Мерно жизнь в деревеньке течет, изо дня в день, из года в год. А чему тут удивляться-то — затерялась где-то на отшибе. Однако ж и сюда захаживали странники, по белу свету в поисках лучшей доли мыкаясь. Они-то и приносили известия о том, что на просторах земли деется. Редко такое случалось, но все же случалось…
От одного из таких странников и узнал Илюша, что где-то там, за лесами, неизмеримо далеко от деревеньки, на берегу реки, такой же могучей, а то даже и поболее, величается-красуется Киев-град. Молод князь его, но грозен. Не без головы удачлив. Быстр, решителен, смел. Кликнул он клич, и собрались вокруг него богатыри сильнейшие от всех племен, порешивших единым миром жить — из полян, древлян, радимичей, уличей… — Непривычно звучали имена эти для мальчика, да уж больно родными казались… Сами-то мы кто? — отца потом спрашивал. Вятичи мы, ответ был; а есть еще мурома, мещера. — В досаду стало князю, что года не проходит, чтобы дикие владений его не тревожили, не жгли селений, не разоряли мирных пахарей, не уводили полон. Не будет нам жизни спокойной, покуда не дадим укорот хищникам, — и послал вестников к ханам их, сказать коротко: «Иду на вы!» Услышали ханы весть, порассмеялися. «Добро бы, сказали, нежданным явился, с ратью великой, а так… Нет в нем ничего, кроме гонору пустого. Гостем незваным идет, что ж, встретим, как полагается, только пусть уж за обиду не держит, коли встреча та не по нраву придется…»
— А наши, наши-то богатыри чего? — опять Илюша отца теребил.
— Так нам-то чего? — пожимал отец плечами. — Нешто мы князю киевскому данники? Он — ошуюю, а мы — одесную.
Правду говорил отец. Мимо прошел с богатырями своими князь киевский. Хотел было путь короче сделать, — не дали. Вышли к границам земель своих вятичи, не пропустили. «Мы с дикими в мире живем, сказали, нет нам нужды с ними ссориться». «Вам решать, кто вам ближе», князь отвечал; не стал препираться и рати учинять, стороной обошел. Мечом прошли рати его Степь хазарскую, пали города их на море Хвалынском, настал конец их царству окаянному.
— А где это такое, море Хвалынское? — спрашивал Илюша.
— Там, далеко-далеко за лесом, за рекою, за степью, в той стороне, где солнце восходит…
Закроет Илюша глаза, и встает перед ним Степь: вот как тот луг пойменный, что за несколько верст ниже по течению. Только трава на нем не зеленая, а почему-то соломенная, и стоймя стоит, человеку в пояс. И до самого горизонта, где солнце садится, куда ни глянь. А еще ровная, будто лавка; под небом, синим-синим. Идут-едут по этому лугу-степи богатыри княжеские, сотрясается земля от их богатырской поступи, прочь летят птицы, бежит зверь испуганный. Приглядись — не зверь это; соглядатаи хазарские. Впервой им видеть силушку, ни остановить которой, ни обороть… Бегут к ханам своим с доносами: сколько ни собери войска хазарского, не совладать ему с богатырями русскими. Мира искать надобно, хоть все богатства свои неместные отдать, хоть в данники, а мир выпросить.
Не послушались ханы; собрали войско хазарское, вышли в степь, навстречу рати княжеской. Да только любой рассудит: вон, камень у берега лежит, в три обхвата. Он ведь прежде на горке дорогу проезжую перегораживал. Сколько лет мимо него ездили, а потом уговорились, взялись всем миром, подрыли, да и столкнули с места. — Нет, сам-то Илья этого не видел, это еще до его рождения случилось. Отец рассказывал. — Катился тот камень, все снося на своем пути; немного до реки не докатился. Так и лежит там с той поры. Попробуй-ка, встань кто поперек камня того катящегося!.. Хазары попробовали. Где теперь царство Хазарское? Нету, как будто и не было.
