Смешным теперь кажется, что он от земли, да в дружину ратную собрался. Если посмотреть, из всей деревни один такой выискался. Оно, конечно, когда беда приходила, из Степи, каждый за что мог хватался, — за косу, за топор, охотники — те за луки; но чтоб в дружину — что-то такого не припомнится. И то сказать: не наше это дело. Наше — землю обрабатывать, хлеб растить, а воевать да оборонять — на то города есть. Прав Святогор: чем всех оборонять, пусть каждый сам свое бережет. За всех стоять — не настоишься. Жизнь — она однова дадена.
Правильные, вроде, слова, и мысли тоже, вроде, правильные. Все бы хорошо, кабы не голос какой-то, из глубины самого себя раздающийся. Скоренько же ты и калик позабыл, и Васятку, и видения селений разоряемых. Для того ли тебе силушка дадена, чтобы ты вот эдак-то, в глушь забившись, счастье потихоньку в одиночку полным ковшом черпал? Поставил избу с краю — ничего не знаю? Давно ли за обиды людские заступался, а нонче? Каждый сам за себя, выходит? Это хорошо, когда молод, когда силы через край, а ежели отрок, жить не начавший, али старец, давным-давно бросивший последний взгляд во след уходящей зрелости? Как же так случилось, Илья, сын Иванович?
Не может Илья ответить, сколько ни спрашивай. Потому и старается голосу тому не внимать. А он, окаянный, с каждым днем все громче и громче, скоро совсем уж невмоготу станет.
Приметила Рада, что-то нехорошее с мужем деется. Гнетет что-то. Старается как прежде видом быть, да только любящее сердце не обманешь. Ждала, ждала, пока сам скажет, видит — не дождется. Сама спросила. Напрямки.
— Давно не видал отца-матушки, — вздохнул Илья, а сам глаза в сторону отводит. — Как они там, без меня? Я ведь наведываться обещал… Вишь, каким боком счастье-то выходит. Кроме как об себе, ни до кого дела нет…
— И только-то? — улыбнулась Рада. — Обещался, так исполняй. Сама, без тебя управлюсь.
— Нет-нет, ну что ты! — вскинул голову Илья. — Вот-вот покос начинать, куда ж я подамся?
— Езжай уж. Раньше справлялась, и сейчас справлюсь.
— Смечем сено, там видно будет…
Сметали. Только Илья и ехать не едет, и ходит, все больше на грозовую тучу похожий становится.
— Теперь-то чего? — не выдержала Рада. — Портами за забор зацепился?
— Зацепился, — буркнул Илья. — Может, и ты со мной? — спросил с надеждой.
— На мне хозяйство, нешто брошу?
Помолчал Илья, с духом собрался.
— А вот как бы ты на то посмотрела, ежели б я на службу княжескую поступил?
Глаза у Рады, были родничками светлыми, а тут ровно двумя озерками стали, до того удивилась.
— Это кем же?
— Ну… в дружину. Не по себе мне как-то. Не тому меня Святогор учил, чтоб хозяйство… Нет, и тому, конечно, тоже. Но вот ежели б с одной стороны службу воинскую нести, а с другой — хозяйство, это б как-то оно правильнее было…
«Вот оно что, — подумалось Раде. — Не к родителям тебя тянет, не по местам родным соскучился. Зовет тебя судьба песней калик перехожих, и не смолкнуть ей, покуда жив будешь».
Вслух же сказала:
— Муж и жена — что игла с ниткой, куда игла — туда нить. Везде люди живут. Ты поначалу родителей навести, а там уж и решим, что да как. В Киев загляни на пути возвратном, разузнай, почем она, служба княжеская. Может, не рады тебе там будут, не ко двору придешься. Как в народе говорят: со свиным рылом, да в калашный ряд.
Кивнул Илья согласно, а у самого другая думка. Не может такому случиться, чтоб не признали в нем защитника земли родной, чтоб от ворот поворот указали, по причине происхождения незнатного. С любым искусством воинским потягается, любому, кто нос воротить начнет, окорот даст. Ну да, будем надеяться, не дойдет до того…
…Ночь не спал Илья, ворочался, представлял себе, как с родителями повидается, как в Киев наведается, как примут его в службу княжескую, избу ему выделят. Перевезет он туда отца с матерью, жену с хозяйством, и заживут они жизнью счастливою, мирною. Потому как соберутся у князя все богатыри, какие только в земле есть, и не посмеет Степь до веку на просторы наши сунуться. Разве что торговать, ну да в том преграды им нету.
И Рада не спала. Слышала, как ворочается Илья, лежала тихохонько, о своем думала. О чем — кто ж ведает?
Утречком встала как обычно, собрала мужу чем в дороге пополдничать, — он к вечеру уж и дома будет, — на стол собрала, пока в бочке с водой плескался. Сидела напротив, положив подбородок на сложенные ладони, смотрела, как завтракает, улыбалась. Не заметил Илья, — он одной ногой здесь, а второй уже в доме родительском, — грусть легкая в глазах затаилась.
Вместе во двор вышли. Сами проверила, как конь оседлан, как оружие пригнано. Протянула суму переметную. Обняла, прижалась крепко. Постояли.
— Ну, что ты, — Илья бормочет. — Не навек же расстаемся. Пару недель — и жди обратно. За такой срок — что случиться может? Коли не ко двору окажусь в Киеве, так и раньше обернусь. Сама говорила, про иглу с ниткой…
Промолчала. Подождала, пока в седло подымется, провела рукой по руке. Отошла. Склонила голову набок, улыбается.
