— Не маленький, знать должон, — вздохнул хозяин. — Когда на сохранение в лесу оставляют, кого приглядывать просят? С кем договор заключают? То-то же. Давно лежит, хозяев, небось, и в живых давно уж нету. Твой он теперь, забирай. На вот тебе мешок. Только вот, Илья, над чем подумай. Сумел взять — сумей распорядиться. Не сумеешь — хлебнешь горюшка; сам погибнешь, и других погубишь.
— А ты что посоветуешь?
— Я в людских делах не советчик… И вот что: ты тут наозорничал, днем исправить все надобно будет.
— Это что же я такое наозорничал?
— От людей услышишь. Прощевай, Илья. Не забуду, как ты меня давил, но и что сердца послушал, — тоже не забуду. Коли не тебе, так сродственникам твоим помогу. Окорот дам лесу, чтобы пашен ваших не глушил. Со зверьем помогу, как время охоты придет. А теперь прощай.
Поднялся, и исчез в лесу. Покачал головой Илья, надо ж такому случиться, рассказать кому — не поверят. За дурня сочтут. Собрал золото-серебро, уложил в мешок, выхватил пень, швырнул в темноту, и пошел к дому.
…Проснулся Илья поздно, и сразу услышал, как родители шумно разговаривают о чем-то возле крыльца. Прислушался. Чудные дела случились нынче ночью. Какие-то неведомые силы раскорчевали наделы, а пни побросали в овраг так, что перегородили течение Агафьи. Оно, конечно, доброе дело сделали, но так созорничать — лучше бы совсем не делали. Сами бы справились. Деревушка гудит разговорами, ровно потревоженный улей, а никто ничего толком сказать не может. Никто ничего не видел, не слышал. Так вот о чем хозяин речи вел… Что ж, оно и к лучшему. Не век же на печи скрываться. И отцу-матери открыться надобно, и поправить, что ночью не видя натворил. Позвал негромко. Вошли родители.
— Ну что, сынок, проснулся? — ласково спросила Ефросинья. — Кушать будешь?
— Я это, — буркнул Илья, точно в омут с головой.
— Что — ты?
— Слышал я, как вы с отцом возле крыльца разговаривали… Ну, про озорство… Не знаю, как уж и сказать… Ну, в общем, я это созорничал… Не со зла… Не видно было…
Переглянулись Иван с Ефросиньей. Вздохнули. Была одна беда, стало две…
— Ты, Илья, приляг пока. А я покамест за Велеславой… — пробормотал Иван, глядя в угол. Ефросинья отвернулась, слезу смахнула.
— Да нет же, батюшка, — не знает Илья, как и говорить, язык застревает. — Не все сказал я вам, ну, про странников тех, что давеча приходили… Вы присядьте, послушайте…
Присели родители. Начал Илья рассказывать. Как мог, через пень-колоду. Все больше в потолок смотрит, лишь изредка глаза скашивает. Видит: не верят ему; хотят верить, а не верят.
Поднялся Иван.
— Погоди, Илья, погоди. Сейчас мать тебе поесть подаст, а я все ж таки пока за Велеславой…
— Батюшка… Нет уж, это ты погоди…
И не успел Иван и шага шагнуть, рывком поднялся Илья на печи, сел, свесив ноги, соскользнул, встал, — руки в стороны. Зато Иван на ногах не удержался. Зашатался, и на лавку. Рот раскрыл. Ахнула Ефросинья, закрылась ладонями. Смотрят родители — глазам своим не верят.
— Матушка, батюшка! — бросился Илья перед родителями на колени, обнял, зарылся головой. — Вы уж простите, не знал, как вам открыться… Сам не сразу поверил… Помочь решил… Вот и натворил…
— Илья… Илюшенька… — шепчет Ефросинья. Не может слез остановить. И сказать ничего не может.
— Ты, что понатворил, исправить должон, — Иван тоже не знает, что сказать. Дрожит голос; руку поднял — ущипнуть себя хотел, уж не снится ли, — так и рука дрожит, ровно у старика векового.
— Радость… радость-то какая!.. — вскинулась Ефросинья. — Что же это… к родным надо… к соседям… всех звать… столы накрывать… радость-то…
Схватилась, и выскочила из избы.
Вышли и Илья с Иваном. Глядь — а уж народ подходит. Мнутся в воротах, друг друга вперед подталкивают. Сколько лет мимо ходили… Бабы из-за столбов приворотных выглядывают, ребятишки. А вдруг ослышались, вдруг померещилось… Нет, не померещилось. Вот он, Иван, а вот, рядом с ним, Илья. Улыбаются оба приветливо, руками машут: чего замешкались, проходите. Илья-то, Илья!.. Не узнать, как мальчиком был. В плечах раздался, усы, борода, стоит крепко, и силушки, видать, не занимать стать. Подходят сельчане, робеют. Иван с Ильей — навстречу. Слово за слово, разговор поднялся. Ну, тут уж осмелели.
Получаса не прошло — едва не вся деревушка на двор к Ивану сбежалась, разве уж совсем немощные по домам остались. Удивляются, расспрашивают, шум, гам. Бабы Ефросинью обступили, а та никак в себя от радости прийти не может, — плачет и плачет. Во всю жизнь, должно быть, столько слез не извела, сколько за эти полчаса. Велеслава пришла. Ей Илья уже совсем было в ножки поклониться собрался, да только зря. Не видела она никаких странников, никому про него не рассказывала, никого на двор не посылала. Да разве ж это важно?
Видит Илья, — все кто мог пришли, — на крыльцо поднялся, слово сказать.
