— Нешто ведома? — Илья спрашивает.
— Может, ведома, а может — и нет… — И прибавил, совсем непонятное, как бы в раздумчивости: — То-то и конь говорил…
Не поверил Илья своим ушам.
— Конь говорил?..
— Ну да. Я тебя когда в суму посадил, спросонья был; потом, мол, разберусь. Еду себе, еду, а конь мой спотыкаться стал, что с ним допрежде никогда не случалось. «Что ж ты, говорю ему, волчья сыть, травяной мешок, спотыкаешься? Ты идти не мошь, аль везти не хошь?» А он мне: «Как прости-тко ты меня, хозяйнушко, везу я двух могучих богатырей, да в-третьих с конем богатырскиим». Не поверил я ему, чтобы такой невзрачный, да богатырем был. И посейчас не верю. А давай-ка мы завтра поутрени поедем во чисто поле, переведаемся силою. Коли сдюжишь, так уж и быть, обучу, чему сам научен.
Так вот что за голоса Илье дорогой слышались!..
— Не могу я с тобой силушкой переведаться, — сказал.
— Это еще почему?
— Заповедано…
— Кем?.. — опять Святогор насупился, потом как будто спохватился. — Погодь, давай поначалу повечеряем, а там все и расскажешь. Чтоб не говорили потом, будто Святогор гостя не приветил.
Как же, не приветил… Стол у хозяина накрыт — на десятерых хватит. Чего тут только нет: и дичина тебе, и птица, и рыба, и пироги, и хлеб-соль, и мед, и квас: выбирай, что глаз приманивает. Гостя не приневоливают, однако ж посматривают, чтоб с пустыми руками не сидел. Сам-то Святогор столу еще ту честь воздает: такие ломти отхватывает да в рот отправляет, иному на целый день хватило бы. Хозяйка, та поаккуратнее; придвинула к себе блюдо с птицей какой-то, пощипывает; нет-нет, на Илью взгляд бросит. А тот и рад бы от Святогора не отстать, да где там!.. Того попробовал, другого. Рыба понравилась. Не такая, как у них в речке. Непонятно только, откуда она у них тут в горах?
Вроде бы, повечеряли. Святогор отодвинулся, кушак ослабил, выдохнул сытно — ровно ветер по горнице. Илья еще прежде него насытился, так себе сидел, в народе сказали б — для численности…
— Пойдем-ка, на дворе присядем, потолкуем, — Святогор поднялся и встал в дверях, пропуская вперед гостя.
Вышли, присели на лавку возле стены.
— Вот теперь можешь сказывать, кто и что тебе заповедывал.
Не стал Илья запираться, тень на плетень наводить. Рассказал все, как было, без утайки. И про хворость свою, что на печь положила, и про калик, что от недуга избавили, и про сказание Бояново, что в сердце вошло, и про зеленоглазую… Слушает его Святогор, и не поймешь: то ли верит, то ли нет.
— Калики какие-то, — пробормотал. — Что за богатыри? Про Горыню — ведомо, про Дубыню, Усыню там… Дон, Дунай… Этот, как его, ратай…
Настал черед Илье подивиться.
— А это кто такие? — спрашивает. — Сколько на свете живу, никто словом не обмолвился…
— Так много ль ты на свете-то живешь? — усмехнулся Святогор. — Я — и то с трудом припоминаю. Братья родные. Горыня — тот горы сворачивал; где дорогу торил, а где загораживал. Дубыня — дубьё верстал; который дуб высок — тот в землю пихал, а который низок — из земли тянул. Чтоб ровные были. Усыня же, говаривали, положит ус поперек реки, и по усу тому, словно по мосту, что пешие, что конные, что телеги переправляются… Пришел я к ним, вот как ты ко мне, посмеялись они надо мной, однако ж не погнали. Научили кое-чему…
— А нонче они где?
Темная тучка пробежала по лицу Святогора.
— Про то сами ведают… Сгинули, должно быть…
Помолчали.
— А ратай? — спросил Илья.
