Это — по правую руку картина такая. Повернул Илья голову влево — а и там так же. Саженей эдак на сорок видно, далее же, ровно дымкой сероватой заволокло.
На сколько ж она тянется, грязь эта самая? Да и кому вообще в голову взбрело, дорогу прямоезжую прямо по болоту мостить? Нет, чтоб пару верст в сторону взять, или сколько там, зато по твердой земле. Где там… Не привыкать, авось сдюжим… Сдюжили… Хорошо, копье есть, им, как слегой, гать перед собой пробовать можно.
Булькнуло что-то неподалеку. Глянул Илья в ту сторону, так и есть. Примостился на топляке, сидит, смотрит. Пузо здоровое, ножки короткие, руки худые да длинные, такой длины, что лапти снять — нагибаться не надо. Глаза — как у совы, в половину лица. Волосищи торчат, что твой ёж, борода на пузо свешивается. А в остальном — человек человеком, несуразный только. Сидит себе, и смотрит. Не говорит ничего, не делает. Просто сидит, глазами лупает. Пройдет Илья сколько, — подымется, прошлепает по трясине, усядется впереди и опять лупает. Досадно, сил нет. Все больше Илья спотыкаться и поскальзываться стал; а кто не стал бы, коли б на него вот так таращились? Про хозяина сказывали, как себя с ним в общении держать, а про этого никогда не слышал. Понятно, вежество соблюдать надо, здесь он дома, ты же — в гости пожаловал, не будучи зван. Только как же соблюдать, ежели вот так: сидит, и лупает, и молчит, и ничего не делает? Правду сказать, оно и лучше, что ничего, спокойнее как-то. Спокойнее-то спокойнее, но досадно, коли ты ногам своим не хозяин, а на тебя эдак-то смотрят.
— Тяжко?.. — неожиданно проскрипел болотник.
Илья мало в трясину не шмякнулся.
— А то…
— Тут еще ничего, там, дальше, тяжеле будет. Там больше бревен погнило.
Дать бы тебе булавой… Порадел.
— Давненько ко мне никто не заглядывал. Что так?
— Встречал, должно быть, худо.
— Худо — не худо, а кого приветил, тот уж не пожалуется.
— И многих приветил?
— Сколько ни есть, все мои. Только вот, смотрю, перестали чтой-то туда-сюда шастать. Аль случилось чего? Аль меня перепугались?
— Может, и так, а может, и эдак. Чудо, говорят, невиданное за рекой Смородинной поселилось, не дает проходу ни конному, ни пешему. То ли человек, то ли птица. Соловьем кличут. Не слыхал про такого?
Болотник ответил не сразу.
— Слыхал, как не слыхать. Так ты, стало быть, решил с ним силушкой помериться? Ну, раз головы не жалко, выбирай, — он повел рукой окрест себя. — И ездить далеко не надобно… Приму, как дорогого гостя.
— С чего бы это мне самому в трясину лезть? Обойдусь как-нибудь и без твоих приветов.
— Как ты там говорил: может, и так, а может, и эдак. Не тот ли это самый Соловей, что и свищет, и шипит, и ревет?..
— Откуда мне знать? Должно быть, тот.
— Коли тот, — знай: он не просто свистит, на свист его любая птица откликается; он не просто шипит, на шипение то все змеи выползают; не просто ревет, всякий зверь на рев тот спешит. Никому против него не устоять.
— Да неужто?
— Ты поначалу пойди вон, гнездо шершней потревожь. И воюй с ними потом, хошь — мечом, хошь — дубиною. Много ли навоюешь? Или, вон, гадюку болотную…
Илья глянул на деревянный настил под ногами.
— Не робей, у меня зверье тихое. Ты его не потревожишь, и они тебя не тронут.
— Да я вроде как не из робких.
— Это хорошо, что не из робких. Еще б умом где поразжиться да вежеством, прежде чем Соловья воевать, была б цена молодцу… А так… Ступай себе, как знаешь. Тем паче, что пути обратного тебе все равно нету.
Оглянулся Илья — и впрямь дорогу обратную ровно дымкой заволокло. Впереди — видать, а позади — туман сплошной.
Вздохнул Илья. И рад бы себя смирить, только муторно внутри. Вот как с лягушкой разговаривать.
— Что ж мне теперь, в ножки тебе поклониться, чтоб уму-разуму научил? — буркнул с досадой.
— Не, этого не надобно. Начнешь кланяться, глядишь, еще лбом своим остатние бревна побьешь. Задаром научу. Или почти задаром. Ежели через реку переправишься, увидишь ракиту. Срежешь прут прямой, в три локтя длиною. Там же гнездо птичье. В нем — перо. Волосья из бороды выдернешь. Ну, а больше тебе ничего и не надобно. Коли б ум был, догадался б, о чем речь веду, но уж коли нету, может, смекалка поможет.
Сполз с топляка, и пошлепал себе в глубь болота.
