пузыри сухие (заменитель мяса), альбумин технический, кишки соленые, целлюлоза (фабрика-кухня Кировского района выпустила 1000000 блюд из целлюлозы), мездра, челна (технические отходы после убоя рогатого скота), клей, жмыхи всех видов...
К этому могу добавить подошвенную кожу, всякого рода лекарственные травы... И тем и другим сам кормился.
* * *
У ларька, где торгуют квасом, конфетами и ватрушками.
Покупательница - продавцу:
- Вы что же мне так отвечаете, будто у вас гвоздь в сапоге? Вы должны улыбаться покупателю!..
Продавец делает страшную гримасу:
- Пожалуйста...
- Ты смеешься, подлец? С тобой покупатель разговаривает, а ты смеешься!..
* * *
26 января ездил в Загорск. Выехать удалось только к вечеру, на поезде 15.30. Подходил к Лавре уже в сумерках. Морозец под двадцать градусов. Все в инее. Под ногами как-то особенно похрустывает снежок, как хрустит он только в старых русских городах - в Новгороде, в Руссе и вот здесь - в бывшем Сергиевом посаде.
На площади, по случаю выборов, говорило радио. Когда я входил в лаврские ворота, диктор объявил:
- Говорит Ленинград.
Счел это за доброе предзнаменование.
Лавру осмотрел бегло.
Стоял за всенощной в огромном монастырском храме. Большой квадратный зал (корабль?), совершенно голый. Икон нет (не считая фресок). В конце зала - арка, за ней - мерцание свечей, блеск золота, электрическая люстра, пение монашеского хора.
У входа - налево свечной ящик. За ним два монаха: седой, высокий, благообразный, интеллигентный и - худенький, молодой еще, лет под сорок. Направо от входа - в самом углу, в нише - черный монах и мальчик-послушник: тонкое с девичьим румянцем лицо, каштановые кудри... Черный кожаный кушак препоясывает его отроческие чресла. Что-то нестеровское в этой паре. Крестятся истово, кланяются в пояс.