Все ближе и ближе дуб. А потом — раз! — и обнаружился, на суке могучем сидючи, муж здоровенный. То — не было, не было, а тут, ниоткуда возьмись, обнаружился. Ничем таким не приметный, по виду сказать, даже увалень. Шишок эдакий. Или вот Емеля из сказки, что ему в детстве сказывали, который благодаря щуке в зятья царские угодил. Илья его именно таким его и видел, как тот, что на суку обосновался. Ноги свесил, лаптями машет, а руками что-то теребит. На вид — безобидный. Даже домашний какой-то.
Ну, коли один обнаружился, тут уж, Илья Иванович, ухо востро держи. Не дай себя видом простецким обмануть, — дорого станет.
Приближается Илья, вот уже и совсем близко, а тот ровно не замечает. Он, оказывается, мастерит что-то: вертит в руках, и ножом то тут струганет, то там ковырнет. Отведет руку, глянет, и снова возится. Нет ему до Ильи никакого дела. Не вовремя, мол, прибывши.
— Слышь, мил человек, ты тут такого вот Соловья-разбойника не встречал? — Илья спрашивает. Не век же пнем посреди дороги торчать.
А тот в ответ:
— Соловья тебе?
Сунул в рот то, что в руках елозил, и оказалась это — свистулька. Щеки надул, будто две репы, только красные, — да как заверещит! Илья аж в седле подпрыгнул — вот оно, разбойник своих условным знаком подзывает. Щит со спины, булава в руку — ну, сейчас поглядим, кто кого! Налетайте, ребятушки, сколько вас ни есть! Где вы тут схоронились?
А нигде. Никто ниоткуда не выпростался, не летят стрелы из засады, не бегут из леса с дубьем. Да и показалось, будто верещит; прислушался — ан и впрямь будто трель соловьиная.
— Или такого?
Вынул детина свистульку изо рта, вложил в ладонь, — она у него ровно ковш, — второй такой же сверху прихлопнул, потряс, раскрыл — сидит в руке птичка-невелика серенькая, головкой из стороны в сторону вертит. Снялась, полетела — неужто и впрямь соловей? А свистулька где?..
Ловко; такого на кривой козе не объедешь.
— А ты чего это взъерепенился? — детина спрашивает. — За булаву хватаешься?
— Потому хватаюсь, — Илья отвечает, — сдается мне, что ты тот самый Соловей-разбойник и есть.
— Мало ли, что кому сдается… Зачем он тебе?
— Поквитаться…
— Чего ж это вы такое с ним не поделили?
— А вот дорогу эту самую и не поделили.
— Дорогу, говоришь, — протянул детина и взгляд у него, доселе любопытствующий, каким-то колючим стал, холодным.
— Слыхал я от людей, будто Соловей этот самый дорогу засел, никому проезду не дает, живота лишает.
— Тебе-то что?
— Мне-то? Мне-то думается, развелось на земле нечисти всякой, пора бы ей укорот дать.
— Вот и я так думаю, — детина отвечает. — А потому, поворачивай оглобли, и ступай, откуда пришел.
— За тобой пришел, с тобой и уйду. Народ обидел, перед народом и ответ держать будешь. Как он тебе присудит, так тому и быть.
— А ну как не пойду? Что ж ты тогда, с оружием — на безоружного?
— Слыхал я, что ты и без оружия кое на что способен…
— Это тебе верно сказали…
Детина ловко спрыгнул, выпрямился и расправил плечи. Ничего себе, увалень! Такому и впрямь ватага без надобности. Хоть и говорят: один в поле не воин, только это не про таких.
— Не пройти тебе, покуда я здесь стою. Поворачивай оглобли.
Тронул Илья коня, примериваясь. Правду сказал разбойник, с оружием на безоружного… Но и слезть — да на кулачки — негоже выйти может. Кто ж знает, нет ли у него тут где волчьих ям с кольями. Больно уж неопасливый. Надо бы его на открытое место вытеснить, там и поглядим, кто кого. Там — на равных сойдемся.
Детина же глянул хмуро, сунул два пальца промеж усов и бороды, да как свистнет!
Илью будто кто дубиной здоровенной огрел. Саженей на пять разом отбросило, мало что не кубарем. Конь на задние ноги припал, у самого в глазах помутилось, воздуху в груди не осталось, в голове зазвенело — того и гляди лопнет.
— Сказано тебе — прочь ступай. Нет тебе пути здесь. Возвращайся, откуда пришел.
Странный разбойник какой-то… Только Илье и подумать об этом ни к чему. Взыграло сердце молодецкое, гневом разгорелось. Соскочил с коня, отбросил в сторону и щит, и булаву, шелом сорвал, — к Соловью бросился. Снова тот пальцы в усы сунул.
Слышит Илья, будто трель птичью, поначалу различимую, а чем дальше, тем пуще в свист переходящую, вот как ветер за окошком, к примеру, али промеж деревьев. И летит этот свист навстречу клинками острыми, и рвет, и режет на части, и ни вздохнуть, ни выдохнуть, и слезы из глаз ручьем, и кровью все вокруг наливается, не различить уже, где что… Грудью давит Илья, едва не висит над землей, а и шага сделать не получается. Чуть дал слабину, и покатился по траве, будто ветер клок сена с копёшки сорвал…
Подхватился, вскочил, вдругорядь бросился, и еще, и еще — а все без толку. Как ни напрягается, как ни силится, не может сладить со злодеем. Да что там сладить, подобраться к нему, и то мочи нет.
