И тут возле ладьи, что в кустах притаилась, вроде как движение обозначилось. Будто кто ветками шевелит. Гаркнул Илья, во всю мочь, рукой махнул и ждет, что дальше будет. Видит, никак кто-то в ладью взбирается. Стронулась тихо с места, к нему направляется. Ни тебе паруса, ни весел по бокам. Ежели б не человек позади, возле руля, то и непонятно, кем движется. Хотя все равно непонятно. Редко у них мимо деревни ладьи плавали, однако ж случалось видеть. Так вот, на тех ладьях обязательно либо парус был, либо весла по бокам воду шлепали, потому как рулевой, он обеими руками за жердь держится, что из руля торчит, и грести никак не может. А этот — и рулит, и плывет. Должно быть, слово знает. И уж коли так, ухо востро держать надобно. Мало ли чего у него на уме? Обморочит, да и столкнет в воду посреди реки. Без доспеха воинского, еще можно выплыть, а в нем — и думать нечего. Как топор…
Все ближе ладья; вот уж и рулевой виден. Молод, весен семнадцать — двадцать. В рубахе светлой, по груди чем-то расшитой, а что снизу — бортом высоким закрыто. Теперь понятно стало, как он ладьей управляется: в руках весло длинное; он им и правит, и гребет. Ну, вроде как шестом работают, когда на дощанике по мелководью плывут. Только шестом обычно с обеих сторон, а тут — с одной. И дощаник, конечно, размером куда как меньше. К бревнам правит, что возле берега торчат. Там глубина, должно быть пристать позволяет. Молод, а ловок, не впервой ему, видать, с берега на берег ладью гнать. Залюбовался Илья невольно, как плавно движется, ровно утица. А как развернулась ладья бортом, так рот раскрыл. Коса толщиной в руку позади рулевого болтается. Девка!..
Еще сколько-то, застыла ладья возле бревен, словно привязанная. Оставила весло, — оно у здоровенное, не каждый муж справится, прошлась там, внутри. Отвалилась у лодки часть борта, наклонилась, доски волочет, да на берег скидывает, чтоб подняться удобнее было. Ну, как наклонялась, Илья, правду сказать, вовсе не на доски смотрел… А девка как почувствовала. Повела эдак плавно тем местом, на которое Илья пялился, да и говорит:
— Жарко что-то стало, должно быть, солнышко припекло…
Вот ведь, окаянная!.. Глаза у нее на затылке, что ли?
— А ты, молодец, долго там пнем торчать собираешься? Ехать звал, али еще зачем? Коли тебе с этого берега на другой надобно, так подымайся, а нет — так прощеньица просим, мне здесь делать нечего.
Можно подумать, дел у тебя полно, вон, гляди, вся переправа народом забита, погоняют… Поднялся Илья на ладью, хотел было помочь доски обратно втащить, — не дозволила, сама справилась.
— Присаживайся, — говорит, — в ногах правды нет.
И к веслу своему отошла.
Смешная, право. Чего ж тут присаживаться, коли до берега другого рукой, можно сказать, подать.
И не заметил, как ладья с места двинулась. Он все старается по сторонам смотреть, а девка — все больше на него. И веслом своим плавно так, спокойно поворачивает.
— Не тяжело тебе? — спросил Илья. — Чай, весу-то в нем прилично будет…
— Привычные мы.
— А я вот слышал, будто нет тут на переправе никого. И дорогу сюда — сам видел, заколодила-замуравила.
— Не для всех…
— Это как же тебя прикажешь понимать?
— Как хочешь, так и понимай. Присел бы, я дурного не посоветую.
— Чего там… Вон он, берег-то, сейчас уж и будем… Не боязно, одной-то?
— Боязно? — Девка как-то странно посмотрела на Илью.
— Ну да… Обидеть ведь могут…
— То говоришь — на переправе никого, а то вдруг — обидеть… Не обидчивая я. Ежели надо, смогу и постоять за себя.
Ну, сможешь — и сможешь. Твое дело.
— А ты вот о Соловье чего-нибудь слыхала? Говорят, поселился где-то здесь, неподалеку.
— Неужто нет? Их не токмо что неподалеку, везде полным-полно.
— Да я не про птиц, я про разбойника, что дорогу засел.
Снова странный взгляд.
— Разбойника, говоришь… Нет, про такого не слыхала…
— Ну, а про иное что? По дороге, должно быть, прежде чаще ходили-ездили, чем нынче?
— Мне считать некогда. Мое дело: посадил — перевез. Хоть вдоль, хоть поперек.
— Это что ж, бывает, — вдоль перевозишь?
— Чаще, чем поперек.
Не похоже, чтоб смеялась. Однако и толку в ее словах нету. Где ж это видано, чтоб вдоль реки кого c берега на берег перевозили? Чудная какая-то… Хотя, коли, скажем, из их деревеньки куда-нибудь за море плыть, оно и выйдет вроде как вдоль.
Скосил глаза через плечо, на коня глянуть, а потом уж и обернуться пришлось, и удивиться. Сам, своими глазами видел, сколько в реке простору от берега до берега. А тут: с которого отплыли, тот едва видать, а к которому плывут, вроде и не приблизился. Морок…
Чувствует Илья, тело будто не своим становится, будто каменеет. Ноги подгибаются, не держат. Всего один шаг до лавки, только и того никак не сделать. Собрал все силы, двинулся, да тут же и ослабел, плюхнулся на лавку всем собой, как только не сломал. Девке же ничто — все так же веслом своим поваживает из стороны в сторону, куда-то вдаль глядит. У него же и веки каменеют; нет никаких сил глаза открытыми удержать. Не успел закрыть, ровно провалился.
