Сказано — сделано. Четверо на коне уместились, двое на плечи к Илье взобрались, да так и тронулись.
Пока до деревни добрались, там уже все, кто передвигаться мог, собрались: кто возле околицы высматривает, а кто прямо на двор к Ивану с Ефросиньей подался. Не все ребятишки остались, кое-кто дунул до самой избы, на коне не догонишь. Богатырь какой-то по дороге едет, и прямо сюда. По виду нашенский, не степной. Народ как-то сразу и рассудил: коли богатырь, да один, да нашенский, не кому иному и быть, как Илье. Не из города же, — те поодиночке не выезжают. Кинулись люди к Ефросинье, — не твой ли? — а она сказать ничего не может. Прижала руки к груди и замерла, ни жива, ни мертва. «Он…» — прошептала. Иной вот спиной погоду чует: на дворе ведро, а он с делами советует повременить, спину ломит, знать, дождь недалече. Сердце же материнское с утра неспокойно было. И работа не шла — все, за что ни возьмется, все не так, что не вкривь, то вкось… Обмерла, счастью своему не верит. Не знает, за что хвататься. То ли навстречу бежать, то ли на стол подавать. Богатырь незнакомый еще из лесу не показался, а она уже твердо знает: сдержал слово сыночек, Илюшенька, не остался на чужбине, возвращается. Надолго ли? Подсказывает сердце — не насовсем. Вот ведь оно как — еще не встретились, а уже об расставании…
— Едет, едет! — крики раздались. Не сразу, как из леса показался, потому как поначалу понять не могли — что это там такое за диво: говорили об вершнике, а тут чудо какое-то, и пестрое, и многоголовое, и многорукое. Ишь, машет… Потом попригляделись — и впрямь, вроде как Илья. Тогда и загомонили радостно. Кто-то, конечно, крякнул с досады. Опять на пару дней все работы по боку. И что только Илья за человек такой уродился: как ни случись с ним чего, опосля выздоровления, так гулянка. С одной стороны — жаловаться особо не приходится, кормят-поят до отвалу, а с другой — хозяйство страдает. Потому как после гулянки той еще неделю оторви да выброси, пока в прежнюю колею возвернешься. Эх, век бы гулять, чего уж там… Как в сказке: изловил шапкой щуку, она за тебя все дела переделает, а ты себе лежи на печи — ешь калачи. Кстати, о щуке: сеть изорвалась вся, давно б починить надобно, а все недосуг.
Шум, гам во дворе Ивана с Ефросиньей. Уж чего-чего, а радоваться народ вполсилы не умеет. Работать — получается, а вот радоваться… Раздалась толпа в стороны, примолкла, дождалась, пока с отцом обнимется, пока мать к груди прижмет, и снова обступила. Еле вырвался — доспех снять, коня расседлать. Ребятишкам в особину счастье привалило: надобно коня богатырского к реке свести, напоить, помыть-обтереть. Им дело такое не в диковину, привычно. Повели ватагой, каждый поближе притиснуться норовит. Не видали здесь прежде таких коней; разные бывали, а таких не видели. Когда еще доведется? Еще с глаз не скрылись, а уж задрались, кому повод держать. Ничего, как задрались, так и помирятся.
Во дворе же пир горой. Хоть и далеко ему, наверное, до княжеского, не приседают столы под тяжестью яств, однако ж и не пустые. Понятно, одним Ивану с Ефросиньей всю деревню не учествовать, так а родственники на что? А мир? Только ведь так просто угощаться — в том особого интересу нету, давай, Илья, выкладывай, как на духу, где был, что видел? А тому и сказать особо нечего. Про ученье много ли скажешь? Кого тем удивишь, что пахать научился, косить, избу латать? Или там жизнь семейная — чего в ней такого необычного?
