Идут Илья с Добрыней, петляют промеж дерев. Птички поют, листва шелестит, солнышко светит. Вот ежели б давеча утес этот самый нашли, тогда б иное дело. Тогда гроза такая разыгралась, не знали, куда деться. Молнии, казалось, в самый их корабль метят. Гром — уши закладывало. Ливень такой, что руку вытяни — едва до локтя видать. Натерпелись страху. Это земного ворога одолеть можно, а супротив неба не попрешь.
Вот уж и камни те самые. А чуть поодаль от них, почти на самом краю, старец застыл, к ним спиною. Волосы у него — белые-белые, солнцем горят. Одет простенько, лапти, да онучи, да порты, да рубаха длинная — как у всех. Борода до пояса, — ветерком ее колышет, вот она и показывается. Одна рука вдоль тела опущена, в другой — посох. Вообще-то, мог бы и получше палку подобрать. Кривая вся, что за дерево — не разобрать, до того потемнело, а в навершии будто колесо со спицами вырезано.
И как-то так, ни с того, с сего, оробели вдруг богатыри. Подталкивают один другого. Ты, мол, поспособней, тебе и речь держать. А другой ему — ты старшой брат, тебе первым и быть. Пихаются, сопят, вот еще сумятицу затеять — и совсем гоже.
Наконец, сдался Илья.
— Доброго здоровья тебе, старец, — произнес он.
— И долгих лет, — зачем-то добавил Добрыня.
— И вам поздорову быть, — степенно ответил старец, не оборачиваясь. — Далеко ли путь держите? Что за нужда привела вас ко мне?
Словно ушат воды ледяной слова его. Какой же он всеведущий, коли такой простой вещи не знает? Досадно, конечно, что так вышло. Однако, за просто так развернуться и уйти, еще досаднее. Переглянулись Илья с Добрынею, вздохнули дружно, и повел Илья рассказ про корабль разбойничий. Про то, какие бедствия людям чинит, про то, как ищут они его, ищут, — сколько дней пролетело, не сосчитать, да и не дней, годов, — а все без толку, как прослышали они случаем про мудрость его, и пришли помощи просить. Илья замешкается, Добрыня подхватит. Добрыня замешкается, Илья рассказ продолжает.
Стоит старец недвижимо, ровно из камня вырезан, не поймешь, слушает, нет ли. Колышет ветерок легкий бороду да рубаху. Что он там об себе думает?
Закончили, наконец, богатыри. Ждут. А старец опустил голову, и вроде как рассмеялся тихонечко. Не обидно, будто над несмышленышами.
— Не вы первые, — ответил, — не вы последние, кто помощь не в сердце своем, в словах чужих ищет. Всего-то и надо, что глазами иными окрест взглянуть.
— Где ж их взять-то, иные? — буркнул Добрыня. — Какие с рождения дадены, такие и есть. Иных нету.
— И их хватит. Вот стоите вы там, помощи ожидаючи. Не о помощи помышляйте, о мире, что вокруг вас по край неба раскинулся. Ваш он, а вы — его. Он — это вы, а вы — это он. Что глаза в кучку свели? Не понятно? Добро, помогу поначалу.
И старец неожиданно тихо запел:
Из-под бережка, из-под крутого,
Из-под камушка, из-под белого,
Потекла река, речка быстрая…
Сквозь леса бежит,
Леса темные,
Меж лугов бежит,
С зеленой травой,
Средь полей бежит,
К морю синему…
Таращатся окрест Илья с Добрыней, как велено было. А слова старца, простые такие, обычные, не единожды слышанные, обволакивают мягко, будто периною, согревают, в сердце просятся. И вот уже все иным стало. Стоят они на утесе высоком, соснами поросшем; обок два такие же. Другой берег низкий, тоже лесистый, а за деревами вдали будто луга начинаются. Река широкая, с пару верст. Камни белые рядом. И все это — оно не снаружи. Или — не только снаружи. Поведет Илья глазами, — сосна рядом, — и вот он уже сам сосна. На реку глянет — и сам уже воды несет к морю синему. Скосит взор на камень, — и вот он уже пещерку видит, в себе самом. Он и то, и другое, и третье, — и в то же время сам по себе. Слов таких еще не придумано, чтоб описать, что с ним такое творится. И хорошо ему, — век бы так стоял, то сосной, то камешком, а то рекой забавился…
Смолкла песня. Застыли богатыри, еле-еле отошли от увиденного глазами новыми. Видит старец, засопели, друг на дружку поглядывают, мнутся, то на руки свои посмотрят, то на ноги, да и говорит:
— Ну, а теперь сами. Идите сюда, станьте рядышком. Только не особо, а то враз кувырнетесь, на радость ракам.
— Так ты что ж, летать не обучен? — спросил, шутя, Добрыня.
— Был бы обучен, был бы птицею. Иди, иди, не задерживай.
Подошли, встали. Как и не подойти-то? Мало ли он какую еще песню знает? Срамоты не оберешься, больно доходчиво…
Подойти-то подошли, а делать что? Скосил глаза Илья на старца, встал, как он, вдохнул полной грудью, плечи расправил, и вдруг — как будто повторяться начало. Как будто снова он и сосна, и камень, и река, вот только мешает что-то. Как мураш промеж лопаток. И рукой не достать, и суетится — спасу нету. Чего изменилось-то? Всего на пару шагов ближе к краю подошел, ан уже помеха. Маялся, маялся, наконец, вроде как отыскал причину, какую не ожидал. Ихний Сокол-корабль, возле соседнего утеса приткнувшийся.
