От того проснулся, что кто-то его очень невежливо за плечо потряс. Открыл глаза, голову поднял — стоит перед ним молодец дюжий, руки в боки, сам нахмурившись и неприветливый.
— Кто таков будешь? Чегой-то при оружии поджидаешь? Никак, силушкой помериться вздумал? Аль от князя посланный?
Дюк его почему-то таким и видел.
— Гой еси, Илья свет Иванович! Одно солнышко красное на небе, один месяц ясный, один богатырь в Киеве! Не мне с тобой силушкой меряться, потому как признаю за тобою первенство. Зовут же меня Дюком Степановичем, из далеких краев я, с Волыни. И не от князя посланный, — к князю едущий.
В одну сторону Илья голову склонил, в другую, потом спрашивает.
— Коли ты из краев далеких, откуда ж меня знаешь? Сказал кто?
— Песни в народе сложены, оттого и знаю.
— Песни сложены… Один месяц, один богатырь… Твое счастье, что Добрыни с Алешкой поблизости нету, не то накостыляли б… И другие, коли б слышали… — беззлобно буркнул Илья.
— Накостыляли ли б, нет ли, это бабка надвое сказала. С ними б и разговор другой был.
— В Киев-то зачем пожаловал? Аль не в Киев путь держишь, а сюда стороной завернул?
— В Киев, в Киев… Наслышал я о дружине княжеской, вот, решил сам разузнать, что да как, а то и проситься. Шатер же случаем увидал, не знал, кто в нем. Но уж коли узнал, так помощи твоей прошу, Илья Иванович, советом выручи. Ты ж, поди, у князя самый главный в дружине богатырской? У тебя проситься по первости надобно?
— Был главный, да весь вышел, — посуровел Илья. — Нешто, думаешь, за здорово живешь я тут в шатре бока грею? Князюшка-то наш, вишь, жизнь новую затевает. Хочет, что все у нас было по-гречески. А кому не угодно, тот… В общем, — он махнул рукой и неожиданно спросил: — Ты, случаем, не голоден? У меня тут не княжеский стол, ан кое-что имеется.
— Отчего ж? Не откажусь, — просто отвечал Дюк.
— А скажи мне, Дюк Степанович, где это такое твоя земля? Долго ли добирался, не видел ли в дороге чего интересного?
Пока насыщались, Илья исподтишка на гостя поглядывал. Молод, хорошего обхождения, не беден, говорит прямо, без утайки. Невольно подумалось: таких бы молодцев поболее в дружину… И тут же осекся, где она, дружина та?
— Далеко… Сколько дней пути, и не считал. А интересного… Вот в песне одной пелось, что выбрал ты как-то дороженьку прямоезжую, супротив окольной. И на той дороженьке одолел силу злую — Соловья разбойника. Так ли было, Илья Иванович?
Принахмурился Илья, вспомнив, как дело было.
— Так, да не так, — сказал, взор в сторону отведя.
— Вот и у меня тоже. Сказывали мне, что на дороженьке прямоезжей три заставы неминучие поджидают. Одну не миновать, чего уж про три речь вести. Только я не послушался. Окольной я б еще и вполовину не добрался. Подъезжаю это я к первой — горам толкучиим; иыи ж как горы врозь ростолнутся, а потом вместе столнутся — только мокрое место и останется…
— Ишь ты, — покачал головой Илья. — Ну, и как же ты?..
— А так, — хитро улыбнулся Дюк. — Взял плеточку о семи шелках, огрел коня поперек хвоста, он меня разом через заставу ту и перемахнул.
— Обманул, значит, судьбу, — хохотнул Илья.
— Не без того…
…Хорошо, старик один помог. Без его слова выбрался бы, нет ли — кто знает… Он про то ущелье много чего слышал, сам как-то наведывался, издали посмотреть. Сплела молва людская воедино правду с лжой, красивая скатерка получилась, ан с дырою. Чтоб горы двигались, этого на земле сроду не было, а вот камни… Камни — иное дело. Какие сами валятся, ну, не то, чтоб сами, а ветер толкнет, вода подмоет, земля сотрясется — всяко бывает. Какие же — умыслом злым. Оно, конечно, коли рать вражью в ущелье зажать — это благо, хитрость военная, но коли гостей, что с товаром богатым идут, тут иная хитрость, недобрая. Облюбовали ущелье то три брата-разбойничка, люди лихие, день и ночь того стерегут, кто по незнанию сунется. Таких уж, поди, и не осталось вовсе; окольной дороженькой хоть и дальше, ан живота не лишишься. Может, и разбойников не осталось, одна молва, только кому ж охота пропадать лишь за то, чтоб любопытство свое утешить? К тому ж, сказывали, будто не простые те разбойники. Будто прежде богатырями были. Возомнили о себе, будто нет им равных, возгордились, вызвали на поединок силу неведомую, ей и одолены были. Наложила она, якобы, заклятие на них страшное — до веку ущелье то стеречь и никого живым из него не выпускать. Зачем оно такое? А затем, чтоб людей разделить. Чтоб одни здесь жили, другие — там, чтоб промеж собой не знались, а коли знались, так только с одним — кто на кого ратью пойдет, кто над кем властвовать станет.
Ну, сказок подобных Дюк в детстве, а то и у костра на стороже вдоволь наслушался. Одна разница — про сокровища несметные старик словом не обмолвился. Обычно разбойнички сокровища награбленные стерегли, а тут — людям препоны чинят, не пойми зачем. Коли б иной дороги не было, а так… Хоть и сказал старик, что ежели с черным сердцем кто через ущелье идет, тому путь свободный, а пропустил то мимо ушей. Черное, не черное, кому то ведомо?