Махнул Илья рукой про себя, да и начал припоминать, что ему Святогор рассказывал, а потом Рада. Особо не привирал, а только так выходило, будто он и сам вроде как при всем том, о чем говорил, свидетелем был, причем не безмолвным, а как бы даже и участником. Не то, чтоб главным, но и не последним. Хотя, если вдуматься, ежели участников этих самых всего два, и один из них главный, то второй — какой? Ну да людям это не важно, не для того собрались, чтобы вдумываться. А Илья и сам не ожидал, как складно получается, стоит только начать. Должно быть, по наследству передалось, от Тимофея с Яковом.
Дальше в лес — больше дров. Вот уже и Илья потихоньку, незаметно для себя самого, поперед Святогора стал, в одиночку разъезды кочевников по степи гоняет; уже и прочие подтянулись, такие караваи на стол мечут, — вдесятером не унести; уже никто никого толком и не слушает; уже мелькнули за столом глаза знакомые, зеленые-презеленые… А все ж таки время настало, когда не хочется расходиться, а приходится. Спасибо хозяевам, пора и честь знать. Завтра — или сегодня уже? — наведаемся, потолкуем, а нонче — по домам. К родителям сын долгожданный приехал. Уважил мир, на том спасибо.
Вот уж и последнего гостя со двора проводили. Как водится, до ворот, поясной поклон, спасибо, что пришел, уважил. Поклон в ответ — хозяевам хлебосольным, и остались, наконец, родители с Ильей с глазу на глаз. Только у Ильи эти самые глаза слипаются — мочи нету разнять. Ладно уж, ступай, ложись, без тебя управимся.
Поутру рано поднялся, а все ж не раньше матери. Та уже в хлеву суетится — дверь распахнута. Пока к колодцу сходил, вылил на себя пару ведер воды ледяной, отец на крыльцо вышел. Берут свое годы. В темноте не видать было, а сейчас заметно — белеть голова начала. Чуть меньше ростом стал, погрузнел, а силы в руках не убыло. Столы да лавки давеча играючи подымал… На избу Илья глянул, на сарай, на хлев. В порядке. Разве что крышу кое-где подправить не мешает.
Тут Ефросинья с ведерком вышла. Улыбнулась.
— Сейчас утренничать будем, готово у меня все.
И в избе скрылась.
— Конь-то мой, как там? — вдогонку спросил Илья.
— В пристройке. Той самой, что для жеребенка вместе делали. Аль позабыл? — вместо Ефросиньи Иван ответил.
— Не забыл…
Пошли смотреть.
Примечает Иван, глаз-то у сына иной стал. Хозяйский. Не мечется без толку, оценивает, прикидывает, что к чему. Такому у Святогора-богатыря не научишься. Не все Илья вчера сказал, ох, не все.
Как поутренничали, вышли на заднее крыльцо, присели, начал Иван потихоньку расспрашивать про ученье богатырское. Народу нету, приукрашивать не для кого, отвечает Илья прямо, как было. Про ученье, про житье, про то, что нет более на свете Святогора-богатыря, некому теперь постоять на горах Сорочинских против королей заморских. Про Горыныча рассказал, даже про жену Святогорову, что она как бы…
Не видят, что Ефросинья позади тихонечко присела, слушает. Услышала про Славяну, обнаружилась, руками всплеснула.
— Тебе не на чужих жен засматриваться, свою иметь пора. Короли твои, змеи — пустое все. Негоже по свету белому бобылем шататься. Что у нас, девок мало? Глянь вон на Проса…
— А что с Просом приключилось? — встрепенулся Илья. — Я его вроде как вчера не видал?..
— Да был он, — сказал Иван. — С краешку притулился… Никак не отойдет…
— Жена его пропала, — пояснила Ефросинья. — Сколько тому прошло? В лес пошла, и пропала. Искали — не нашли. Только я так скажу, хворость у нее приключилась. С той самой поры, как здесь жили, все чахла и чахла, так бы и истаяла совсем, кабы не пропала. Жалко, конечно. Хоть и держалась от всех подальше, ни с кем-то не поговорит, а все равно жалко. Живого-то человека… — Илья непроизвольно вздрогнул. — Думали поначалу, и Просо твой не задержится, за ней последует. Отощал весь, кожа до кости.