И замелькали, замельтешили годы прожитые, мгновение за мгновением, день за днем, год за годом. Словно и он это, а словно и со стороны смотрит, не поймешь. Всю жизнь свою ровно заново прожил, все вспомнил, все прочувствовал. От самого первого воспоминания — ласковой улыбки на материнском лице, до последнего — как шаг к лавке сделал. Как глаза закрыл. Но на этот раз не провалился, а взмыл куда-то ввысь. И раскинулась под ним земля, без конца, без края, где зеленая, где в желтизну, вся синими извилинами изрезанная. И видит он на этих извилинах, будто муравьи малые в разных местах суетятся. Темнеют на синем, в одну сторону устремляясь, к разливу огромному, без конца, без края, к которому все извилины сходятся, вот как ветви у дерева к стволу. И где-то там в разливе видно пятно зеленое с белым, и муравьи все к этому муравейнику спешат. Сила же снизу, от земли, исходит, не сила — силища. Такая, что дух захватывает, что руки в стороны, что криком великим воскликнуть хочется… Только было раскинул, только было крикнуть собрался, — ровно дымкой туманной земля подернулась. Мгновение, и нет дымки, и снова зеленое и синим, но уже не такое, как прежде. Вроде, все как было, но зелень как-то притускнела, и синь поблекла, и нет на ней ни муравьев, ни пятна зеленого с белым, и силища… Нет ее, прежней. Другое что-то исходит, а что — не понять.
И тут мотнуло Илью, чуть с лавки не сверзился. Открыл глаза, мотнул головой — нет наваждения, как и не было. Вот она, былая река, неширокая, оба берега, какие были. Девка-перевозчица. Оставила весло, к борту прошла, отодвинула засовы, отвалила, доски скинула.
— Ступай.
Вот так, запросто, и ничего более. Одно только слово.
— Так ты что же, плату за перевоз не взимаешь?
Махнула рукой, ничего не ответила, отвернулась, сама сошла. Только и видел, как мелькнула несколько раз посреди дерев, да и скрылась из глаз.
Ну, не бежать же за ней… Сошел Илья, коня свел. Вот она дорога, такая же, как и с той стороны. Не то, чтобы совсем видима, однако и не потеряешь. Пошел было далее, и вдруг вспомнил про слова болотника. Веры ему, конечно, нету, ан, может, и не соврал. Что он там говорил? Ракита с гнездом? Так здесь что в одну сторону, что в другую, одни ракиты. Склонились над темной водой. Не белка, чай, по деревьям скакать-то. Не ровен час, сверзишься в реку. Да и девка наверняка где-то неподалеку. При ней — срамотно как-то. Услышит, как ветки трещат, наверняка заявится. Выглянет из-за дерева, увидит его на дереве, тут уж точно свалишься. Как быть?
А никак. Принялся Илья деревья осматривать. На девку рукой махнул. Одно посмотрел, другое. Ни тебе ветки подходящей, ни гнезда с пером. Совсем уж уходить собрался, — ну его, болотника, без его советов как-нибудь обойдемся, как вдруг припомнил — видел на одном дереве… Вон на том, кажись…
Точно. С земли не достать, не допрыгнуть, пришлось-таки лезть. Посреди сучьев будто шар примостился — ветки так друг промеж дружку переплелись, что больше ежа напоминают. У них в деревне такие как раз гнездами называют. А еще сказывали, будто внутри них иногда яйцо неведомой птицы разглядеть можно. Взять нельзя — только поглядеть. И никто будто бы, никогда ту птицу не видывал, ни как гнездо вьет, ни как яйца откладывает, ни как птенец вылупляется. Однако ж ежели заприметить, да успеть кусок скорлупы ухватить, будет тебе непременно в жизни сплошная удача. Но коли подхватить не успеешь, скукожится скорлупа, станет на лист увядший похожа, ни по чем не отличить…
Ни яйца, ни скорлупы Илья не нашел. А вот перо и впрямь торчит: свежее, будто только что оброненное. Как гусиное, только цвета необычного, иссиня-черного. То есть смотришь на него — черное, а чуть поверни — синее-пресинее. Чудное, в общем, перо, никогда прежде такого не видывал. Тут же и прут обнаружился. Рядом с гнездом торчит, длинный, ровный, толщиной в палец. Дерганул его Илья — не подается, гибкий больно, пришлось ножом отхватить.
Слез с дерева, добычу в руках вертит. Ну, и что теперь с ней делать? Кроме как высечь этим самым прутом, ничто на ум не приходит. А перо… Илья расхохотался, представив себе, что можно сделать с этим самым пером, коли к Соловью его употребить. Снова задумался. Болотник ведь еще про волосы из бороды говорил. И тут вдруг как обухом по голове: так ведь это ж он про стрелу. Конечно, про стрелу. Непонятно только, надо ее острить наконечником, или нет? Про наконечник речи не было… Примостился возле пня, ножом аккуратно располосовал перо, оглянулся, — нет ли девки поблизости, — потом, поморщившись, намотав, сколько мог меньше волосьев на палец, дернул, — сколько там времени прошло, а уж стрела-то и готова. Не стал ни острить, ни с другой стрелы наконечник снимать, как есть, в колчан сунул. Берегись, Соловей, человек-птица дивная, кто бы ты ни был…