— Вы уж извините, люди добрые, — развел он руки в стороны, — никакая это не вражья сила Агафью пнями запрудила. Я это… Не со зла или озорства, темно было, не видел, куда складывал. Исправлю все. Вот сейчас прямо пойду и исправлю…
Наступила тишина. Потом кто-то недоуменно произнес:
— Да нешто такое возможно, одному-то? Али тебе помогал кто?
— Никто не помогал. Сам справился.
— Да ну… Быть такого не может… Чтобы столько повыкорчевать, да в реку покидать… Ты, Илья, хоть и оздоровел чудесным образом, а все ж таки не того… Не морочь, людей-то… — зашумели сельчане.
— И не думал морочить… Я и доказать могу, что сам все понатворил…
— Это чем же ты докажешь? Пни, небось, все повыдерганы…
— А вот чем.
Зашел Илья в избу, вышел с мешком.
— Я, когда пни дергал, нашел кое-что. Не мое это, не мной положено, не мне и владеть. Пусть старики решают, что с этим делать. Потому как, по разуму моему, всему обществу это принадлежать должно.
Сказал, да мешок и опрокинул. Полилось на землю серебро-золото, живым потоком, полилось, зазвенело. Те, кто рядом стоял, в стороны прянули; показалось им, будто змея на солнце чешуей блеснула. Притихли все. Смотрят, дивуются. Вот ведь денек выдался: сколько лет один на другой похожи, а тут — чудес, как из ведра.
— Я вот что думаю, — хоть и не самый старший здесь Иван, однако ж у него на дворе сход невольный собрался, к тому же, как-никак, сын его богатство отыскал. — Надо бы посуду эту, да украшения в город свезти, продать, а на вырученные деньги кузню построить, кузнеца пригласить, давно собирались. Отложить часть, на подати. В общем, так распорядиться, чтобы всем от клада этого польза была. Ну да вы решайте пока, мы же с Ильей пойдем озорство исправлять.
Пошли они. Идут, Илья отцу снова и снова про странников рассказывает. И про клад, как он ему достался. Поведал и про хозяина. Пока Ефросинья по деревушке бегала, он отцу коротко разъяснил, что да как, Иван и решение принял. Сразу, не задумываясь. Оно и правильно: с возрастом человек мудрее становится, жизнь повидавши-то… А еще про сон странный.
Илья, как вернулся, только головой к тулупу прикорнул — так словно куда провалился. И снится ему, будто идут они с отцом вдвоем по дороге лесной, вот как сейчас. Беседуют о чем-то. И идут они вроде как к наделу своему. Уже почти лес миновали, навстречу им человек. Жеребенка ведет, невзрачного такого. Лошадь, чтобы под плугом ходить, и стать должна иметь соответствующую, а этот… Прошли бы дальше, да тут вроде как туманом дорога подернулась, и человек тот, с жеребенком. И вроде как голос раздался, женский. «Ты, Илья, как к мешку своему наведаешься, сунь в него руку. Ни украшения, ни посуду, ничего не бери. Возьми первую монетку, какой коснешься. Сохрани ее, с собой носи. Глядишь, и пригодиться когда…» Вот и весь сон.
— Так ты что же, так и сделал, как сказано было?
— Так и сделал… Я, вишь ты, только это и запомнил, из всего сна-то. Подумалось, а вдруг домовой нашептал? Да и не убудет от богатства этого, от одной монетки…
— Что ж за диво за такое, монетка эта?
Илья, вместо ответа, достал из портов тряпицу, развернул, отцу протянул. Круглая, должно быть из серебра. На одной стороне конь с крыльями имеется, на другой — вроде как богатырь какой-то иноземный, с дубиной. Повертел Иван, отдал. Никогда таких прежде не видывал. Пусть ее, есть не просит. Сейчас главное — перед Агафьей извиниться. Расчистить ей русло, дать волюшку, а пни сложить где-нибудь, чтоб не мешали. Потом спалить можно будет, а угли по полям раскидать, для урожая…
Жизнь недаром с рекой сравнивают. Где тихая, спокойная на много верст; изогнется лениво, и снова несет воды, ровно дремлет. А то вдруг сорвется с кручи, помчит, закусив удила, закрутит, завертит… Так и у Ильи вышло; все, что за столько лет не прожил, в день да ночь уместилось. Полетело, как на санях с горки. Только рай леса показался, мужичок навстречу, жеребенка ведет за недоуздок. Не такие, как во сне, но все ж таки… Переглянулись Иван с Ильей. Ох, неспроста все это.
А мужичок идет себе, хворостиною машет. Почудилось Илье, как приблизился, будто глаза у него разного цвета: один карий, другой зеленый. Жеребенок же ладненький, только для пахоты не пригоден. Это Иван подметил и шепнул.
— Здоров будь, мил человек, далеко ли путь держишь? — поприветствовали они мужичка, как подошел.
— И вам поздорову быть, — отвечал тот. — Вот, иду конька продавать.
— Так это тебе в город надобно. А город, он в другую сторону…
— Что мне город? Хороший гость, — он везде товар продаст.
— Нешто ты гость?
— Гость — не гость, а красный товар имеется.
— Шутишь? Какой же он красный? Ему красная цена — полгривны в базарный день.
— Как же не красный, коли ты уж и торговаться ладишь?..
— Чудно просто… Сколько ж ты за него хочешь?
— Сколько хочу — про то сам ведаю. Я его, может, не каждому и продам.
— С такими ухватками — по миру пойдешь… А ну как людишки лихие встретятся, — задаром возьмут.