и за невежество, спросить надобно.
Остановился вершник, а как шагов с пяток до него оставалось, развернул коня. Смотрит Илья — что за чудеса, доспех у него обычный, оружие тоже, вот только лицо кольчужицей прикрыто, одни глаза видны. Молодые глаза, взгляд прямой. Развернулся и замер безмолвно, выжидаючи.
Илья тоже остановился.
— Ты, часом, не слыхал, песню вот только что пели?
А сам глядит — ну, точно, тот самый богатырь, как ему на заставе описывали. Один в один.
Подождал немного, молчит всадник. И на заставе давеча молчал, когда безобразничал. Без языка, что ли?
— Постой-ка, — говорит, — уж не ты ли тот самый невежда, про которого мне на стороже сказывали? Не ты ли людишек разобидел, ворота раскидал, вышку повалил?
Молчит всадник, только взгляд переменился, — был внимательный, стал колючий; холодом от него повеяло.
— Ты хотя молчи, хотя песни пой, — начал закипать Илья, — а просто так не отделаешься. Ишь ты, что удумал, силушкой похваляться. И перед кем? Не сыскал себе достойного поединщика? Так вот он я. Мне удаль свою покажи…
Смотрит, поднес витязь руку к плечу. Перепрыгнул на нее сокол, махнул он, — расправила птица крылья, подалась к дереву ближнему, села, сидит. А всадник перекинул щит на руку левую, правой саблю, — степной работы, — чуть из ножен вытащил. Не робкого десятка, хоть и молод.
— Ты чем сподручнее, тем и маши, — а сам думает: «Не стану я его особо охаживать-то. Так, поучу маленько, пару раз по загривку, возьму слово нерушимое, что сам поедет прощенья просить, — и вся недолга. С кем не бывает, по молодости-то». А то что сам не стар, про то и мысли нету. Как и о том не думает, что противник ни в силе, ни в ловкости равным оказаться может. Куда там ему, как-никак, а сам ученик Святогора за дело взялся.
Вот незадача сразу и приключилась. Прянул Илья вперед, махнул булавой осторожненько, даже не вполсилы, чтоб только сбить противника с коня, а только и тот не лыком шит. Змеей проскользнул под рукой, так сабелькой своей по спине плашмя вытянул — гул пошел. Вот ведь вражина, ну, держись теперь!.. А тот вьется вокруг, ровно муха прилипчивая, то с одной стороны подкатит, то с другой, то с коня свесится, то клинок так подставить норовит, чтобы луч солнечный в глаза Илье полыхнул. Увертлив противник, что и говорить!
Понял Илья, вот так, шутя, не сладить с таким. Не силой с ним равняться надобно, в ловкости да хитрости одолеть. Не всему Святогор выучил. Попривык Илья, что противник его не уходит из-под удара, встречает щитом, али оружием. Этот же, ровно маслом намазан — чиркнет по нему булава, и в сторону свистнет. Так скоро устать можно, махая без толку, тогда голыми руками бери. Сам-то не больно сабелькой своей размахивает…
Изловчился все-таки, и как витязь в очередной раз под руку поднырнул, развернулся и сзади по шлему наотмашь достал. Не сильно получилось, по самому навершью, однако ж и того хватило: соскочил с головы, покатился по земле, а у супротивника волосы светлые по плечам рассыпались. Баба!..
Опустились у Ильи руки от удивления, рот раскрылся — ровно дупло, полезайте белки-совы, всем места хватит. А баба тем временем не растерялась: подскочила, да как приложит с ходу в грудь кулаком. Не ожидал Илья, что в бабьем теле, да силища такая окажется. Взмахнул руками, да и полетел с коня на землю. Опомниться не успел: соскочила светловолосая, бросила в сторону сабельку свою, щит, выхватила из-за пазухи ленточку о три цвета, придавила грудь ему коленом, сплела руки этой самой ленточкой, снова на ноги поднялась, смотрит, улыбается.
— Ну что, женишок, — спрашивает, — сам пойдешь, аль за конем побежишь?
