ужто морок приключился? Потому как нет никакой мыши, сидит, совсем по-собачьи, волчина огромадная, — глаза желтые, сама серо-бурая, лапы, — вот ежели случаются промеж волков богатыри, — именно такие и есть.
Знать, не сдержали слова данного, подослали волкодлака. Волк — зверь осторожный, в середину становища не сунется. Вздохнул Илья, ну, значит, так тому и быть. Коль удастся справиться, надо отсюда выбираться. К городским воротам пробиваться.
А волк вроде как встряхнулся. Пробежала дрожь от морды до кончика хвоста, и показался перед Ильей человек в доспехе, как у него самого. Ну, или почти таком. Русоволосый. Ежели по лицу судить, годами Илье равен, а ежели по глазам — постарше Святогора будет. Сел, скрестив ноги, совсем как степняк, прищурился, да и говорит:
— По здорову будь, Илья Иванович. Извини, что незваным заявился, — тут выбирать не приходится.
— И тебе по здорову, — отозвался Илья. — Не знаю только, как звать-величать.
— Неужто не догадался? — Незнакомец с сомнением покачал головой. — А ведь слышал… Кто Волхом кличет, кто Вольгой, кому как нравится.
— Вон оно что… — протянул Илья и с любопытством уставился на гостя, словно желая рассмотреть получше.
— Чего уставился, не на смотринах, чай. Знаешь, о чем разговоры по становищу идут?
— Ну?..
— Злобятся. Не затем пришли, чтоб забаву богатырю своему устроить, — за добычей. А тут ты им — как кость поперек горла встал. Недоброе замышляют.
— То-то я и гляжу, шумят нонче как-то по-иному…
— Шумят — ладно, брехливая собака редко кусает. Извести тебя мыслят. Но только так, чтоб не в открытую. Чтоб с росстани сразу и вправо, и влево пойти.
— Это как это? — не понял Илья.
— А так. Подкинут, как заснешь, аспида ядовитого, а скажут — сам заполз.
— Так ведь слово дадено?
— Слово — оно до поры, до времени. Видать, приспела пора-то.
— То не слово, то — лжа.
— Тебе — лжа, а им — хитрость военная. Али сам не видал, как они спиной к противнику оборачиваются, чтоб в засаду заманить?
Посуровел Илья, нахмурился — туча тучей. Невольно к мечу потянулся.
— Нешто думаешь все войско ихнее в одиночку одолеть? — улыбнулся Волх. — Такое и старым богатырям не всегда под силу было.
— Сколько смогу, одолею, а с остальными — может, из города на подмогу кто выйдет.
— Не славно, в городе-то. Врасплох их застали. Многих побили.
— Ну, значит сам…
Снова улыбнулся Волх. Хитро так.
— Не затем я здесь, чтоб вот так, за здорово живешь, защитника земли нашей да ворогам на потеху и поругание. Замешкался я на пути, никак раньше не пришлось. На два дня ты степняков под стенами придержал, люди тебе за то в пояс поклонятся. Так что, Илья Иванович, ложись-ка ты спать, ни о чем не печалясь, дальше — моя забота. Верь слову, завтра к полудню не останется здесь ни одного степняка. Только — чур! — уговор: нет меня здесь, и не было.
Илья было рот раскрыл, — спросить хотел, — а Волх шмыгнул мышью под полог, и нет его. Нет, как не было. Или все-таки было?..
7. ПРЯМОЕЗЖАЯ ДОРОЖКА ЗАКОЛОДИЛА, ЗАКОЛОДИЛА ДОРОЖКА, ЗАМУРАВИЛА…
Легко сказать, спать ложись! Самому-то хорошо, сгинул мышью, и вся недолга. А ну как и впрямь аспида подкинут? Это ж не открытый бой, грудь в грудь, тут коварство людское. Супротив него кто выстоит? Но с другой стороны, коли Волх сказал, сомневаться вроде как смысла нету. И начал Илья припоминать, что ему про богатыря этого рассказывали. Вот только припоминать особо-то и нечего.
Будто мать его от змея зачала, от того-то земля содрогнулась, как на свет народился, от того-то и язык зверей-птиц понимает, и перекидываться может. Умом и хитростью в отца пошел, лицом — в мать. То-то в лице его что-то женское проглядывает, что ни борода, ни усы скрыть не могут. Силушкой не обижен, хотя и не чета Святогору. Рос, говорили, не по дням, а по часам, — это, понятное дело, сказки. Учился, будто бы, у волхвов, по лесам непролазным да горам непроходимым, и всех их мудростью превзошел. Ну, тут, как раз, ничего мудреного нету.
Как же он со степняками совладать собирается? Что там еще про него сказывали?
Отроком дружину собрал, в чисто поле выехал, славу да богатство искать. С богатством дело ясное, ему зверья пушного наловить, что иному таракана лаптем прихлопнуть. А что до славы… Собрался как-то царь заморский Киев-град повоевать. Князь и пригорюнился, потому как силы у царя того было — видимо-невидимо. Тут Волх и объявился. О чем они там с князем договорились, про то не говаривали, а только ушла дружинушка хоробрая ратью в это самое царство заморское. И ведь не просто ушла, а повоевала! Волх этот самый то ли мышью, то ли еще кем перекинулся, пробрался в войско царское, и погрыз там все, до чего добрался. И тетиву у луков, и упряжь, и одежду, даже порты… Пока дружинушка подоспела, врагам и воевать нечем. Да и не в чем.
Представил себе Илья зрелище: бежит это по чисту полю войско неприятельское, мечами машут, саблями, — и все как один без порток… Прыснул.