Сколько потом, после того как ушел странник, сидя позади избы на скамеечке да на небо глядючи, представлял мальчик в облаках богатырей, когда пеших, а когда верших, грозных, но справедливых, исполненных силою, но и милосердия.
Долго деревеньку никто не посещал, а потом соседи, в город ездившие, привезли вести нежданные. Не забыл князь киевский, как преградили ему дорогу вятичи, не желая ссоры с дикими. Негоже, решил он, одному племени в сторону от прочих смотреть. Одни у нас обычаи, единой земле быть должно. Кого лаской, а кого силою вразумил. Не сказать, чтобы побил, а так, потрепал. Но так, чтобы вдругорядь не возвращаться да не разобъяснять тем, кто надумал в лесах отсидеться, — нет больше вольных вятичей, теперь всем племенам хоть и в особину, а заодно жить…
Приметил Илья, в окошко глянув, вышел отец провожать странника, довел до ворот, остановились они. Разговаривают о чем-то. Отец голову опустил, а странник время от времени на избу взгляд бросает. Постояли, поговорили. Развел руками странник, вышел за ворота, повернулся к Ивану, поклонился в пояс, и пошел себе далее, лучшую долю искать. Горько стало мальчику, ох, и горько…
А раз как-то, едва год начался, снег еще не везде сошел, едва-едва первая зелень показалась на обширных проталинах, голос зычный на дворе раздался: «Отворяй, хозяин!», и удар в дверь, да такой, что чуть с петель не слетела, даром что не заперта была. Иван и Ефросинья о ту пору дома были. Вздохнули, переглянулись. Ефросинья из горницы прочь вышла, Иван у стола встал. В проем вошел, — у Ильи аж дыхание перехватило, — богатырь, как в сказках деды описывали: статный, в плечах широкий, усы и борода густые, нос картошкой, глаза суровые, в кольчуге и при мече, щит за спиной. Не спросясь, отодвинул Ивана в сторону, сел на лавку, на Илью глянул. Тут второй в избу прошмыгнул, ровно лиса. Невысокий, шапка неразбери поймешь, с головы свесилась, не понятно, как и держится, кафтан потрепанный, сам худосочный, сумка на боку. И что еще Илье запомнилось, — все остальное как-то поблекло, — нос длинный, острый, что твоя стрела.
— Стало быть, сын у тебя в возраст вошел, а потому двойная подать с тебя причитается. Надел твой того же размера остался, а вот рук рабочих прибавилось, — сорокой прострекотал остроносый и на Ивана уставился. Хищником смотрит.
Помолчал хозяин, потом вздохнул тяжело и ответствовал, с горечью в голосе.
— Верно ты сказал, вошел сынок в возраст. Да только вот рук рабочих не прибавилось, беда с ним приключилась, обезножел он. Ходить не может, куда там с сохой управляться.
— Обезножел он, или нет, до нас это не касается. Сегодня он, может, и не ходит, а что завтра будет, про то никому не ведомо. Позови знахаря, заплати — не поскупись, и вся недолга.
— Не первый день бедствуем. Не помогли ни знахари, ни знахарки. Одна только и осталась надежда, что на чудо.
— А хоть бы и так. Чудо — так чудо. Только зю до твоих забот дела нет, у него своих хватает. Пользуешься землей, что дружина посадская от ворогов оберегает, плати, сколько сказано. Хочешь, мехом плати, а не то — деньгами… Добром не заплатишь…
Посуровел Иван, нахмурился. Туча тучей стоит, кулаки сжал. Что-то сейчас будет!..
— Что, селянин, на кулачки переведаться хочешь? — раздался голос богатыря. Не насмешливый, будничный, даже вроде как усталый. — Ну так пойдем на двор, потешимся. В избе, оно не сподручно как-то…
Не обидела Ивана природа силушкою, ну да и в дружину посадскую не с дороги берут. Молодцы там — что твои быки, к потехам ратным привычные, не токмо что себя в обиду не дадут, сами кого хочешь обидят. Их голым кулаком и видом суровым не испугать, — не то видели…
Опустил голову Иван.