— Велеславе спасибо, выходила, — сказал Иван.
— А и дочке Бажена тоже, — улыбнулась Ефросинья. — Попомни мое слово, быть по осени свадьбе. Хоть и нехорошо так говорить, а все ж таки скажу: не было бы девке счастья, да несчастье помогло. Давно она по кузнецу сохла, почитай, с той самой поры, как в деревне объявился. Глаз не сводила.
— Вон оно как, — протянул Иван. — Я-то думал, Велеслава ее травам учит, раз она как свободная минута, так шасть к ней в избу…
— Ну да, травам… Вот говорят: у бабы волос длинный, а ум короткий. На себя бы хоть раз обернулись. До седых волос дожил, а чисто отрок… Вот бы и тебе, сынок, женой обзавестись, хозяйством своим…
— До седых волос, говоришь, дожил, а чисто отрок? — хохотнул Иван. — А ну-ка, Илья, выкладывай начистоту, как есть. Кем там обзавелся.
— Да ты что?!.. — всплеснула руками Ефросинья. — Ты в своем уме?!..
Взглянула на приоткрывшего от удивления рот сына.
— Неужто правда?..
— Правда… — пробормотал Илья, а сам не знает, куда глаза деть.
— Ну, рассказывай…
И начал Илья рассказывать, в этот раз не то, что давеча, без прикрас. Про житье-бытье у Святогора, и про то, что нет больше на белом свете богатыря сильномогучего, про кузнеца, что судьбу ему сковал, про то, как встретил Раду. По батюшке — Савишну. Только батюшку ее по-иному зовут, как, — не запомнить толком, не выговорить, потому — из Степи он. Про то, как зажили, как хозяйством занимался. Наконец, про задумку свою, что хорошо было бы, ежели б они все вместе, рядышком… Вот наша изба, вот ваша…
— Так нешто места мало? — обрадовалась было Ефросинья. — Вон, до леса сколько. Избу новую поставить — дело недолгое. Землю, покосы мир выделит. Добро какое перевезти — поможем. Далеко ль живете?
— Далеко, — вздохнул Илья. — Так далеко, что ежели орлом под облака — и то не видать будет. Только, мать, иная у меня думка. Не стало Святогора, знать, мне за него теперь быть. Хочу я в Киев, в дружину княжескую. А за службу — землю просить. И нам, и вам с отцом.
— Вон оно как, — протянула Ефросинья, и как-то вся посерьезнела, словно облачко на солнышко светлое набежало. А Иван молчит; перед собой уставился, и молчит.
Хорошо, на дворе гомон раздался — опять народ зашел. Только уж на этот раз не за столами по лавкам сидеть, а на помощь Илью звать. Пашню расчистить, в Агафью дерев нападало, стропила поднять, сруб под сарай передвинуть… При его силище всех делов-то и на полгривны не наберется.
— Ступай, коль народ просит. Я тоже гляну, что подправить, пока ты здесь, — хлопнул его по плечу Иван.
Будто крапивой кто вытянул, «пока ты здесь». Впрочем, тут же и забылось. Не до того сейчас. Дело понятное: никто так, за здорово живешь, с места насиженного срываться не станет. Тем паче, сколько лет здесь жили, и родители, и деды-прадеды. А с другой стороны взглянуть: коли уж судьбой ему написано земле родной защитой служить, не может он здесь остаться. Никак не может. Но и долг свой перед отцом-матерью тоже помнит. Им до старости — не сто верст. Не бывать такому, чтоб они кому на шею сели, чтоб их за глаза куском хлеба попрекали, при живом-то сыне-богатыре. Вот и выходит, что лучшего всего поступить так, как он придумал. Главное — слова нужные подобрать.