— Что — ратай?.. Ах, этот… Попадись он мне, поквитались бы. Один только раз его и встретил, а уж на всю жизнь запомнил, хоть и давно это было. Я еще тогда с гор своих в иные места наведывался. Так вот. Еду себе путем-дорогою, гляжу, впереди меня идет кто-то. Не скажу, по какой надобности я тогда отлучился, не упомню, а тут, думаю, оно, хоть и пеший, а все ж таки товарищем будет, коли в одну сторону направляемся. Это мне сейчас до людишек дела нету, а тогда молод был, что где знать желал. Еду-еду, а он все впереди, и вроде даже — как было до него, так и осталось. Ну, подхлестнул я коня; прежде он рысцой трясся, а тут порезвее припустил. И опять — без толку. Ясное дело, прихватила меня досада. Конь-то мой, из первых первый, нет ему равных на всем белом свете. В полдня я с гор своих до Киева дорыскивал, по молодости да по надобности. А тут — ровно заговорили коня моего. Уж, кажется, во всю прыть летит, да только странник этот где был, там и остался. Не стерпел я, кричу: «Ай же ты, прохожий человек, приостановись не сомножечко, не могу тебя догнать на добром коне». Он и приостановился, сумочку с плеча уронил. Подъехал я, стал спрашивать: как так получается, что я его догнать не смог? Уж не кудесник ли он какой? «Нет, отвечает, просто ходить мне, оно не в диковинку. Сколько себя помню, всю жизнь на ногах». «Так ты что же, спрашиваю, послом каким будешь?», а сам посматриваю — одежа у него простенькая, лапотки старенькие, не годится такой в посыльные. По стати своей — богатырского рода. Дай-ка, думаю, предложу ему силой померяться. «От земли я, отвечает, за сохой всю жизнь, вот и приобык, к ходьбе-то». Нет, думаю, меня не проведешь. Вон они, плечи какие; такому быка положи, он и не заметит. «Сдается мне, подсмеиваешься ты надо мною, говорю. В сумочке-то что у тебя, в пыль ведь обронил?» «А вот подыми с земли, так увидишь». Ладно, думаю, будь по-твоему. Зацепил это сумочку концом копья, а она ни с места. Поднажал — копье согнулось, затрещало. Соскочил с коня, ухватился одной рукой, потом двумя — никогда прежде такого не случалось, чтобы малость малую да понять не сумел. Потянул со всей мочи, чувствую, в землю уходить начал. Кажется, будто не пот — кровь со лба побежала. Бросил тянуть, выбрался кое-как, не знаю, что и подумать: кого встретил. «Что ж там у тебя такое?» Нагнулся он, поднял сумочку, распахнул. Нет в ней ничего, только хлеба кусок. «Тяжко, отвечает, людям хлеб достается, сколько труда да силушки в него вложено, не каждому богатырю по плечу. Это тебе не мечом махать». Пойди его, пойми… «Звать-то тебя как?» «Микулушкой кличут, Селяниновичем». Вскинул себе сумочку на плечо, повернулся, и дальше направился. Какой он тебе ратай? Ясно, кудесник. «А скажи-ка ты мне, Микулушка, — вслед ему кричу, — может, ты судьбу мою ведаешь?» Остановился он, обернулся. «Я свою-то судьбу не ведаю, куда уж мне твою знать? Только, говорят, есть на белом свете такие горы Сорочинские, на тех горах стоит дерево великое, под ним — кузня. В той кузне — кузнец; он все знает. У него и спроси». «Как же мне кузнеца того сыскать? Я уж не первый год в тех горах живу, а про кузню ту слыхом не слыхивал». «Сыскать ее, в том ничего мудреного нету. Поезжай себе путем-дорогой прямоезжею до росстани, а от росстани влево сверни». И пошел себе, пошел, только я его и видел… Сейчас бы его встренуть, с сумочкой его. С тех пор у меня силушки-то поприбавилось, поквитался бы.
— А что же кузнец? Сыскал?
— Сыскал… Коли хочешь, и тебя к нему провожу.
— Это еще зачем? Мне свою судьбу знать надобно.
— Ты ж вроде как в ученье ко мне набиваешься. А с таким оружием тебе не то что в ученье, ворон в огороде пугать, и то неспособно.
— Так ты что ж, вроде как согласен?
— К кузнецу съездим, там и поглядим. Поздно уже, отдохнуть надобно. Как ты, не знаю, а я еще до солнышка подымаюсь. Вон сарай с сеном, там и ночуй пока. Не взыщи, иного места не приготовили, не знали, что в гости пожалуешь. Непривычны мы к гостям-то, да и не заносит сюда никого.
Сладко спалось Илье. Крепко. Так, что и не слышал, как Святогор поднялся. Только тогда глаза и продрал, когда тот об притолоку сарайную легонько постучал.
— Не взыщи, хозяин, — чуть смущенно сказал Илья. — Больно уж у тебя сено духмяное. Захочешь не проспать, а проспишь.
— А еще в службу княжескую проситься решил! — похохатывает Святогор. — Там не в гостях, не разоспишься. А коли разоспишься, разом службу эту на боках своих почувствуешь.
— Неужто князь дружинников наказывает? — усомнился Илья.
— Мне почем знать? Я не князю — себе служу. Хочу — сплю, хочу — в дозор еду.
— А спросить дозволь: за кем же ты тут дозираешь?
— Да мало ли… Одно время змеи одолели, опять же короли всякие-разные, или степняки за добычей. Только мои это горы, я здесь хозяин. У себя там, творите что хотите, а тут как повелю, так и будет.
— Так ты что же…
— А ничего. Толкну утес какой, перегорожу путь, и вся недолга. Сметливый — тот обратно развернется…
— Ну а несметливый?..
— Таких пока не встречалось, — усмехнулся Святогор. — Собирайся. Утренничать пора, и к кузнецу.
…Кузня представляла собой высокий, большой сруб, солидный, как сами горы, с распахнутыми дверями-воротами. Расположилась она, вместе с хозяйственными и жилыми постройками, посреди леса, на ровной площадке, подалее от обрывов и круч. Мимо нее пролегала дорога — откуда и куда, неведомо.
Спешились Святогор с Ильей, вошли.
Изнутри кузня показалась еще более большой и внушительной, нежели снаружи. Дышал жаром огромный горн, сложенный из валунов; воздух в него нагнетали мехи, в человеческий рост, приводимые в движение двумя подмастерьями. Несколько огромных бочек, наполненных водой, на земляном полу. Еще несколько, поменее, свисали на цепях с потолка. Скамья. Маленькие, не по размеру кузницы, окна с околенками, затянутыми бычьим пузырем. По стенам — инструменты и готовые изделия: подковы, косы, топоры, цепи; вдоль — несколько лемехов, какие-то заготовки. Еще один подмастерье удерживал длинными щипцами на наковальне раскаленную добела заготовку; двое других били по очереди большими молотами, кузнец, с малым молотом в руке, следил за их работой, время от времени останавливая и нанося несколько коротких, выверенных ударов. Косматый, черноволосый, с бородой, растущей не в длину, а вширь, с закатанными рукавами, в кожаном фартуке, размером под стать кузнице, он видимой своей мощью ни в чем не уступал Святогору.
— Здоров буде, кузнец, — громом прогрохотал Святогор.