Осмотримся. Модель может быть стройкой, т. е. стоять, и прочной, т. е. не разваливаться от прикосновения (к сведению многих конструктивистов). Прочность модели чувств определяется качеством и сроком ее воздействия. Искусство имеет дело с моделями испытанной прочности: сумма воздействий трагедий Софокла на протяжении существования его текста больше такой же суммы воздействия картин Ярошенко, хотя современники обнародования моделей и были другого мнения.
11
Построение модели доступно и практикуется всеми. Построение стойкой модели чувств доступно меньшему числу лиц. Построение прочной модели – совсем небольшому количеству человек. И это в то время, когда постройка моста (модели разумного рассуждения) может быть доступна любому грамотному человеку. Происходит это потому, что модели чувств строятся еще инстинктивно, самое их назначение спорно, рецепта и формулы нет.
Человек, построивший плохой мост, затем провалившийся, вынужден ездить по мосту, который не проваливается и построен другим человеком. Человек, сладивший нестойкую модель своих чувств, вынужден изживать их в стойкой или прочной модели, построенной другим человеком. В этом изживании – польза искусства. Полезное действие данной модели – утилитарность произведения искусства.
Всякое действие или совокупность действий, имеющие своим предметом чувства человека, называются действиями эстетическими. Провизор, прибавляющий сладкое вещество в микстуру, хирург, втыкающий булавку в спинной хребет пациента (для анестезии его), мать, шлепающая ребенка, художник, пишущий картину, или композитор, составляющий партитуру, совершают поступки эстетического порядка. Изыскание разумных законов наиболее выгодного воздействия того или иного эстетического поступка или последовательности таких поступков на чувства человека составляет предмет научной дисциплины, называемой эстетикой. Она еще не построена.
Человека, строящего стойкие модели чувств, принято называть по-русски художником или артистом. Когда он и его друзья построили много таких моделей, они начинают думать, что они инстинктивно установили законы наибольшей полезной работы модели, полагая их в том, что лучше всего воздействует на чувства построителей и воспринимателей данного времени и данной отрасли искусства. Такое инстинктивно отвлеченное наблюдение, если ему придается вид разумного обоснования, называется каноном. И художники и каноны бывают разные.
Кроме художников каноны устанавливают еще и люди, не способные ни к построению стойких моделей чувств, ни к построенью моделей разумного рассуждения. Они обычно находятся около вышеуказанных людей и подсматривают. Затем придают подобие разумного изложения подсмотренному или подслушанному, чем добывают себе средства пропитания. Поэт Маяковский предложил называть таких людей – коганами4.
Обоснование оценки произведения искусства на основании инстинктивно установленного критерия (канона) называется эстетизмом, а люди, руководящиеся таким правилом – эстетами. Так как эти правила бывают разные, то и эстетизмы тоже бывают разные.
В начале прошлого века за канон принимали красоту. К середине века было установлено, что красота – понятие инстинктивное, т. е. не содержащее разумного определения. Тогда каноном стали считать действительно существующее, но так как оно и без того имелось в распоряжении чувств, подлежащих обработке, не удовлетворяя их, то к критерию пришлось прибавить необходимость толкования наблюденных предметов, до и во время их изображения.
Критерий переместился в область толкования, и канон был спасен – толкование политически-прогрессивное у передвижников (для краткости [пропуск в машинописи и в тексте журнальной публикации] только пластике), потом политически реакционное (Мир искусства), потом мистическое (Золотое Руно), потом архаическое (Бубновый Валет), потом геометрическое (кубизм). После этого установился новый канон и новый эстетизм: изображать не предметы, а инстинктивные построения (беспредметность) или инстинктивные принципы инстинктивных построений (конструктивизм).
Инстинктивное построение канона инстинктивно воспроизводит классовую идеологию построителя. Отвлеченный канон, инстинктивно установленный во времена господства капитализма, естественно становился самодовлеющей ценностью, т. е. обращался в фетиш. В настоящее время художники и их паразиты в большей части люди деклассированные, поэтому они, если не принимают еще идеологию господствующего класса, продолжают строить каноны и обращают их в фетиши.