Видит старик, не внял Дюк его словам, на рожон прет. Своего ума не дашь, так хоть совет прими. Там по ущелью речка течет, едва в две ладони глубиною. Скалы вверх вздымаются, сплошь мхом поросли. От одной до другой — едва пять сажен наберется. Коли войдешь туда, обратного пути не будет. Недалеко пройти, ан никому на его памяти не удавалось. Коли камни минуешь, с тремя справиться — тяжко будет. Камни какие? А такие, что братья сверху приспособили. Как кто в ущелье том покажется, дождутся времени, и столкнут на голову. От того и молва идет, будто горы сходятся. Только и на них хитрость имеется. Ежели в одном месте встать, да крикнуть громким голосом, камни те сами упадут. Путь закроют, однако ж вреда не причинят. Примету запомни, места того. Чего ж не запомнить?
Так старик все описал, будто сам по ущелью тому каждый день хаживал. Дюк, прежде чем сунуться, три стрелки своих особых отдельно переложил, на всякий случай. Три стрелки — три брата. Меч попробовал, хорошо ли выходит. Ему мечом сподручнее. Плохо, что на верху ничего не видать. Кромка острая каменная, а над ней — небо синее. Где тут камни, для неосторожного путника приготовленные? Едет тихо, то вправо, то влево глянет. Ежели напутал старик чего, ежели начнут стены смыкаться, отсюда не выскочить. А сдержать камень — сил не хватит. Ну да не видать следов, чтоб двигались.
И тихо. Только вода журчит. Когда до места добрался, про какое старик сказывал, не хотелось тишину тревожить, так все мирно да спокойно вокруг. Эх, будь что будет…
Набрал воздуху побольше, да как гаркнет со всей мочи, аж у самого уши заложило. И тут же ровно задрожали стены, заходили ходуном, посыпались сверху камни, но не так чтоб сильно рядом, чтоб раздавить. Не крупные, самое большее — в пару обхватов, а самыми последними, как дрожь унялась да грохот поутих, три таких свалилось, — один спереди, два сзади, что разом проход перегородили. Глянул Дюк, несподручно такие конем перемахнуть, знать, придется спешиваться, руками выталкивать. Получится ли?
Пока прикидывал, не заметил, как камни те в людей обратились. Ну, таких точно не вытолкнешь. Каждый ростом сажени в две, в ширину, должно быть, столько же, в доспехе воинском и при оружии. И все — будто из камня, как и сами они. Даже взгляд из-под шелома, тяжелый, каменный. Один спереди, двое сзади. С такими биться — и думать нечего. Тут самое лучшее, — удрать, хоть и не по-богатырски это. Удрать вот только некуда. Не заметил Дюк, как в руках лук оказался, как легла стрелка на тетиву. Тот, который один, вот он уже, надвинулся, еще пару шагов — и мечом достанет. Некогда раздумывать, куда целить; в такую орясину — да не попасть? Вскинул лук, щелкнула тетива, слетела стрелка. Куда угодила — не видел. Вторую на тетиву бросил, развернулся… Хорошо, помедлил, потому как не стало перед ним никого. То есть, богатырей не стало. Стоят себе камни здоровенные. А потом и их не стало. Вроде как пошли-побежали по ним трещинки, одни трещинки и остались. Остальное же в пыль обратилось, будто и не было…
— …Другая застава впереди поджидает, с птичами клевучими. Тыи птичи с конем склюют и не заметят.
— Ну, ну, — подзадорил Илья.
— И вправду не заметили, — снова улыбнулся Дюк. — Взял я плеточку о семи шелках, огрел коня поперек хвоста, он меня разом и через ту заставу перемахнул…
…Сразу за ущельем — перелесок, а за перелеском — холмы. Только вдали где-то полоска темная, то ли лес там, то ли опять взгорки, не разглядеть толком. Дорога же, хоть давно и оставлена, а просматривается. Петляет промеж холмов, а на тех, кроме кустарничка да травы невысокой, ничего и нету. Спрятаться тут негде; ни врагу засаду устроить, ни самому схорониться. Тут, как от ущелья отъехать, ровно перст какой — далеко тебя видно. Дюк, однако ж, не понаслышке знает, как местность такая обмануть может. Он королю верой-правдой служил, от рати не бегал. Много чего повидал, хоть и не вошел еще в полное мужество. Настороже едет. Лук под рукой, стрелка наготове. Что ж тут за напасть такая скрывается, которую обойти нельзя? Он птиц разных видал, но чтоб таких, которые человека с конем заклевать могут, — такие только в сказках бывают.
А потом… Было в небе одно солнышко, а стало вроде как три. На одно глянешь невзначай, и то на какое время слепнешь. Тут же — сразу три. И шум такой, — будто стоишь, смотришь на тучи грозовые, что все небо застили, тихо все, и вдруг — шум, неясный, глухой, ближе, ближе, и вдруг пелена воды сплошняком, и весь мокрый до нитки. Вот такой шум. И укрыться негде. Что вперед, что назад — одинаково. Тут бы коню полную волю дать, ан и его слепит, головой мотает, артачится. Того не чует, что коли не он, — обоим пропадать. Ежели и впрямь птицы, сейчас никак не можно их стрелкой взять, совсем ослеп Дюк.