И опять, что было — того не стало. Стоят они с Добрыней на утесе, рядышком старец.
— Ну, чего сапоги мнете? — спрашивает. — Дошло, али нет?
Совсем сбил с панталыку. Чего должно было дойти-то? Ты разобъясни по чести, а уж потом спрашивай.
— Вижу, у вас мечами махать лучше получается, нежели умом пораскинуть. Неужто не поняли? Мир — он для всех даден, потому — в ладу жить в нем нужно. Беречь, сколько возможно. А корабль этот ваш — он не для лада, для раздора сделан, для рати. Потому и увидели вы в нем помеху прежде виденному. И тот корабль разбойничий, про который спрашиваете, он такой же. Хоть и разными мастерами изготовлены, а братья они по нутру своему. И чем больше таких братьев на земле будет, тем меньше мира и лада останется. Не вы ими правите — они вами. Потому и минуют один другой… Что еще вам сказать? Идите к морю Хвалынскому. Пусть кто из вас на руле стоит. Как почует — руль вроде как сам по себе в сторону вильнуть норовит, так знайте, недалеко недруг ваш. Ну, а как повстречаетесь, не мне вас учить…
Эк туману напустил. Ничего не понятно. Ишь, чего удумал, чтоб кусок дерева плавучего мало того живой был, еще и братьев имел. Хотя, с другой стороны, сосна вон стоит, живая она… Ладно, надоумил, как корабль разбойничий повстречать, и на том спасибо.
— Гусляра, — старец молвил, — здесь оставьте, пусть ко мне поднимается. Ни к чему он вам более. И не спрашивайте, сами увидите. А тебе, Илья, особый почет оказан будет.
Кто б и сомневался и в том, что слово старца исполнится. До самого синя моря шли, — никому Илья с Добрыней руль не доверивали. По очереди друг друга сменяли. Гусляр, нехотя, на берегу остался; остальные приутихли. Знали, что их ждет; ничего богатыри не утаили. Мечи острили, стрелы, копья; кольчуги, у кого были, правили, щиты досматривали. Разговоров поменее стало, все больше с бортов в даль поглядывали: не видать ли?.. Сколько ни увещевали Илья с Добрыней — упредят, мол, когда надобно, — не помогало. Кому ж не ведомо: ждать да догонять пуще всего.
Даже как-то боязно было: сколько идут, а брус рулевой ничем себя не выдал. Дерево сухое, оно таково и есть. Только как соль ветерком обозначилась, заметили: подрагивать стал, поталкиваться. Так и норовит корабль потихоньку в сторону увести. Ты его к правому берегу правишь, где стрежень, а он к левому, где песок под водой виден, норовит. Тут уж от бортов гонять перестали, наоборот — не заметить врага вовремя, так и пропасть недолго. Мало ли где он тут затаиться мог?
А уж перед тем, как заметили, брус так заметался — не удержать. Вдвоем на руль стали. Раньше доски поскрипывали, — теперь стоном стонут. Парус провисает, весла из рук вырываются…
Разбойник же — вон он. Его тоже треплет — ишь, как из стороны в сторону шарахается. Только и на нем, видать, не с базару по резане набирали. Хоть и шарахается, а не сворачивает, прет напрямки, ровно зашоренный.
Вот уже и стрелы первые порхнули, что с одного корабля, что с другого. Ну да мастера не зря хлеб ели, или чего у них там едят? На одном щиты взметнулись, гребцов прикрыли, на другом — будто шатер распахнулся; скользят по нему стрелы, как санки по горке ледяной.
Совсем сблизились, но тут ровно богатырь невидимый, сильномогучий, рули в стороны отвернул. Разошлись корабли. Развернулись, и снова друг к дружке навстречу… Нет, не одолеть силы братской силе людской… Что ж, не для того на пир ехали, чтоб не солоно хлебавши оглобли поворачивать…
Ткнулись в берег корабли. Ссыпались на песок вои. Не бросились вперед, словно оголтелые, готовятся. Столы расставлены, скатерти накрыты, меды налиты. Не суждено сегодня кому-то с лавки встать, последним пир сей для него станет. Оглядели Илья с Добрыней своих: лица суровые, решимостью исполнены. Знали, куда и зачем идут. Берег же ровно специально выбрали: площадь ровная, кустарник неподалеку какой-то диковинный. У кого меч в руке, у кого — булава; лук — он теперь без надобности.
Обнялись богатыри, встали перед своими ратниками, каждого обежали взглядом, головой слегка кивнули: не робейте, мол, сдюжим, как и прежде сдюживали. Повернулись к противнику и видят: у тех тоже богатырь объявился. На медведя чем-то похожий. Ноги косолапы, знать, к коню привыкшие, шелом с перьями разноцветными, сабля на боку — такой хоромы княжеские с одного удара развалить можно, даром что каменные…
Глянул на него Илья… Так вот оно, где свидеться довелось. Ох же ты, старец, старец… «Особый почет тебе оказан будет». Подумать не успел, Добрыня уже вперед шагнул.
— Погодь, — за плечо ухватил.
— Ты вот что, Илья, — досадливо сбросил руку его со своего плеча Добрыня. — Ты свои погодь дома оставь. Ты мне в мире брат названый, а тут твоего старшинства нету. Коли не будет мне счастья, тогда твой черед настанет, а пока — охолони.
— Погодь, — повторил Илья. — Не рассказывал я тебе… Спор у нас с ним, давний спор. Еще с Чернигова. Не чаял уж и встретиться. А коли довелось… Ты уж не серчай…