Канон самодовлеющей вещи5 есть по существу вариация хорошо известного явления, называемого «товарным фетишизмом», канон самодовлеющего изобретательства выдвинут группой анархистов универсалистов, что избавляет от необходимости его характеризовать, канон «современного американизма» (приводящий к эстетизму железобетона) обязан своим происхождением географическому месту, локализуются упования уцелевшей российской буржуазии, – все эти учения ничего общего не имеют с наукой эстетикой и в основе своей являются глубоко реакционными. Какие бы резоны ни приводил Гершензон, как бы ни флоресцировал Флоренский, как бы ни фырчал Фриче, как бы ни брыкался Брик, как бы не разрывался Арватов – они никогда из этого болота не выбьются, потому что все они коганы.
«…самый плохой архитектор от наилучшей пчелы отличается тем, что, прежде чем строить ячейку из воска, он уже построил ее в голове. В конце процесса труда получается результат, который уже перед началом этого процесса имелся идеально, т. е. в представлении работника» (Капитал, т. 1)6.
Литературная группа конструктивистов (ЛЦК)
Певцы революции*
Мне всегда казался характерным тот факт, что история сохранила нам хотя бы каких-нибудь анекдотических данных о жизни великих эпиков прошлого. Возражение, что подлинные инициаторы эпических поэм вообще неизвестны, что Гомер лицо вымышленное, что автор Кудрун1, романсов о Сиде2, былин об Илье Муромце и подвигах Кухулина3 – неизвестен – только свидетельствует о малом интересе слушателей к личности первого сказителя данного эпоса. Орфей4 лицо не менее мифическое, чем Гомер, но его сказочную биографию мы знаем, мы знаем и историю Марсия5, хотя не имеем понятия о его творчестве – этот лирический неудачник представляется нам редким образцом поэта, известного своей смертью, но совершенно не заинтересовавшего потомство своими произведениями. Стоит ли умножать примеры? Поминать Ивика, Амфиона, Ариона6 и многих других? От Алкея и Сафо7, от Архилоха8 до наших дней дошли жалкие отрывки – биографические данные о них во много раз многословней их литературного наследия. Лирически поэт всегда интересовал современников своей личностью и она во мнении потомства являлась, по-видимому не меньшей ценностью, чем литературная ее проекция.
Поэтому, говоря о лирических поэтах нашего времени без обращения к личности их обойтись нельзя. Это, конечно, противоречит добрым нравам литературного безличия и обезличения, идет в разрез с правилами примитивной корректности и является грубейшим вторжением в неприятные для критики области. Вообразите, если вам в обществе предложат раздеться и начнут стучать костяшкой по спине – неприлично. И однако, исследовать ваш организм, не прибегая к таким некорректным методам обращения – нельзя. Исследовать искусство лирического поэта приходится тоже путем выслушивания и просвечивания. Да проститься мне личное вторжение в существование тех двух поэтов, которые сейчас соревнуются в звании певца нашей революции.
Я не стал бы делать попытки вмешаться в спор, который сейчас еще не кончен и разделил читателей и слушателей на две половины хора, не находящие еще возможности остановить развитие своих антистроф и произнести эпод9, если бы мне не довелось встречаться с обоими, слышать их голос, видеть их лица [пропуск в машинописи] писать о них.
Являйся они для меня только первой строчкой заглавного листа своих книг или последней строчкой текста, напечатанного в колонках газетного набора, автотипией вклеенной в томик полного собрания стихов или рисунком лица между буквами обложки сборника их поэм. Меня не смущает, что встреч с одним из них было мало.
[пропуск в машинописи] <…> я видел Демьяна Бедного, кажется два раза, а может быть и один. Это было в одном из номеров Первого дома Советов, в комнате, где две пишущие машинки сиротливо окутывались высокими стенами, затянутыми розовым штофом, в 1918 году, летом Демьян Бедный только что выпустил листовое собрание своих сатирических вещей под названием «Земля Обетованная»10 и принес для печати новый цикл с многочисленными цитатами из пророков. Он говорил, не для меня, но, обращаясь ко мне с тем, как трудно пользоваться библейскими мотивами и как внимательно надо вникать в этот источник для возможности его использования.
