Тут Святогор осадил коня, повернулся в сторону утеса голого, застыл. Илья тоже глянул, но ничего не увидел: скала себе, и скала, площадка ровненька, деревца чахлые за камень зацепились. Полно здесь таких. А только Святогору такое видится, что Илье разглядеть не под силу.
— Чего там? — спросил.
— Не пойму, — отвечал Святогор. — Странное что-то. Слухи были, водятся в горах силы какие-то грозные, неведомые, которым и названия нету. Никогда с такими не встречался. Не они ли пошаливают? А ну-ка, глянем…
Ближе и ближе подъезжают. Осторожничают. Больно близко тропа к обрыву вьется. Не то, чтоб узка, а коли что не так… Даже думать не хочется, что будет, коли не так… И видит Илья, что прежде от взора его пряталось — камень какой-то к скале на площадке притулился. Будь один — он и не заметил бы, а заметил — так и пускай себе лежит, есть-пить не просит. Не то — Святогор. Вот уж воистину — хозяин. Приметил непорядок.
Это уж когда на площадку выехали, понял Илья слова Святогоровы. То, что издали камнем простым виделось, домовиной оказалось. Старой на вид, но прочной, дубовой должно быть, от времени прочнее камня ставшей. Обычного размера. Крышкой прикрыта. А по крышке — вырезано что-то непонятное. Доводилось Илье видеть письмо — это когда по бересте, скажем, или по чему еще, значки выводят, буквами именуемые. И такой силой обладают эти самые значки, что кто владеет этой самой премудростью, тот про что хочешь кому хочешь за тридевять земель все расскажет, будто с глазу на глаз, — ехать не надобно. Достаточно бересту эту самую послать. Только те, что Илья видел, и те, что на крышке — не похожи вроде.
Спешились оба, осматриваются. Никаких следов. Домовина — и все. И так смотрели, и эдак — ничего не высмотрели.
— Ты, Илья, в сторону стань, — пробормотал Святогор. — И держи меч, али булаву там, наготове. Я сейчас крышечку-то возьму, да подвину. Коли что оттуда выпорхнет, так ты не зевай — бей без промаху. Потом разберемся, что да как.
— Стоит ли, — усомнился Илья. — Может, не живой там. Негоже беспокоить.
— Негоже бросать вот эдак-то, посреди скалы. Взялся упокоить — так и упокой по-человечески. Ежели не живой окажется, сами упокоим, как подобает. А ежели сила какая злая, — попотчуй ее без жалости.
— А ну как пустая? — спросил Илья.
— Да кому оно понадобилось, пустую домовину в гору затаскивать? Готов?.. Поглядывай!..
И прежде, чем Илья толком сумел приготовиться, толкнул крышку в сторону и отпрянул. На вид тяжелая, крышка подалась легко, ровно перышко, обнажив под собой пустое пространство. Святогор, отмахнувший сжатую в кулак руку за спину, готовясь разить, крякнул.
— Вот тебе и на, в самом деле пустая… Что за напасть!..
— Далась она тебе, — досадливо поморщился Илья. — Лежит себе, и лежит. Как бы нам к кузнецу не опоздать…
— Не опоздаем…
Святогор еще раз оглядел домовину, хотел, видно, ногой пнуть, потом раздумал, к коню направился.
— Ладно, будь по-твоему…
Уже собрался было в седло, но замешкался. Расхохотался.
— А ну-ка, полезай в домовину. — Это он Илье.
— Зачем еще? — удивился тот.
— Полезай, полезай, не бойся. Я, ежели что, ее по щепочкам разнесу. Засаду устроим. Ты вовнутрях будешь, а я тут снаружи прилягу, будто неживой. Как кто явится, знак подам. Нельзя же вот так просто, взять, и уехать, не разобравшись.
— На обратном пути глянем, — пытался урезонить его Илья. — А то, может, не тот явится, кого ждем… Ну, может, он не живой, хозяин домовины-то…
Но Святогора было не остановить.
— Нешто это видано, чтобы не живые по свету белому шастали? Это детишек неразумных пугают, да и те не очень-то боятся. Нет уж, коли умер, так умер. Полезай, говорю. С час покараулим. Не заявится никто, дальше подадимся. Как и говоришь, на обратном пути глянем.
Очень не хотелось Илье в домовину ложиться. Не то, чтобы боязно, а все ж таки не по себе. Вот ведь незадача, попала вожжа Святогору под эту самую… под кольчугу. Ладно, час полежать, это не на веки вечные.
Улегся Илья, Святогор крышкой накрыл, повозил, прилаживая.
— Ну что, удобно тебе? — спрашивает. — Дышится?
— Удобно, — буркнул Илья. — Ты давай тоже, в засаду…
Снаружи громыхнуло; должно быть, Святогор, изображая неживого, грохнулся, как стоял. И затих.
Лежит Илья, прислушивается. Скучно. Не поймешь, сколько и времени прошло, скоро ли вылезать. Потихоньку лаять себя начал, что поддался Святогору. Ребячество учинили, ровно дети малые. Как вдруг…
Показалось Илье, будто разверзлось у него под спиной, будто проваливается куда-то. Захолонуло сердце, вскинул руки, чтобы крышку сбить, — ан не руки у него, крылья. И не в домовине он более, в небе синем. Высоко-высоко. Среди стаи птичьей. И сам он вроде не человек, а птица. Радостью переполнен, волей, свободою. Парит вместе с другими к горам дальним.