Илья же дальше подался. Вестимо, вперед, обратной дороги нет. Тычет копьем в бревна, а сам думку думает. С чего бы это болотник его не просто отпустил, но и совет дал? Какая-такая ему в нем нужда? Чего они там с Соловьем не поделили? Оно, конечно, тот дорогу заступил, народ ездить перестал, — болотнику скучно стало. Никто мимо не ездит, и вообще в сторону эту не наведывается. С другой стороны — вроде как спокойнее. Не любят люди болотника; случись чего, могут и пал по болоту пустить. Повыгорит трясина, повысохнет, куда ему деваться? Кто его у себя приветит? Только одно его и спасает — человек, он хоть и вспыльчив, а отходчив; много чего на самом страшном болоте для пользы человеческой имеется, нельзя его вот так, за здорово живешь, палом палить. Припугнуть болотника, коли совсем невмоготу расшалился — одно дело, а чтоб болото вчистую истребить, как бы пожалеть потом не пришлось. Тут и охота, и грибы-ягоды, и травы для зелий. Сгинет болото — и ничего этого не останется. Что же до болотника… Никому он не люб, кто ж спорит? Но и то в виду иметь следует — кому какое место отведено, тот там и живет. Каково место — таков и хозяин. А ежели руку на сердце положить, так и не больно-то зловреден. Ты, коли по надобности какой на болото прибрел, поосмотрительней будь, поосторожнее, дрын какой подбери да дорогу перед собой прощупывай. На авось понадеешься, — не пеняй. Не лягушка, чай, чтоб по трясине без оглядки скакать. Вспомнить, сколько народу с болота не вернулось — сразу и не вспомнишь. Сколько ходят — столько и возвращаются. Больше пугают…
Что он там насчет ракиты говорил? Прут прямой, в три локтя длиною… Это где ж такой отыскать? Вон, у нас, возле реки да речки, ракит полным-полно, только ветки у них все больше гнутые да изломанные. А чего делать прутом, коль найдется? Пороть Соловья, что ли, прутом этим самым? Так он не согласный будет… К тому ж, что его месту, которым он семь дубов зараз накрывает, хворостина в три локтя длиною?.. Перо еще какое-то выдумал. Нешто у Соловья своих перьев мало? А волосья из бороды своей натеребишь… Из твоей бы, вот тогда б дело было… Что и рассуждать, надсмеялся, и все…
Насчет же того, что дальше тяжеле будет, не соврал. Больше бревен погнило, дряни всякой скользкой поналипло. Снова подумалось — чем только думали, когда дорогу вели? Хотя, конечно, по тем временам, может, она и ничего была. И лес повеселей, и грязи эти черные поменее. Сколько он за день отмахал, пока кончились? Верст с десяток будет, а то и все пятнадцать. Можно сказать, ни разу не присевши. Еще с версту прошел, как болото закончилось, тут и заночевал.
Снова лес начался, обычный, не страшный, хотя и темный. Даже странновато как-то — лиственный, — и темный. У них возле деревни солнышко по березняку золотом рассыпается, аж глазам иногда больно становится, а тут… Обычный, но невеселый, печальный какой-то. Вот по этому-то лесу, долго ли, коротко ли… Это в сказках коротко бывает. А в жизни, как правило, долго. Сколько верст Илья за спиной оставил, сколько впереди лежит, не ведает. К тому же, скрадывает лес расстояние. Сколько шагов во-он до того дерева? Редко, когда угадаешь. Да и похоже все: сделал десяток шагов — справа дерево, слева пень. Еще десяток: слева пень, справа дерево. Хорошо, хоть не совсем заросла дорога, проглядывает сквозь траву да поросль… Скорей бы уж река показалась, что ли…
Словно услышал кто. Еще пару дней, и вышел Илья из леса, на взгорке стоит. Ну, взгорок-то он взгорок, только невысокий; с него по зиме ежели на салазках, так особо и не разгонишься. А внизу, не далее как в полуверсте, за лугом пойменным река течет. Крякнул Илья, что значит — от страха глаза велики. Или не от страха, — только это все равно, потому как речища, шириной поболее версты, о которой Сорока сказывал, вовсе таковой и не оказалась. Коли отсюда судить, так ее из лука стрелой перекинуть можно. Тот берег — совсем пологий и заросший, к самой воде кусты и деревья подступают. Проем виден, где дорога с той стороны в лес уходит. И с этого берега, и с того, бревна из воды торчат, знать, в самом деле была когда-то переправа. Погоди-ка… Будто ладья на том берегу в кустах приуткнулась…
Ладно, сейчас к воде, напиться, самому поплавать и коня искупать. Последний раз в ручье полоскался; в нем самое глубокое место — в две ладони, а ширины — два локтя. Только выбор тут невелик: хочешь — полощешься, а не хочешь — дух от тебя вскорости такой пойдет, любого зверя без всякого оружия свалит, цветы-листья-травы пожухнут. Не к лицу это, чай, не степняк какой. Хотя и те, вроде бы, вопреки молве общепринятой, как реку завидят, тоже в воду влезть норовят…
Идет Илья, спускается. Птички поют, над травой что-то порхает, солнышко светит, облачка легкие. Вот сейчас скинет с себя доспех воинский, да коня расседлает, да через реку, туда-обратно, туда-обратно. Ладью посмотрит, ладна ли. Коли не сгнила, сюда перегонит. Несподручно как-то на коне через реку скакать.
Шаг все прибавляет и прибавляет, скоро уж и бегом побежит. А подошел к воде, глянул, и лезть расхотелось. Никогда прежде реки такой не видывал. Если и течет, так медленно-медленно, даже не видно, как. Вода прозрачная, каждый камешек, каждую травку на дне видно, но какая-то… слова-то нужного не подберешь… тяжелая, что ли? Наклонился, зачерпнул, подержал в ладони, выплеснул. Такую и пить не захочешь. Вверх, вниз, сколько видно, плавная да гладкая, ни тебе водоворота, ни тебе стрежени, ни кругов от рыбы, что возле поверхности обычно плавает, мошек ловит. И цвет воды — как будто в черноту переходит.
Хоть и не хочется, а придется, видно, на коне скакать. Глянул, а тот стоит, голову понурив. Слепому видно — не перескочит. Что ж за река такая особенная? Как на тот берег перебраться? Перебирались ведь, была когда-то переправа.