В числе литературы, которую мне пришлось везти тогда на Урал11, оказалась книжка Д. Бедного, о которой я говорил. Читая ее в давке тогдашнего заселенного вагона, я добрался до последней странички и обнаружил там четырехстопные ямбы, не имевшие видимой связи с агитационным раешником12, дававшим современную параллель Моисея и Адада13. По мнится последняя поэма говорила о свежем утре, зеленой траве, голубом небе – вообще о хорошей погоде. В сборник она примостилась контрабандой, но автору напечатать ее было совершенно необходимо. Ею он переводил дух от полемики, в ней он давал исход своему подавленному очередными задачами лиризму. Агитация Д. Бедного стоила ему много – жертвы лирической свободы, самой тяжкой жертвы, какую способен понести поэт. Сознавая себя неспособным на такой поступок, я, естественно, испытывал чувства, возникающие в нас при обнаружении чужого над собой нравственного превосходства. Утешиться мне тем, что Демьян Бедный перестал быть поэтом, удалился из литературы, мне не удалось.
Осенью того же года на одном официальном созванном совещании литераторов, имевшем своей целью положить начало организации, принявшей впоследствии форму и имя Государственного издательства, большой литератор, к которому вскоре после открытия заседания перешло председательствование, не нашел лучшего способа каптировать беневоленцию14 своей аудитории, как сетовать о типографском засилии Демьяна Бедного, в то время, якобы представлявшего единственного из печатавшихся беллетристов. Сочувствие аудитории докладчику, глубокое отвращение, вызванное в ней моими скромными возражениями и страстность полученного мной отпора отняли у меня последнюю возможность думать, что Д. Бедный находится вне литературы. Более того – мне стало совершенно очевидно, что этот лирик является наиболее живым выразителем тех сторон современности, которые тогда с такой неохотой воспринимались представителями нашей словесности, собранными в кавалерском корпусе Кремлевского дворца. Гнев академиков всегда свидетельствовал о свежести и новизне творчества ненавидимого автора, ненависть литератора может быть истинно развита только против литератора же. Степень его значимости может в таком случае точно измеряться степенью этой ненависти. Литературное значение Демьяна Бедного, тогда, помню, представлялось мне подавляющим.
Маяковского не было на этом совещании. Кажется, его тогда вообще не было в Москве. Я видел его потом и много раз. Я знал подробности о его жизни, слыхал еще очень давно, году в двенадцатом о нем. Маяковский тогда еще не печатался. Я встречал людей, бывших свидетелями его литературного развития, слушал отзывы его недоброжелателей, воспоминания женщин с которыми он был близок и мужчин с которыми он играл в карты. Мне довелось по его просьбе давать ему советы в некоторых жизненных затруднениях и разрешать как-то щекотливый вопрос о целесообразности немедленного заушения одного долговязого франта, обязанного моему совету сохранением привлекательности своего профиля. Мне невозможно и сейчас, отказаться от того обаяния, которое свойственно личности В. В. Маяковского, от впечатления той грузно и спокойно залегшей нежности и укрощенной грусти, которая пленяет всякого, хотя бы поверхностно ощутившего ее собеседника или мельком отметившего это явление наблюдателя. Это признание кажется мне гарантией моей критической беспристрастности15.
В разборе современных нам литературных явлений эту беспристрастность вообще трудновато сохранять. Попытки выйти из этого затруднения путем ухода в объективный критерий приводят к торжеству теории, положенной в основание этого критерия, но уводят критика в сторону от непосредственного объекта его внимания. Коган и Фриче дают блестящий пример весьма искусного изложения марксова тезиса о базисе и надстройке, независимо от того пишут ли они о Рабле или о Метерлинке. В те времена, когда за открытое изложение Маркса, излагателя низлагали с занимавшейся им кафедры и ссылали в столь отдаленные местности, такой критический метод был весьма полезен, но в годы процветания Института Маркса и Энгельса «Коммунистической» Академий и Университетов в значительной мере потерял свое оправдание. Истина о базисе и надстройке стала уже аподиктической16, подкреплять ее еще новыми примерами, пожалуй, и непочтительно.
