— Отпусти, Илья, — слышит. — Отпусти батюшку…
Вздрогнул. Видит — стоит у воды девка, одной рукой косу теребит, а вторая вроде как неживой повисла.
— Отпусти…
Неужто сама река за разбойника заступается? Нет, не река. Лицо-то уж больно знакомое. И рука… Так вот оно что! Вот ты кто оказалась, птица глупая, лебедь черная, перевозчица!..
Будто жаром Илью изнутри опалило. Сколько же зла вы своим ведовством людям понаделали? Вскочил на ноги.
— Отпустить, говоришь? Ну, нет. Полно слезить отцов-матерей, полно вдовить жен молодых, полно сиротить малых детушек!.. Просил у князя ендову в полтора ведра? Так испей до донышка!..
— Отпусти, Илья…
9. АЙ ВО ТОМ ВО ГОРОДИ ВО РЯЗАНЮШКИ…
Знакомый какой-то голос, но не девичий. Не перевозчица сказала, он с нее глаз не спускал. Сзади откуда-то. А ну как снова морочит? Соловей сидит, не шелохнется, на воду смотрит… Вот повернется сейчас, да как засвистит. С чего это ты решил, что он вот так запросто ендову примет, князем пожалованную?
— Не замай, Илья, отпусти. Добром ведь просят. Нешто ждешь, пока в ножки поклонятся?
Ухватил рукоять меча, совсем было уже выхватить собрался. Не можется. Не снаружи что препятствует, изнутри. Набрался духу, обернулся. Рот разинул.
Стоят возле его коня богатырского те, кого меньше всего увидеть ожидал. Длинные рубахи чуть выше колена, перехваченные обычной веревкой вместо пояса. Порты до лаптей, онучи. Рубахи и порты серого полотна, недавно тканого; лапти — недавно плетены. Волосы перехвачены незатейливого узора ремешком. Сумы на боку. У парня в руках ореховая палка чуть выше него ростом. У старца за спиной гусли.
— Да неужто Звенислов?..
— А ты думал, небось, — Неждан, в дырах кафтан, на босу ногу топоры, за поясом лапти, по улице бредет, инда звон идет, не мошной звенит, не ключами, а чем звенит, — догадайтесь сами?
Прыснул Васятка, крякнул неодобрительно Боян, отвернулась в сторону девка, мотнул головой Соловей. Плюнул с досады Илья. Хлопнул рукой по рукояти меча. Принесло ведь, окаянного!.. Этот любое дело зубоскальством своим одолеет. Как его только земля носит?..
— Ну что, Илья, так и будем стоять? Отпускай уже. Пусть летят себе. А мы тут пока сядем рядком, да поговорим ладком.
— Ишь ты, прыткий какой. Чтоб разбойника с волхвовицею отпустить? Чтоб они и дальше зло людям чинили?
— А ты сам-то видал, зло это, али с чужого голоса песни поешь?
Призадумался Илья. Вспоминать начал, кто да что рассказывал. Про думки свои, пока по дороге через грязи черные пробирался. И как-то выходит у него, что правда, она на сторону Звенислова склоняется. Все слышанное, сродни крикам базарным: шуму много, а толку чуть. Одни слова пустые — дорогу засел, грабит всех подряд, народишку поубивал. Про засел, это, положим, верно сказано, а вот про остальное… Взял ведь верх над ним, мог живота лишить — ан не лишил. Или девка-перевозчица, дочь его; глянул на нее — стоит, сердешная, косу теребит, ждет, как Илья ими распорядится. Морок навела, запросто могла б с ладьи в воду столкнуть, только б круги пошли, — ан не столкнула. С другой стороны — сам видел, как маковки с теремов послетали. Да разве простой ратай хоромы себе такие отгрохать может?.. Чего далеко ходить — отец его, всю жизнь при земле, а не больно-то разбогател. Вроде просто все — вот тебе две веревочки, велика ли хитрость, узелочек завязать? Не завязывается. И люди хожалые за них просят; кто ж поверит, что они тут за просто так оказались? Им отказать — поперек себя пойти. В долгу он перед ними.
Колеблется Илья, не знает, как правильно. Потом отмахнулся; раз голова не ведает, послушаем сердца. Сел снова на траву, спиной к странникам.
— Ну, раз так… Чего уж там… Пускайте…
— И рады бы, Илья, да не наши они гости. Твои. Тебе и пускать.
Вот привязались!..
— Будь по-вашему. Ступайте, коли просят за вас, — это он Соловью с девкой. — Только впредь уж не безобразничайте. Не дам спуску, кто бы за вас не вступился.
Поднялся Соловей, медленно, равно нехотя. Не обернулся, не поблагодарил; да что там поблагодарил — слова не сказал. Подошла к нему девка, обняла, прижалась. Постояли так немного, потом взяла она разбойника за руку, рядом с ним встала, к Илье спиной. Мгновение — и не стало их. Лебедь черная и еще какая-то птица, на орла похожая, на их месте стали. Расправили крылья, — у лебеди, видно, одно крыло помято, долетит ли, куда собирается? — снялись плавно так, полетели, друг рядом с дружкой, куда-то за реку.
Долго смотрел им вслед Илья, пока и точек черных в небе синем видно не стало. Только тут и обнаружил, что на ногах стоит, ладонь возле лба держит. Когда поднялся, и не заметил. Снова присел. Рядом с ним Звенислов пристроился. Боян же с Васяткой спускаться не стали, наверху расположились. Достали по куску хлеба, грызут.
— Не серчай, Илья, что тебе не предлагают, — это Тимоха. — Тебе еще за столом пиршественным сидеть, всего вволю отведаешь. А нас в палаты княжеские не пускают.