— Не охотник я, нет у меня мехов.
Вышел из горницы, вернулся с тряпицей сложенной. Развернул, достал два кружка блестящих, на стол положил.
— Вот и славно! — поднялся богатырь. — Забирай, дальше пошли!
И легонько так остроносого подтолкнул. Только это кому легонько, а кому… Тот едва в дверь не втемяшился, однако ж кружки со стола ухватил. Цепко так, ровно филин зайца, ухватил. Дверь распахнул, и в сени. А богатырь будто замешкался у порога. Глянул на Ивана, на Илюшку, что на печи замер, и вышел, ничего не сказав.
Погодя немного, подхватил Иван сына на руки, вынес на крыльцо, усадил. Сам рядом сел. Ворота полураскрыты, видно, что в деревушке делается. Ничего. Словно вымерла. Взрослые не ходят, мальцы не бегают. И тихо, ни собак, ни даже кур не слышно. Скрипнула позади дверь. Тихо спустилась Ефросинья, рядышком присела. Удивительно даже: крылечко ни весть какое, двоим с трудом разминуться, а тут трое сидят — и ничего, не теснотно.
— Тять, а это богатырь княжий был? — осмелился спросить Илюша.
— Княжий да не княжий, — ответил Иван. — Город наш нынче князю подать платит, а мы, как и прежде городу. А городом нашим люди богатые правят. Как и что делать, промеж себя решают, как у нас, на сходе. Посадника выбирают, чтобы каждый день сходы не чинить…
Сколько так просидели, не ведомо. Только послышались смех, говор, конский топот. Не торопясь, проехали по улице мимо ворот вершники: двое остроносых, — это Илюша их так назвал, хотя второй вовсе таким и не был, — да пятеро богатырей-дружинников. Собрали, что положено было, назад подались.
А деревушка так до вечера и оставалась, будто вымершей…
Разные люди в избу хаживали…
Сколько лет минуло с той поры, как оступился Илюша у крыльца, когда лучиком робким среди грозных грозовых туч глянула надежда. Рассказал Ивану странник, а тот, как мог — Ефросинье передал, — да только и отрок слышал. Впрочем, какой же он о ту пору отрок был? Мужать начал, в силу входить, кабы не недуг — всем бы взял. Ну да не о том речь. Говаривал странник Ивану, что ходят по свету белому люди; точнее сказать — по обличью-то люди, а по словам да делам… Многое знают, многое умеют. Им, поговаривают, книга особая дадена, голубиной именуемая. В сорок сажен длиной, в двадцать шириною. Страницы у нее не пергаминные, а тонкого серебра; буквы-то в ней не чернилами писаны, а чистым золотом. Кому на роду написано, — только тот прочесть и может. Потому — в книге той все тайны прописаны, и земные, и небесные. Кто прочел ее — ввек не забудет, силу обретет такую, что и представить невозможно. Не ту силу, чтоб обороть кого, а иную, сокровенную. — Уж не о волхвах ли говоришь, что по темным лесам да пещерам живут, от людей хоронятся? — Нет, не о них. Волхвы — те на одном месте обретаются, свои у них книги, свои порядки. Эти же что ни день, на новое место переходят, потому и прозвание им — калики перехожие. — Как же их узнать-то? — А просто. Лапотки-то у них из семи шелков, в носке камешек самоцветный; сносу им нет. В руках — посох из рыбьего зуба, в девяносто пудов. Ну, а в остальном — кто как, вот, скажем, как мы с тобой. — И что же они, все могут? — Сказано же тебе, книга у них такая, что все про все прописано. От любой хворости избавляют. — Ты сам-то видал? — Сам не видал, а люди сказывали. — Ну, иной сбрехнет, не дорого возьмет… Да и где их искать-то, калик твоих? — Про то не ведаю. Может, и искать их не надо… Коли они таковы, как про них сказывают, может, они сами придут, когда время настанет…