Метод психиатрической критики, сводящийся к обнаружению в писателе того или иного невроза и исходящий из предпосылки явной ненормальности чудака, занимающегося писанием стихов, приводит к неизбежному определению номенклатуры его болезни с явным намерением оберечь общество от такого опасного члена его. Пушкина можно было бы вылечить: он перестал бы стихи писать и стал бы исправным камер юнкером, не хуже других. В обоих случаях, однако остается неясным, почему именно Пушкин занял такое исключительное место в надстройке, а не занял его Тепляков17 и почему именно психоз Пушкина, а не Кукольника до сих пор привлекает внимание читателей и поэтов. Что объективный критерий в приведенных разновидностях, проходя мимо поэта и поэзии, в сущности, совпадает, видно из аналогичности критической оценки. Если Баженов18 или Чиж19 готовы вылечить Пушкина от поэзии, то Коган публично признается, что, осуждая Брюсова на всем протяжении литературной деятельности за писание стихов, он, Коган, произносит поминальную речь этому поэту за то, что Брюсов никогда не опаздывал на заседания в Наркомпросе и помнил наизусть циркуляры этого учреждения. Критика этого рода в наше время несколько заблудилась – переменив свой объект, занявшись, скажем вопросами воспитания будущих совслужащих и рационализацией канцелярского делопроизводства на основах НОТ она могла бы принести значительно большую пользу.
Вообще общеобязательность какого-нибудь определения только заставляет заново пересматривать предметы, находящиеся под небесной твердью этого определения. Если все в мире есть стилистический прием, как полагает Шкловский20, то чем отличается стилистический прием, именуемый Тэн21, от стилистического приема, именуемого Шкловский и который из них рациональней? Если, по мнению профессора Ермакова22, всякая поэзия есть результат анальной или уретральной эротики, подкрепленных действием эдиповского комплекса, то почему поэзия Батюшкова имеет один вид и один круг воздействия, а поэзия Пушкина другой? На это защитники объективного критерия могут ответить только одно: нам важен наш критерий сам по себе, нам нравится повторять его до потери сознания, как дьячок повторяет свое «помелосподи», а до повода произнесения нашей формулы ни нам дела нет, да и вам быть не должно.
Так критика становится лирикой и лирикой самой примитивной. Лирикой ботокудов23 и шаманением остяков. Не попробовать ли просто лирически оценить современных лириков, в формах более откровенных и более близких нашему чувству?
Это тем более оправдывается в пределах данного писания, что оба названные мной современные поэта явно открыто соперничают в вопросе близости своей к явлению, покрывающему все наши существования – к революции.
Те, кто хотел бы особенно подчеркнуть и прикрепить свое очарование поэмами Маяковского, охотно утверждают, что революция производственных отношений, создание нового общества и нового базиса для идеологической надстройки естественно приводит к созданию и новых лирических оформлений чувства. Такая новизна изложения свойственна поэзии Маяковского по существу революционна, стало быть, Маяковский – певец революции.
Люди, высказывающие такого рода суждения, обычно с большою охотой повторяют суждение о традиционности поэзии Демьяна Бедного, выводя из них заключение об отсталости его поэтического метода, об эпигонстве его поэтики, о ее естественном в таком случае бесплодии и временности ее значения. По мнению таких лиц – Демьян Бедный является только стихотворным фельетонистом, подобным какому-нибудь Лоло или Дону-Аминаду, за разницей предмета, излагаемого в рифмованных строчках газетного материала им поставляемого.
Я представляю читателю произвести обратное построение этого суждения: оно настолько симметрично, что затруднений подобная операция не вызовет. Более целесообразным будет проверить правильность характера отправных посылок приведенной формулировки, более интересным будет, мне кажется, найти исходный пункт того конфликта, которым порождается лиризм каждого из названных мной поэтов и разобраться в их личной трагедии ибо, где конфликт, там и трагедия, что по-русски значит – козлогласия. Поэтом является тот, кто в момент лирического конфликта не кричит козлом, а поет человеческим голосом.
Маяковский, при всем своем презрении к старине, любит говорить о пении, хотя я никогда не слыхал его поющим. Стихи свои он декламирует и, кажется, выступая даже с певуном Игорем Северянином не соблазнился модной тогда манерой исполнения эстрадных поэтов.
Тебя пою – некрашеную, рыжую (Флейта)
Вижу миллионы, миллионы пою (150 мил[лионов])
Где бы не умер, умру, поя (Про это)24.