— Это почему же? — поинтересовался Илья.
— Потому, что слово наше, оно для княжеских ушей не пригодно. Князь — он похвалу любит, чтоб славословили, чтоб никто поперек чего не говорил. Ну да сам вскоре сведаешь…
— Что ж вы меня тогда к князю служить правили?
— Не князю, народу служить. Земле родной. Смекаешь разницу?
— Да уж не дурней некоторых… Ты мне вот что лучше скажи: почему ты за Соловья вступился, Одихмантьева сына, птицу рахманную?
— Чего? — Тимоха непритворно вылупил глаза от удивления. — Какой-такой Одихмантьев сын? Будимирович он. Понял? Отца его Будимиром звали. Буди Мир…
Теперь и у Ильи глаза на лоб вылезли. Глядят друг на друга с Тимохой, что два рака. Что там Звенислову видимо, неизвестно, а у Ильи дуб перед глазами, и богатырь рядом с дубом, под облака. Говорит что-то Тимоха, не слышит Илья, когда же очнулся от видения грозного…
— …семь сыновей у Соловья было, семь дочерей. Только одна и оставалась.
— А остальные где?
— Где, где… Ты, Илья, хоть и справный на вид, ан иногда хуже простеца. Неужто сам не догадываешься?
— Догадываешься, не догадываешься — не в прятки играем. Ты мне вот что скажи. Она, когда меня через реку везла…
Рассказал, что да как было. Поднял Звенислов камешек, повертел в пальцах, подбросил в ладони — метнул в воду. Далеко бросил. Всплеснул камешек, поплыл по течению круг, расходясь в стороны. Вот уж и совсем пропал.
— Была Смородина, да вся вышла. По-другому звать будется. Черниговкой, али еще как… Тебе б Боян лучше моего поведал, ан и я попробую. Смородина, она — не простая река. Она для каждого своя. Ты ведь сам сверху видел, сколько у нее проток да притоков. Для кого-то и Славутич — Смородина. Потому как иным путь по ней — только в одну сторону. На остров, который ты уже дважды видал. Один раз в горах Сорочинских, другой — вот когда на ладье плыл. Потому и сказала тебе перевозчица…
— Погодь, погодь, — Илья даже привстал. — Выходит, те, кто дорогой этой самой прямоезжей шел, они… того…
— Ну да, — кивнул Звенислов. — Что же до дороги этой самой… Видел же, по каким местам ее проложили. Гиблые места, глухие, безлюдные. Зато короткая. А другая, хоть и длинная, зато по местам населенным идет, где и торговать сподручнее, и мену вести, и судьбу искать. Вот и забросили эту самую короткую. Не при чем тут, можно сказать, Соловей.
— А ежели забросили, то как же сыновья с дочерьми?..
— Так, что не по нутру силе нездешней, неведомой, чтоб люди счастливо жили. Стремится она разным обличьем на землю нашу проникнуть, свои порядки устроить. Мытьем не удается — катаньем пробует. Заступали ей путь богатыри старые, прежние. Вот и последнего не стало. Сыновья-дочери их заступали, не стало и их. Ваш черед настает, землю нашу беречь…
Охнул Илья про себя. На ладони свои глянул. Это что же выходит, что он сам, вот этими своими руками…
— Ты, да не ты, — Тимоха ровно в голову ему влез. — Всему на свете свой черед приходит. А уж как приходит — сие дело темное есть. И то сказать, не важно, кому какой срок отпущен, важно — что ты за отведенный срок сделать успеешь и для кого.
— Так что ж мне эта жаба болотная… Попалить его, окаянного…
— Он, Илья, другой. Он своей жизнью живет, от нас отличною, и ты его по нашим законам не суди. Он того не знает, что сила нездешняя, неведомая, коли возьмет власть, так и ему не жить.
— Что же это за сила такая?
— Про то, Илья, не скажу. Много у нее обличий, любит рядиться в то, что поначалу вовсе даже нестрашным кажется. Пройдет время, хватишься, ан уже поздно. Но то знаю, — не надобно звать ее на поединок, силушкой перед ней выхваляться.
— Как же тогда с ней бороться прикажешь?
— Живи по совести, вот и весь наказ.
— Только-то?
— Думаешь, это так просто? Коли б все по совести жили, не бывать бы ей никогда на земле нашей. Ни ей, ни посланцам ее.
— Распознать-то ее как?
— Сердце подскажет.
Нерадостен шел с реки Илья. Пожалуй, даже еще более нерадостен, чем на реку шел. Правильно его князь деревенщиной назвал. Не по его уму разговоры такие. Ему надобно, чтоб все понятно было, чтоб в чистом поле, грудь в грудь. Вот как Буга богатырь; он супротивник открытый, без лжи и коварства. Такого и пощадить можно, ежели слово даст, не ходить в гости поперек хозяев.
Только поначалу разобраться б не мешало. Звенислов своими разговорами такого туману напустил, что хоть сто лет аукайся, никто не отыщет. По его же собственным словам выходит, — где перевозчик имеется, там и заступник силе этой самой нездешней, неведомой быть должон. Потому как для нее перевоз — первое место, где она на землю нашу пробраться норовит. А случись так, что кончился перевоз, так и место пропало. Что ж получается? Чтобы силе этой на земле нашей не бывать, всех богатырей извести должно? Правда, Звенислов, он как раз об обратном толковал, ан все равно не понятно. Еще же чуднее — как так может случиться, чтоб две реки в одном русле текли? Причем одна в одну сторону, другая — в другую? А нет перевоза — так и реки одной нет, Смородинной… Но другая-то есть по прежнему? И рыба в ней, и прочие обитатели…