Только это всего лишь показалось, что дальние. Первая придвинулась — и не заметил как. Нет вершины у горы. Вместо нее — огонь живой полыхает, во все небо. Жар нестерпимый. Некоторые птицы, что впереди летели, вспыхнули коротко, — и нет их. Остальные же — не боятся и не сворачивают, летят в огонь, ровно и не огонь это вовсе. Илья, хоть и страшно ему стало, за ними держится.
Миновали гору. Дальше летят. Не заметно, чтобы птиц меньше стало. И огня не заметно было: так, сияние какое-то вокруг, вовсе не жаркое…
Одну миновали — вот уже и вторая, ничуть не меньше первой. По склонам ее, будто смола течет. Медленно так течет, пузырями покрыта. Воздух над смолой колышется, не иначе как испарениями пропитался. Камнем падают вниз некоторые птицы, остальные же — не боятся и не сворачивают, прямо путь держат. Страшно Илье, а не отстает.
И эту миновали. Третья надвигается, тоже как смолой текучей покрытая. Пригляделся Илья — нет, не смолой, змеями. Такими огромными, что и сказать нельзя. Поднимают вверх головы, шипят так, что уши закладывает. Замирают крылья распластанные у некоторых птиц, так и летят вниз, распластанные, навстречу пастям разверстым. Остальные же — не боятся и не сворачивают, машут себе крыльями.
Позади остались горы. Впереди — синь моря-океана, только вдалеке, на самом горизонте, темнеется что-то. Думал, далече лететь, ан нет, совсем скоро хорошо видно стало. Остров стоит посреди безграничной водной глади. Камень огромный на острове том, белый-белый. Два потока из-под него выбиваются и в море текут. Один светлый-пресветлый, другой — чернее черного. Не видел таких камней прежде, однако ж безошибочно знает — Алатырем камень тот в народе кличут. Настолько большой, что и сказать нельзя. Только рядом с тем деревом, возле корней которого приспособился, почти не заметен. Вознесло дерево то крону свою пышную на высоту недостижимую, раскинулась крона во все стороны не иначе как на полмира. Справа средь листвы на дереве том один дворец золотом сияет, прекраснее которого в целом свете не сыщешь, коли влево не посмотреть. Там такой же прекрасный, но серебряный. И какой из них лучше — сказать невозможно. Пока на один смотришь, — он лучший, а стоит взгляд перевести, — да нет же, этот!.. Ближе подлетают, уже и иных птиц, на ветвях сидящих, разглядеть можно. Думал прежде, сказки народ сказывает, на потеху, а оказалось… Вон она, Гамаюн-птица, а вон — Сирин. И Алконост, и Стратим, и еще какие-то, чьих прозваний не ведает.
Ближе и ближе дерево. Уже и листочки на веточках видны. Чувствует Илья, вроде как подустал немножко, пора бы и отдохнуть, не все же крыльями махать. Присмотрел себе веточку, к ней устремился. Только было лапы вперед выставил, чтобы половчее ухватиться, да листочек махонький, что на веточке рос, раздался разом во все стороны, так что Илья сквозь него мимо веточки махнул. Глядит вниз, и глазам своим не верит…
…На одном из холмов приречных примостилась деревенька невеликая — дворов тридцать. Спряталась посреди лесов да дубрав, только с реки и разглядишь ее. Ладненькая да аккуратненькая, сколько здесь простояла — кто ведает? Избы, сараи, постройки хозяйственные…
Ажно сердце к горлу подбросило, слезы на глаза навернулись. Как же не узнать родимых мест-то? Вон она, изба родимая, а рядом с избой… Да неужто деды его родные? Молодые, сильные, головы задрали, приметили, руками призывно машут. Узнали. Даже в птичьем облике узнали. Крикнул Илья в ответ, крылья сложил, чтоб побыстрее…
Как вдруг…
— Ну ты чего там, заснул, что ли? — прогремел голос Святогора.
Слетела в сторону крышка. Открыл глаза Илья — и сразу зажмурил от яркого света. Головой трясет, в себя приходит.
— Вылазь, чего разлегся!.. Нет никого, только время понапрасну потратили…
Вылезает Илья, и вид у него такой очумевший, что даже Святогор заприметил.
— Что это с тобой? — полюбопытствовал.
А Илья и сказать ничего не может. Глаза таращит, рот разевает, будто рыба на суше.
— Никак, языка лишился? Сперва ног, теперь языка… Хорош богатырь!..
Не лишился языка Илья, только и рассказать толком не может. Да и как тут расскажешь? Звенислов — тот смог бы, или Боян… Все ж таки поведал. Коряво, через пень-колоду, а рассказал о видении чудном.
Слушает его Святогор, губы кривятся. С одной стороны, не врет вроде, а с другой… Хотя, чего там, мало ли что во сне привидеться может. Или не во сне? Вон, перо какое-то птичье к бармице пристало.
— Ну, вот что, — решил вдруг Святогор. — Давай, мы теперь наоборот поступим. Ты снаружи караулить будешь, а я внутри полежу. Может, и мне чего глянется.
— Сам же сказал, время понапрасну теряем. Поехали к кузнецу, как решили.
— Никуда он не денется, кузнец твой. Ты только в оба смотри. Ежели не так что, знак подай.
Святогор улегся в домовину и повозился, устраиваясь поудобней. Илья неодобрительно качал головой.
— Все. Накрывай. Я недолго. Не привидится скоро, так и вылезу.
Приспособил Илья крышку, отошел пару шагов к скале, присел, спиной прислонившись. По сторонам посматривает, ждет, когда Святогору надоест дурью маяться, потому как нет никого окрест, никакой тебе силы вражьей.