В последней цитате странная оговорка, поэт видимо спутал два глагола: петь и поить. Вряд ли это свидетельствует о его большом знакомстве с пением. Глагол петь для него остаток традиции клочок «высокого стиля», появляющегося в патетический момент, нечто вроде машинально совершаемого крестного знамения у давно позабывшего все молитвы крестьянина или «слава Богу» в словаре оратора-атеиста. Но понятие песни, как лирики и свободного оформления задавленного чувства, как показывает патетика тех же цитат для него крайне дорого. На протяжении многих лет, в произведениях отделенных многими потрясающими событиями, это понятие неизменно возникает в кульминационных пунктах его изложения – лиризм Маяковского выращивает формулу песни и, дойдя до этого определения, начинает свое ниспадение. К песне двигалась лирика Маяковского до войны и до революции. В этом своем стремлении она опиралась на сильную и высокую страсть, на испытанную многими годами привязанность к женщине. На этом пути выработался стиль Маяковского, легко различимый среди всех русских лириков, создалась систематическая постройка гиперболы, являвшейся до того проходящим украшением протасиса25 похвальных слов. Гипербола, обращенная к образованию метафоры, а все в целом служившее изображению страдания неразделенной любви, этому извечному мотиву и стимулу сентиментального лиризма на людей воспитанных изысканным стилем символо-акмеизма производила огорошивающее впечатление. Смутно вставал вопрос о несоответствии приема с поводом его применения, но предшествовавшее развитие темы, постоянный гимн величию полового влечения к единственной в мире ценности – страсти, достаточно подготовил публику к эксцессам Маяковского в трактовке его привычной темы. Так образовывался стиль Маяковского. Он всецело вытекал из методов и оформился до войны, а тем более до революции.
Скажу больше – лучшие произведения Маяковского: Облако и Флейта26 были написаны до Революции и проникнуты полнейшим его центризмом. В них, правда имеются ссылки на развертывающуюся трагедию войны, но эти обращения к действительности являются материалом для метафорического возвеличения любовных огорчений поэта. Бедствия короля Альберта27, агония пассажиров Лузитании28 страдания окопников – ничто по сравнению с любовными муками Маяковского. Вряд ли когда солепсизм находил более ослепительное выражение.
В поэме «Облако» есть место, часто приводимое, как свидетельство революционной зоркости нашего поэта. В нем говорится о революции, которая должна произойти в шестнадцатый год. Дата эта имеется только в послереволюционных изданиях, первое издание имеет в тексте просто: «который-то год». Ссылка на цензурное искажение стиха не вполне убедительна: иные цензурованные стихи этого же издания так и оставлены незаполненными (многоточия и линейки). Можно с достаточным основанием предполагать, что пророчество это, как и все иные предсказания сделано задним числом29. Но будь оно даже и в первоначальном тексте рукописи, истинная его революционность вскрывается контекстом.
Революция, провиденная тогда поэтом, не имеет ничего общего по заданиям своим с той революцией, которая произошла в действительности. Революция «Облака» имеет своим заданием свести за Маяковского счеты с публикой оказавшей скверный прием декламации нашего лирика («Голгофы аудиторий Петрограда, Москвы, Одессы, и Киева»30), «обсмеянного, как длинный скабрезный анекдот» – пусть земле под ножами припомнится, кого хотела опошлить!
Мне кажется, что приведенного достаточно для возражения тем лицам, которые возлагают на революцию ответственность за формальные особенности стиля Маяковского. Революция наша в этом стиле не повинна, не она создала его, и не ее призывал поэт. Искусство его довоенное, старое.
Верно однако, что он, не колеблясь, отдал его революции. Произошло это, кажется мне, не только потому, что в поэте жили надежды на революционное возмездие освиставшей его публике. К семнадцатому году Маяковский уже входил достаточно явственно в отечественную литературу, на него продолжали коситься, но все более и более начинали признавать. Да и «Облако» было написано в порывах такой ранней молодости, которая давно уже и у всех лириков всегда давала пищу символам всяческой скоротечности. Революция была дорога и желанна поэту, потому что она потрясла и покорила его любимую стихию – улицу.
Характернейшим для поэзии Маяковского является его органическая связь не с городом в целом, не с его центральными кварталами (большинство символистов), не с рабочими кварталами современных столиц (Жан Риктю), а именно с улицами, с уличной толпой вообще. Улица была тем героем мстителем, о безликости которой сетовал молодой поэт, к уличной публике обращался он с призывом отмстить за него революцией:
Выньте, гулящие руки из брюк (вон они «революционеры»!)
берите камень, нож или бомбу…
Следующая затем парафраза монолога Мармеладова31 обращена по-видимому к «гулящему» люмпен-пролетариату – классовая ориентация поэта конечно не яснее истории мидян32, но авторитет улицы несомненен. Улица оказалась во власти пролетарской революции. Овладев предметом внимания поэта, революция овладела и самим поэтом со всей его лирикой.