Совсем у Ильи в голове помутилось. И так удивительно было, а тут уж совсем ни в какие ворота…
— Какой я тебе женишок? — бормочет. — Кто ты вообще такая? Откуда взялась?
— Все вы так, — и голос у нее такой насмешливый, — один на другого как ворона на ворону… Хоть бы кто отговорку какую придумал. Ни ума, ни обхождения. Раз баба — силком ее, и вся недолга. Невдомек, что иная баба за себя и постоять может. Так может, мало не покажется. Подымайся, чего разлегся-то. Там тебя товарищи твои дожидаются.
— Какие-такие товарищи? — ничего Илья не понимает, однако поднялся кое-как. Руки к лицу поднес, на ленточку смотрит.
— Смотри — не смотри, — не вырвешься, — зубы скалит, и все тут. — Заговоренная. Самой Лелей. И не пытайся.
Как же, не пытайся. Поднапряг слегка руки — что за чудеса? Ровно цепями железными схвачены, а не ленточкой льняной.
— Ты что же это, полевица какая, али лесовица? — полюбопытствовал.
— Не полевица я, живая…
Вздрогнул Илья. Дрожь по телу пробежала. Слышал ведь голос этот где-то, вот, вроде как давеча, и слова те самые… Присмотрелся внимательнее.
— Ну, чего зенки-то вытаращил? Сам, спрашиваю, пойдешь, али на аркане волочь?
Снова руками пошевелил.
— Тебе, дурню, что сказано было? Никому не снять, кроме одного-единственного. Сама Леля мне ее подарила. И не пытайся…
Тут ленточке и соскользнуть. Настал черед бабе рот распахнуть, чтоб не все, значит, белки-совы Илье достались. Застыла, опустив руки. Смотрит на Илью, слова выговорить не может.
И он столбом застыл. Вспомнил и голос, и слова. Глядит — наглядеться не может. Так вот ты какая, судьба, кузнецом выкованная… И чем больше глядит, тем больше хочется. Краса-то какая… Конечно, и у них в деревне девки красные были, да только куда им до этой…
А она… Вдруг закраснелась, руками закрылась, отвернулась и… расплакалась.
Видит Илья, содрогаются плечики, даром что доспехом прикрытые. Поднял руки, сжал осторожненько плечики эти.
— Ну, чего ты, чего?..
А она вдруг повернулась, уткнулась в него, и плачет, не перестает.
Приобнял, прижал к себе, такой беззащитной вдруг показалась. Даром что вот-вот только одним ударом с коня сбросила, что не сарафан на ней, доспех воинский. Гладит по волосам, еле-еле прикасается, ровно обидеть боится. А она отодвинулась, смотрит глазами, все еще слез полными, а сама солнышком сияет, улыбается.
— Суженый, — шепчет, — звать-то тебя как?
— Ильей, — почему-то шепотом ответил, а у самого сердце из груди рвется. Слово-то какое: «суженый»… Куда там Сирину, с его песнями… Вот прямо сейчас раскинуть руки, да взлететь к небу синему, да кликнуть кличем великим на все пространство видимое: «суженая»…
— А тебя? — снова шепчет.
— Радой люди зовут. По батюшке — Савишной… Ой, — совсем по-женски вскрикнула, руками всплеснула. — Да что ж мы все шепчемся-то?..
— И правда, чего?
Расхохотались оба. За руки держатся, глаз друг от дружки оторвать не могут. Со стороны глянуть — будто дети малые. Век бы так стоять…
— Что ж это мы? — спохватилась Савишна. — Домой пора. И этих выпустить надобно, ни к чему они теперь…
— Кого — этих? — не понял Илья.