Так, что там дальше-то было. А дальше затворилось поневоле это самое войско неприятельское, беспорточное, за стенами высокими, воротами железными, в порядок себя приводить. От этих стен-ворот только барану радость, лоб на крепость попробовать, а человеку таких ни за что не одолеть. Закручинилась дружинушка хоробрая: как быть, что делать. Разве головы буйные сложить под этими стенами. Один только Волх не унывает. «Этакому-то горю, да не помочь?» говорит. Обернулся мурашом, и дружину свою в мурашей обернул. Вместе с конями. Где вольготно, где впритирочку, пробрались сквозь стену, снова добрыми молодцами обернулись. Так и взяли на щит царство заморское. Там и остались. Нашли себе красных девушек, живут, горя не знают.
Оно, конечно, еще давеча не поверил бы ни единому слову, а нонче, не то, что давеча, своими глазами видел. Призадумаешься. Неужто опять подался луки с портами грызть?..
Шорох вроде как раздался. Аспид ползет? Осмотрелся, — нет, помстилось. Как там Велеслава учила? «На мори-окияне, на острове Буяне, стоит терем до небес, палаты камены, а в том тереме змея… как ее там… лежит… живет…» Знать — не знал, да еще забыл. Придется, видно, не спавши ночь коротать.
Вот и сидит, коротает, то о том раздумается, то о сем. Как вдруг опять померещилось что-то. Осмотрелся — никого. Потом понял. Шумит, вот как будто дождь подбирается. Идешь этак вот посреди леса путем-дорогою, зашумит-зашелестит в отдалении, не успеешь прислушаться толком, глазом моргнуть — налетит морось, и уже мокрый весь, с головы до пят. Только дождь, он такой, везде одинаковый, что ли. А тут шум неровный, с одной стороны глуше, с другой звонче. Поднялся, приподнял полог, выглянул.
Суета в становище началась. Чем-то сильно встревожились степняки. Забегали, как муравьи, во все стороны разом. Собираются, хоть небо еще и светлеть не начало. И не похоже, чтобы к городу приступать. Коли б суетились не в меру, подумал бы, испугались чего. Но не похоже, чтоб испугались. Споро — да, но не суетливо.
Хорошо, Михей рядом оказался. Схватил его Илья за шиворот, и к себе в шатер. Тот и пикнуть не успел.
— Чего это они? — спрашивает.
— Ты, Илья, хоть и богатырь, а кроме сего голову иметь должон, — буркнул тот недовольно. — Мало не придавил, как дернул со всей дури…
— Так не придавил же… А потому — сказывай, что тут такое творится…
— Не тут… В Степи у них замятня великая началась. Какой-то из кангаров, по-нашему — ханов, порешил всех прочих к рукам прибрать. Гонец посреди ночи заявился, весточку доставил. Им теперь не до чего, им теперь как бы поскорее обратно.
— Гонец, говоришь… — раздумчиво протянул Илья.
— Ну да. Есть у них такие, особым образом обученные. Куда хошь доберется. А ловок — с вора шапку утащит, тот и не заметит. У каждого — знак особый опознавательный имеется. И вера им — беспрекословная.
— Значит, обратно в Степь… А ты куда?
— А куда я? Нешто выбирать приходится? Говорил же тебе, нет у меня тут никого. И позаботиться обо мне некому. А у них — одет, обут и не голоден.
— Насчет голоден, не знаю, а вот одет-обут… — прищурился Илья.
— Дурень ты, — с неожиданной горечью произнес Михей. — Хоть и богатырь, а дурень. По себе судишь. С мое хлебни, ковшом через край, а уж потом про одет-обут рассуждай.
— Ладно, не серчай. Я, может, тоже… через край. Про меня ничего не говорят?..
— Не до тебя им сейчас. Или, думаешь, они тебя с собой повезут, чтоб каждый день позорище устраивать?
— А слово, мне даденное? Что с полоном соделают, тоже бросят?
Вздохнул Михей.
— Они полон за собой не водят. Они его сразу в Степь, под охраною. Нет здесь никого.
Снаружи шатра послышался резкий окрик. Михей вздрогнул.
— Пора мне. — Он опустил голову, пожевал губами. — Кличут. Прощевай.
Вышел наружу, Илья за ним. Только и увидел, как подошел Михей к степняку, — тот его за шкирку, вздернул поперек седла, развернулся и подался себе.
Вот, к примеру, снег на покатой крыше. Лежит себе ровненько, играет под солнышком белым с золотом. А скатай снежок поболее, кинь умело — дрогнет, и поначалу ручейками, а там уж и речушками, обгоняя сам себя, потечет вниз, к краю крыши, а там уж и ухнет где хлопьями, а где комьями. Так и вокруг Ильи: где отдельные всадники, где группы, где вереницы, потянулись к дороге, на которой он недавно свой первый бой принял, сливаясь там в широкую ленту, пропадавшую в лесу, ровно вода в водовороте.
Сколько ж их тут? А сколько еще в Степи осталось? Коли всей силой навалятся, никакая дружина не удержит. У того и конь получше, и оружие, супротив другого, — да разве есть в том разница, что за размер у саранчи, на поле твое налетевшей — с палец али с ладонь? — числом больно уж велики и прожорливы не в меру. Тут в одиночку ни один князь не справится, хотя бы и киевский, тут всем миром нужно. Как в деревне, при пожаре. Полыхнул дом — одной семье никак не сдюжить, а ежели всей деревней взяться… Оно, конечно, и всей деревней можно не сдюжить, но все ж таки надежды поболее.