Тогда то началось создание революционного стиля Маяковского. Создавался он с крайней простотой. Вместо «накрашенная, рыжая ты!» всюду проставлялась – революция. Гиперболизм построения, составивший уже и ранее основу стиля Маяковского, остался в полной неприкосновенности. Но гипербола, казавшейся не вполне уместным средством для изображения интимной влюбленности теперь, в приложении к революции и ее событиям, пришлась ко двору, вернее вернулась на старое место – в область высокого парения и лирического беспорядка оды. Державинский богатырь33, бросавший рукою башни за облако заставлявший трещать горы под своей поступью, а воды вскипать от своего прикосновения возродился в гиперболе Маяковского. Так началась любовь лирики Маяковского и революции.
Измены нет – любовь одна! – как сказали Гиппиус и Зигмунд Фрейд. Любовь нашего лирика к революции, если по стихам судить о ней, была не менее мучительной, чем его любовь к героине «Флейты». Стихи Маяковского о революции проникнуты все тем же напряжением, ищущим песенного исхода и его не находящего. Истерия густым цветом растягивается по его поверхности, и поэт торжествующей революции возникает из своих произведений в образе гонимого страдальца. Голгофа его не кончилась, хотя аудитория давно перестала ему свистать, она даже сделала его своим любимцем – ни один поэт на нашей земле не слышал себе столь громких и столь дружных аплодисментов. Состав этой аудитории казалось бы не оставляет поэту желать лучшего – его любимая улица почти целиком заполняет многоярусную аудиторию Политехнического музея – откуда же грусть? Поэту улицы мало улицы.
Впервые он стал заботиться о классовом составе своей аудитории. Он идет со своими стихами на митинг. Организует свои чтения перед делегатами профсоюзов, собирает анкеты, коллекционирует резолюции и приходит в неописуемую ярость, если анонимные анкеты предполагаются подписанными совбарышнями, его поклонницами. Он спорит и доказывает. Он хочет быть признанным пролетарским поэтом. Он желает признания за собой этого титула со стороны старых борцов революции. Он терпит неудачу.
Тщетно столбцы советских и партийных газет заполняются стихами Маяковского, тщетно книги его печатаются во всех разновидностях Госиздата – Маяковский не может не чувствовать, что чужда его лирика чувствам его издателей, что старый революционер отворачивается от поэтического беспорядка его гипербол. И воспевая торжество революции Маяковский так же страдает, как страдал герой его поэмы «Человек», целуя губы, протянутые ему любимой, но чужой женщиной.
Личный момент революционной лирики Маяковского особенно явственно проявляется его повествовательными попытками. Как и его учителя-символисты, он не владеет фабулой. И дореволюционные его поэмы излагали ее в крайне скомканном виде – лирическое построение на каждой странице разрывало и мяло построение повествовательное, способное вообще быть изложенным в нескольких строчках. Революцию Маяковский прожил в канцелярии мастерских телеграфного агентства34. Свидетелями событий, которые он излагает к прославлению их он лично не наблюдал [так в тексте]. Отсюда – зависимость его изложения, отсюда запоздалость его суждений. Революционные поэмы Маяковского строятся вокруг данных информационного отдела газеты и повторяют суждения ее передовых статей. Своего мнения, своего события Маяковскому не удается найти. Он надевает на готовый материал свою гиперболу и в таком виде выносит его на улицу.
Хорошо брошенным в гильотины пасть [строчка зачеркнута]
Хорошо, когда брошенный в зубы эшафоту,
Крикнуть – «пейте какао Ван-Гутена!» (Облако)35.
Нигде кроме, как в Моссельпроме! (1923)36.
Мы подходим к тайне революционного стиля Маяковского – это стиль рекламы. Маяковскому очень хотелось петь революцию – он только ее рекламирует. Но стиль рекламы – стиль капитализма. Его можно приспособить к надобностям революции, и такое приспособление может быть вызвано революцией, но самый стиль останется стилем дореволюционным. Какие слова ни пиши на щитках сандвича – человек сандвич не станет знаменосцем, хотя найдутся люди, утверждающие, что сандвич современнее знамени. Ассоциативный элемент силен – символ борьбы неизменно остается привлекательнее символа наживы. Реклама не дает песни. Много раз делались попытки положить на музыку стихи Маяковского – неудача этих попыток известна. Много раз вузовская молодежь пыталась демонстрировать со стихами Маяковского – коллективная декламация получалась, но никому в голову не приходила мысль запеть этот текст. Певцом революции Маяковский не стал и не станет.