— Женишков, — улыбнулась Рада. — Они у меня под замок посажены. С виду орлы, а на деле — куры ощипанные. Слух пустил кто-то, будто потому живу я на отшибе, что богатства стерегу несметные, в укромном месте припрятанные. Богатая да красивая, — тут она повела этак плечиком-то, опять у Ильи сердце — под облака, — чего лучше и искать-то? А только все богатство мое — изба да хозяйство, а красота, — глянула на Илью искоса, тот последних сил лишился, не поймет, как на ногах держится, — каждый о ней свое представление имеет, от прочих отличное. Кому милая, а кому — милости просим мимо нашего тына киселя хлебать… Повадились женишки, отбою не было. Вот и пришлось их маленько в чувство привесть. Они же как увидят, девка перед ними несговорчивая, глаза выпучат, руки в стороны — не пойдешь добром, пойдешь силою. Думают, не найдется на них управы…
Пока говорила, на коней сели. Только было Илья повод в сторону потянул, и остановился.
— Нехорошо выходит, — вздохнул. — Обещался я на заставе богатыря того, что обиду учинил, проучить, да привесть прощения просить. Как же мне теперь?
— А никак, — улыбнулась Савишна. — Коли там кому и досталось, так за дело. Нечего попусту лаяться. Тоже мне, сторожа. Впредь умнее будут.
И, видя на лице Ильи недоумение, пояснила.
— Еду это я себе мимо, тихо-мирно, никого не трогаю, нет, обязательно надо удаль свою показать. Выскочил один, орет так, что на другом конце земли слышно, и все такими словами сыплет, трава никнет…
— А мне рассказывал, будто и сказал-то всего пару слов…
— Это он не соврал: всего пара и была, ну, может, две пары… Пока меня догонял, иных слов и не вспомнил, только этими и сыпал, как из мешка дырявого…
— Ну, тогда поделом ему, — стараясь оставаться серьезным, пробормотал Илья. — Нечего, понимаешь, зазря…
Не выдержал, согнулся в седле от хохота, как перед глазами вся картина представилась. И она прыснула, припомнив.
А еще показалось Илье, будто на пне, что неподалеку от дороги торчал, вроде как лицо кузнеца показалось. Но не хмурое, а довольное. Прищурился, подмигивая, глаз — и снова пень, каких много.
…Пока женишков выпускать ездили, да до дома Рады добрались, уже и солнышко село. Их, пленников, из полутора десятков лишь трое оставалось. Держала их девица в порубе, что от каких-то людей лихих в лесу сохранился; пару раз в неделю навещать ездила, на досмотр и для пущего вразумления.
— Думали, коли силой взять, времечко пройдет — стерпится-слюбится? А того в ум не пришло, каково нам, бабам, за немилым-то жить… Пуще, чем в порубе. На себе испытайте ту судьбу, что мне готовили, авось, поумнеете.
Слова, они, конечно, правильные, только вот поумнели ли? Впрок ли учение пошло, или обидой затаилось, что когда-нибудь делом черным выплеснется?
А еще узнал Илья, что Рада — она по матери из полян, а по отцу — из степняков (то-то лицо у нее своеобычное). Взял в полон одним набегом красавицу-полянку степной богатырь, не сменял и не продал, женой сделал. Пришло время — родилась дочка, Радой мать назвала, а отец — каким-то своим именем, не упомнить. Недолго пожила мать после рождения дочери, хоть и обращались с ней, как с прочими, — извела ее тоска по местам родимым. Только и успела, что Раде любовь свою к земле, никогда той не виданной, завещать. Сказками, песнями, воспоминаниями о жизни былой… Отец, он все в набегах, ему дочь не интересна, оттого и не легла на сердце Степь, хоть и красива по-своему, и дом кому-то. Оттого и поселилась на сердце тоска неизбывная. Так и росла она: ни в лесу ягода, ни на лугу цветок. А как стали ее сватать… Нет, не сватать. У них это просто: пришел к отцу какой-то, предложил за Раду сколько-то коней с полоняниками в придачу, они и сговорились. В ту же ночь Рада и простилась со Степью, взяв коня, оружие, драгоценностей немного, что отец из набегов в подарок привозил, припасы кое-какие. Гнались за ней, не догнали… Научилась кое-чему. И сама не чаяла, что пригодится.