Долгое расставание — многая скорбь. Натянул Илья повод, взял конь с места рысью легкой, застоялся. Почуял волю, прянул стрелой. Обернулся было Илья, а не видно уже ни избы, ни полянки…
Снова, как прежде, пластается конь выше лесу стоячего, ниже облака ходячего; горы-реки промеж ног пропускает, поля-луга хвостом устилает. Успокоился Илья; вот так бы всегда. И чего медлил, маялся? Нет, чтобы сразу Раде сказать о думах нерадостных, не чужая ведь. Хотя иногда, чем своему, чужому проще высказать. Верится — так все сложится, как задумалось. Коли не ждет его в доме родительском беда какая, так особо задерживаться нечего. Два-три дня, — и в Киев. Не приветят — знать, по-иному судьба поворачивается. К жизни мирной. Нужно будет что-то такое придумать, чтобы Рада согласилась к ним перебраться. А коли самому не придумается, то и совета спросить не зазорно. У отца с матерью, у той же Велеславы.
Ни себе роздыху толком не дал, ни коню. Задержались пару раз возле речек чистых, напились, перевели дух, — и дальше. Только уж как совсем близко от деревни оказались, убавили прыти. Верст пять осталось, не более, а уже все родное вокруг. Илья как приметил полянку знакомую, с коня долой, забрел в траву, раскинул руки в стороны, да и грохнулся навзничь — только гул пошел. Все здесь другое: и травы, и деревья, и запахи, и самое небо над головою. Даже дорога, что через лес к деревне вьется, совсем не та, что, скажем, в горах Сорочинских. Вставать не хочется…
А придется. Негоже особо-то разлеживаться. Народ сбежится, не утерпит, по себе знает. Интересно ведь, что на свете белом деется. И не странник захожий, неизвестный, свой возвернулся. До утра не разойдутся, даром что дел невпроворот.
Идет по дороге, коня в поводу ведет. Сердце из груди рвется. Скоро, ой как скоро увидит отца с матушкой…
Тут вдруг зашевелились кусты придорожные, вылетели с визгом ребятишки, вылетели и на месте застыли, ровно вкопанные. И Илья застыл, будто самого себя увидел. Таращатся друг на друга. Ну да те первые оклемались: брызнули в стороны, только пятки сверкнули.
— Куда вы? — расхохотался Илья. — Постойте, свой я, местный. Не обижу…
Смолк треск сухих веток под ногами. То ли удрали, то ли затаились. Сам бы что сделал? Наверное, затаился бы, да понаблюдал, что за богатырь на дороге повстречался. Рассудил, что не погонится за ним. Потом головой качнул: как же, рассудил бы, в таком-то возрасте…
Снова позвал негромко, чтоб совсем уж не напугать:
— Да свой я, говорят вам. Илья. Батюшка мой тут живет, Иван Тимофеевич, и матушка — Ефросинья Яковлевна… Знаете таких? Не бойтесь. Выходите, кого на коне богатырском до деревни довезти.
Сказал, и озирается. Ждет.
Как и думал, не все удрали. Оно, конечно, с одной стороны — боязно, но с другой-то — любопытство одолевает. Справа, слева зашевелились кусты, но так, чтобы в случае чего — шасть, и нету.
— Знаем таких, — голосок раздался, а у Ильи от сердца отлегло. Коли знают, значит, живы родители. — И про Илью знаем, только он давно уже уехал, и ни слуху, ни духу об нем не было…
— Слуху не было, говоришь? Так зачем слух, ежели сам я объявился? Да не прячься ты, выходи.
— Ишь, хитрый какой; так сразу и выходи. Может, ты и вправду Илья, а может — и нет. Или Илья, да не тот. Чем докажешь?
Улыбнулся Илья в усы-бороду.
— Как же тебе доказать? Сам же говоришь, давненько меня тут не было. Что изменилось, про то не ведаю. А вот хочешь меч богатырский подержать?
— Да ну?!! — высунулся мальчишка и тут же спрятался снова. — Брешешь…
— Зачем же мне брехать-то? Вот, пожалуйста, подходи, держись.
— Ага… Я подойду, тут ты меня и схватишь.
— Да зачем же мне тебя хватать-то?
— А затем… Ты меч вон на пенек положи, а сам в сторонке стань, чтоб не поймал.
Ну что ты скажешь! Сделал Илья, как велено было. Вышел мальчишка, к мечу бочком-бочком подбирается, с богатыря опасливых глаз не сводит. Вот ведь оказия какая. Ни тебе посмеяться, ни пошевелиться. А мальчишка, как до пенька добрался, про испуг и думать забыл. Стоит, смотрит восхищенно. Еще бы, не деревянный, а самый настоящий.
— Красивый…
Протянул руку, погладил ножны. Попытался поднять — не получилось. За рукоятку обеими руками ухватил, тянет — не вытянет.
— Нешто заговоренный?..
— Да какой же заговоренный?.. Тяжелый просто, не сладить тебе одному. Помощь зови.
А ту и звать не надобно. Осмелела. Потянулась из кустов, поскольку вроде как не страшный богатырь, на все условия согласный и ловить не пытается. И так пытаются то поднять, то вытащить — ничего не получается. Правду сказал — тяжелый, не по силам еще.
— Ну что, может, в деревню? — Илья спрашивает.
— А ты вот про коня богатырского, чтоб ехать на нем, правду сказал, али как? — это тот, что первым из кустов вылез, совсем осмелел.
— Правду-то оно правду, а только не поместитесь все. Придется кому на коне, а кому и на самом богатыре ехать.