Совсем к лесу Илью отбросило. Поднялся, шатаясь, на ноги — не осталось силушки совсем, глянул — и видит: возле дуба богатырь на коне, голова чуть не в облака упирается, под стать Святогору. Одно отличие: тот как скала был, а этот, ровно призрачный. Видать сквозь него и поляну, и лес, но бесцветное все, будто дымкой сизой подернуто. Грозен, при оружии и в доспехе. С таким совладать и думать нечего…
Сколько длилось видение чудное, должно быть, пока в голове кузнецы по наковальне стучать перестали. Дуб, детина под дубом — как прежде стало, только вот силушка не возвернулась.
Тут-то и вспомнил Илья про совет болотников. Не по сердцу он, а делать нечего. К тому же, нет ведь на стреле наконечника острого, ежели и долетит до супротивника, ежели и угодит в него, отскочит просто в сторону. А коли тут чародейство какое скрыто, так оно против чародейства же не зазорно. Ишь, как дует. Оттого и бурелом такой в лесу учинился.
Видит Соловей, поднял лук Илья. Снова свистнул, скорее для острастки, чем по делу. Однако ж не успел. Взвилась оперенная посланница, — нипочем ей ветер встречный, — мелькнула навстречу разбойнику, да и угодила ему прямо в грудь широкую.
Прав был Илья. Такими стрелами разве что мальчишкам друг в дружку метаться. Отскочил прут ракитовый, ровно в камень угодил, али там в дерево крепкое. Упал на землю. Не успел Илья крякнуть досадливо, — зря слушал лягву болотную, — глядит, глазам не верит. Зашатался детина, хотел руки поднести к тому месту, куда стрелка ударила, не донес, осел медленно, растянулся, накрыв ее своим телом.
Вот тебе и прут ракитовый, с пером птицы неведомой и волосьями из бороды. Справилась стрелка легкая там, где богатырь не справился. Или это он там притворился? — вдруг засомневался Илья. Хотя, с чего бы? Он свистом своим мог его аж до самого Чернигова по земле сухим листом гнать. Тут же лежит, и вроде как даже не шевелится. Неужто совсем живота лишился? Оно, конечно, заслуживает, за злодейства свои, только вот в честном бою одолеть, это одно, а так, стрелой… Не по-богатырски как-то… А он что — по-богатырски, что ли? Мороком вон пугал. Богатырем себя выставил. Ты, уж коли богатырь, так давай в честном поединке сойдемся, нечего свистом чародейским обихаживать!..
Накинул Илья на всякий случай щит на руку, зажал рукоять булавы в другой, и осторожненько так, с оглядочкой, к Соловью направился. Нет, не похоже, чтоб притворялся. Но и не убит насмерть. Спина колышется. Будто как сознание из него стрелка выбила. Добро. Самому суд вершить негоже. Свезу тебя в Киев, народу покажу, князю. Ты им, небось, не менее, чем черниговцам, бед понатворил. Мелькнуло было в голове: что ж он тебя-то пощадил, прочь гнал, избегал поединка? Мелькнуло, да и пропало.
Ухватил разбойника за рубаху, на ноги поднял. Удержался тот, не упал снова. Пошатывается, глаза будто не наружу, а внутрь смотрят, ростом даже вроде как пониже стал, статью пожиже. Федот, в общем, да не тот. Но Илье некогда его рассматривать, поторапливаться надобно, чтобы в Киев еще засветло поспеть. Снял с седла веревку, — учила его Рада петлю метать, как это кочевникам свойственно, учила-учила, не выучила, — обмотал Соловью руки-ноги, поперек седла приспособил. Ничего, доберется. Глянул на стрелку — поднимать, нет? Не стал. Поправил на себе все — путь, должно быть, неблизкий, взгромоздился в седло.
— Ну, давай, соколик ты мой ясный. Вези напрямки в Киев-град. Да смотри, дорогу попрямей выбирай…
Прянул конь. Нипочем ему двоих нести, даром что от посвиста чародейного пятился. Так и добрались, без единой запиночки. Впрочем, нет, одна все ж таки приключилась. Не заметил Илья птицу глупую, лебедя черного, навстречу ему из облака вымахнувшего, налетел на него всей мощью своею, сбросил в сторону. А тот не из робких оказался, не стерпел обиды. Конь у Ильи — всем коням конь, немного таких сыщется на свете белом, чтоб с ним потягались, только лебедь этот, уж как — неизвестно, только догнал Илью и снова грудь в грудь сошелся. И так это ударил, будто из седла выбить хотел. Да где ж птице с богатырем совладать? Только крыло повредил, вниз повалился, кругами. Вот ведь дурень! Пожалел Илья птицу глупую, а мешкать из-за нее не стал. И то сказать, чего бы он с ней делать-то стал? Не к столу же княжескому везти…
…Велик и славен город Чернигов, а с Киевом ему вровень не стать. Хоть и приукрасила молва людская, смешала правду и кривду, обильно сверху выдумкой посыпав, однако ж не такое яство получилось, чтоб взять, и в окошко выбросить. Что стеной каменной белой, на солнце сверкающей, сплошь окружен, про то соврали, но вот о том, какова она… Издали город кажется, будто из земли растет. Ежели репу пополам разрезать, да половину на стол кверху выпуклостью положить, как-то так будет, коли по выпуклости этой самой щепок частоколом понатыкать. То есть когда ближе подъедешь, сразу видно становится, что стены как будто прямо из земли растут. И еще видно, дерево, из которых они сложены, за годы долгие прочнее камня стало. Друг к дружке до самого верху так прилегло, будто единое целое. Не стена — скала каменная.