Ждет Илья, как подустанут. Сейчас сунуться, самому достанется. А те, кажется, разохотились. У обоих уже по одному глазу натучилось. Приметил Добрыня, что Алешка ему все под руку уходит, да как даст вдругорядь снизу вверх. От всего сердца получилось, отлетел Алешка шагов аж на пять. Другой бы не встал, а этот подхватился, — и опять полез. Махнул Добрыня, присел Алешка, подскочил, да как ахнет в ответ, и тоже от всего сердца. Ну, Добрыня не отлетел, а так, можно сказать, пошатнулся слегка, — на пол портами оперся…
Видит Илья, плохо дело. Еще малость, и никакой князь народ не удержит. Больно уж заразительно сцепились богатыри. Пока еще, — это народ, — спорят промеж себя, кто одолеет, но коли уж до спора дошло, до побоища — рукой подать. А тут как раз одно к одному сложилось. Во-первых, Алешка с Добрыней обняли друг друга, ровно медведи, пыхтят, сопят, один другого опрокинуть норовит. Во-вторых же, гридень какой-то, из младших, ведро с водой тащил. Он, должно быть, его на варню волок, а как шум заслышал, не утерпел, заглянул. Ухватил Илья ведро, шаг шагнул, да и выплеснул его на богатырей. На беду, гридень за дужку ведерную зацепился, а Илья и не заметил. Вслед за водой на Алешку с Добрыней плюхнулся; не Илья, конечно, гридень. Те расцепились, тут Илья промеж них и влез. Ухватил за плечи, прижал к себе изо всей мочи, а ну, кончайте, говорит, ровно дети малые. А сам забыл, что у него шишка во рту, как с Добрыней договаривались, чтоб не узнали. Так и впрямь не узнать. Глядит князь, глазам не верит. Вроде как его богатыри, только какие-то побитые; у двоих глаза заплыли, у третьего — щека оттопырилась… Так двое только что на кулачки, а третьего-то когда приголубить успели?..
Илья же тем временем чувствует, неладно во рту-то, сплюнул шишку, поймал рукой, Добрыню выпустив, и бросил эдак в сторону. Да так неудачно бросил, что угодил тому самому греку, которого яблоком облагодетельствовать хотел, прямо в лоб. Тот так со скамьи и повалился. Бревном. Надо ж так попасть, не желаючи. Или…
Шум, гам тут поднялись, пуще прежнего. Как же иначе? По ком отгоревали, вот они — не сгинули, живехоньки. Пуще всех, конечно, Настасья рада. Кинулась к Добрыне, обнимает его, на шею вешается, а он сурово так на нее поглядывает, и будто чужой себя держит.
Не выдержала Настасья.
— Что бирюком смотришь? Говори прямо, что в вину мне ставишь?
— То и ставлю, — угрюмо Добрыня отвечает, — что при живом муже в замужество собралась. Да еще за братца моего названого…
Опешил Илья.
— Как так? — спрашивает.
— А вот так. Молва нас с Алешкой братьями сделала… Не всерьез. Мы хоть и далече один от другого, а то он мне на дороге попадется, то я ему… Вот опять пересеклись…
— Да ты выслушаешь, вконец, аль нет! — это Алешка встрял. — Нешто Настастья добром шла? Нешто я не супротивничал?
— Ты-то чего вступаешься? — Добрыня напустился. — Кабы не Илья, я б тебе… Ну да ничего, посчитаемся…
— Посчитаемся… — поддразнил его Алешка. — Потому и вступаюсь, что нет у нее перед тобой вины. Ни у нее нет, ни у меня. Мне моя Аленушка пуще света белого… Не своей волей свадьбу эту затеяли, князь повелел…
А князю чего? Он об земле радеет. Ему богатыри нужны. Пропали Илья с Добрыней, ни слуху о них, ни духу. Никого по себе не оставили. Тому же быть не должно, чтоб богатыри на земле нашей перевелись. Потому и решил, что и Настасья при муже, и Алеша при жене, и отчине польза. Такому же, чтоб против воли княжеской идти — не бывать тому. Он для того и князь, чтоб все блюсти. Ну а коли вернулись богатыри, живы-здоровы, так милости просим. Вместо свадьбы — по иному поводу пировать станем.
Конечно, не такими словами князь объяснился. Короче, но доходчивей. Кстати, что ты там, Алеша, про Аленушку какую-то говорил?.. Кто такая? Сестра Збродовчией? Лад с ней у вас? Вот и славно. Был пир свадебный, его и догуливать будем. Пожалуйте-ка сюда Аленушку… Где вы там, Збродовичи? Здесь ли? Князь вам честь великую оказывает, за Алешу свет Григорьевича сестру вашу сватает. Согласны ли?.. Вот и чудесно… Там как раз на подворье богатырском терем поставлен, для Потыка, ну да он погодит, его следующим женим. А терем тот — молодым.
Сумел князь дело миром уладить, сказать нечего… Так все повернул, что вроде как и обиженных нету. Кроме Михайлы, который ни за что ни про что терема лишился. Ну — он пока в отъезде, ему другой поставят. А князь, тем временем, и ему жену подыщет.
На другой день, к вечеру, Илья к Добрыне пошел. Надо ж как-то дело разрешать. Не век же им теперь с Алешкой друг на друга волками… По-дурному все связалось, ан как-никак, а развязалось. Чем кулаками махать, поначалу договориться как-то… Тем паче, что и кулаками-то уже намахались, побили друг дружку слегка. Интересно, в который уже раз?
Правду в народе говорят: ночная кукушка дневную завсегда перекукует. С Настасьей Добрыня уже помирился, это Илья сразу понял, как в горницу вошел. Иного и не ждал, если честно. Он потому чем свет один за конями к пещерке потайной отправился. Своего особо в конюшне, что для дружины назначена, поставил, а Добрыниного — на двор к нему привел.
Не хотелось Добрыне к Алешке идти, однако ж Илья уговорил. Хотела было и Настасья с ними увязаться, да сказали ей — не чествовать идут пару молодую, а на разговор. Вот как чествовать — тогда пожалуйста. Покачала головой Настасья, как бы опять чего не вышло, ан перечить не стала.
— Ты, главное, поперед меня не лезь, — Илья по дороге выговаривает, — чтоб не как надысь. Я и глазом моргнуть не успел, как ты уже того… рать учинил.
— Да я чего, — слабо отбрехивается Добрыня. — Я ничего… Добрый я нынче. Надысь — иное дело было. Кабы ты не вмешался, не свадьбу б Алешке играть…
— Зазря ты так, — продолжает Илья укорять. — Сам же видел, не своей он волей, княжеской. Тут, пока нас с тобой не было, больно уж все поменялось…
— Своей, не своей, — Добрыня свое гнет, — а жить по совести надобно. Ежели она тебе указ, ты однова живешь, а коли слово княжеское…
Так, препираясь, и добрели до Алешиного терема. Хотя там и брести-то всего ничего: от ворот до ворот камень кинуть. Гостей набилось — не продохнуть. Иные уж от ворот отойти не могут — воротины облапили, поддерживают, чтоб, значит, не упали. И такой это тяжкий труд, что некоторые не сдюжили, рядышком прислонились. Не вовремя пришли, однако ж Алеша, к чести его, из-за стола выбрался, встретил, как полагается. Аленушка его, в пояс кланялась, к честному пиру звала. Ну да не затем Илья Добрыню притащил, чтоб пиры пировать. Успеется.
Присели они на лавку, так, чтоб видно не было, — Илья посередке, кабы чего не вышло. Поговорили. Много чего один другому сказали, потому — у каждого своя правда, — ан то хорошо, что в себе не держать не стали. Осталось, конечно, кое-что на сердце, ну да придет срок — и тому не бывать. Рассказали Илья с Добрыней (больше, конечно, Илья), что с ними приключилось, а Алеша — что в Киеве без них деялось. Ино говорили, ино молчали.
Может, тогда-то и сбылась молва народная? Ну, о братстве, покрепче названого… Новое время наступало, лучшее ли, худшее, а новое.
Не успели богатыри толком пожить спокойно, как князь всем поручения дал. Алеша с ратью к горам подунайским отправился; Добрыня — степняков гонять, с одними замирились, так другие повадились; а Илья — греков обратно повез, с посольством, толмачом Веденей и строгим наказом — доставить в целости и сохранности, чтоб ни один волос с голов посланных никуда не делся. Хорошо ему сказать, а как за ними смотреть-то, коли половина греков — плешивые… Так что случилось у Ильи — с корабля на корабль угодить…
— И занесло, — продолжал Веденя, — каким ветром Иванища как раз к Костянтину-городу. А там в это время как раз беда страшная приключилась. Осадили город полчища неведомые, тараканы, с самым главным своим тараканом Салтаном…
— Погоди, — Илья спрашивает. — Это ж какие-такие тараканы? Что у нас по избам живут?
Веденя уставился на него, разинувши рот.
— Кто у нас по избам живет?
— Ты ж сам сказал, тараканы.
— Ну, живут, и чего?
— Как — чего? И вот эти самые тараканы целый город осадили?
— Да кто ж тебе сказал — осадили?
— Ты и сказал.
— Когда?
— Да вот только что. Тараканы, мол, Салтаны…
— Ты меня, Илья, чего, несмышленышем мнишь? Я тебе про сарацинов толкую, а ты мне — тараканы!..
— Так ведь ты сам…
— Сказано тебе: сарацины, значит — сарацины, — начал обижаться Веденя. — Это вот как у нас степняки. А главный у них — царь Салтан прозывается. И войска у него, как этих самых твоих тараканов.
— Ладно, — примирительно буркнул Илья. — Чего уж там… досказывай.
Но Веденя надулся, как мышь на крупу.
— Чего там рассказывать? Видит Иванище дело такое, подкрался, ухватил сарацина, дал ему как следует, чтоб тот не орал, и подальше уволок. Дождался, пока в себя придет, спрашивать начал: «Кто, мол, вы такие, откуда взялись, почему разор чините?» А тот ему отвечает: «Мы, говорит, пришли сюда из земель сарацинских, потому как всю землю повоевать хотим, по приказу нашего царя Салтана. Нас, говорит, видимо-невидимо, а воеводою у нас Идолище поганое, — он ростом в сажень греческую, а в ширину — в две сажени греческих, головище у него — с пивной котел, а глаза — что чаши пивные, а нос на роже — с локоть длиною»… Видит Иванище, не совладать ему с таким богатырем, пригорюнился, и дальше себе побрел…
— Да что ты мне все сказки рассказываешь? — опять не выдержал Илья. — Я тебя об чем просил? Чтоб ты мне про город поведал, про обычаи местные, а ты про какого-то Иванищу бродяжного…
— Не про какого-то, а про калику Иванища, — напустился в ответ Веденя. — Что ты ко мне пристал? Откуда мне чего про город знать, коли я там в полоне был? Про обычаи? Меня в застенке держали, только на работу и водили — камень колоть. Со мной рядом грек долотом стучал, от него языку и выучился.