Молодые пролетарские поэты в начале своей деятельности пробовали усвоить стиль Маяковского в своем изложении. Теперь, поскольку могу судить, эти попытки оставлены. Гипербола Маяковского оказалась, по-видимому, слишком индивидуальным приемом и развиться в стиль не может. Да наше время уже не удовлетворяется более или менее беспредметным лиризмом. Повествовательный элемент все отчетливей пробивается в современную поэзию – творчество поэтов Октября обещало развитие этого фактора в новый стилистический метод. Роман Сельвинского37 опередил медленность этой Эволюции и, кажется, определил собой ближайший этап форсированного развития нашей поэзии.
Естественное ее развитие имеет своим источником и работу другого нашего современника. Ее все растущее влияние имеет свои причины, подлежащие изучению более необходимому, чем уже уходящая, прекрасная, но старозаветная лирика Маяковского, исчерпанная уже до конца как и его личным творчеством, так и восприимчивостью внимательных к нему поэтов.
На примере Маяковского мы уже видели, насколько субъективно бывает ощущение новизны формы и насколько неосторожны построенные на таком ощущении выводы. Убежденность в строгой приверженности Демьяна Бедного к традициям русских поэтов XIX века, по-моему, покоится на явном недоразумении. Помимо того, что некрасовский четный восьмисложник с дактилическим окончанием нерифмованного стиха38 встречается только в одной поэме Д. Бедного, а стало быть не может быть признан для него с основной манерой письма, в равной мере и основанием для сближения автора поэмы «Про землю, про волю»39 со стилем поэта «Кому на Руси жить хорошо», недостаточно обоснованными надо считать и попытки вывести поэтику Д. Бедного из частушки: частушек Д. Бедный написал гораздо меньше, чем басен или поэм, изложенных так называемом раешником (входить в метрическое разбирательство этого термина – дело для меня весьма интересное, но читателю полагаю нелюбопытное). Именно сатира басни и сатира раешника являются наиболее постоянной манерой изложения нашего современника, они и определяют его стиль, говоря формально.
Традиционность их достаточно сомнительна. Именно в XIX веке обрывается басенная традиция, а раешник в нашей литературе как разработанная форма поэзии вовсе не изменялся. Поскольку новым считают давно забытое – басня, как постоянный тип изложения для нас имеет все права считаться новшеством, а литературный раешник таким новшеством является и без упомянутой предпосылки. Могут возразить, что свою манеру письма Д. Бедный вырабатывал и до войны и до революции, относя его на этом основании к дореволюционному стилю нашей литературы. Такая точка зрения слишком много раз служила отправлением критики, чтоб на ней не было соблазнительно задержаться.
Прежде всего она покоится на обывательском представлении о революции, как о кратковременном вооруженном столкновении, приводящем к перевороту и пронунциаменто40. В действительности пронунциаменто это является результатом весьма длительной подготовки и работа по этой под готовке не менее революция, чем последующая ее уличная пальба со всеми ее оптическими и слуховыми эффектами. Внеся такую поправку в отправное определение, мы, во-первых, увидим, что творчество Д. Бедного воз никло и протекало в пределах нашей революции, ни на одно мгновение ее не покидало и ею же создано. Поскольку этого не было с другими нашими поэтами, необходимо признать за Д. Бедным исключительное право именоваться поэтом революции, а поскольку наша эра [стала] новой именно благодаря покрывающей ее революции, постольку и поэзия Д. Бедного должна быть новой. Вопрос, таким образом, несколько изменятся и предшествующая оценка, приведенная мной, принимает уже не форму утверждения, а форму проблемы: «Является ли творчество Д. Бедного творчеством поэтическим или в чем его революционная новизна?» Попробую ответить с начала на вторую половину вопроса – традиционная оценка с нее начинает.
Еще подписывая свои стихи именем Е. Придворова, поэт обнаружил свою связанность с политическими темами. В тогдашних его стихотворениях, писанных в годы глубочайшей реакции, в моменты наиболее кровожадного торжества царизма имеется материал, развитие которого имело все шансы создать патетику протеста не уступавшую по напряженности стилю Гюго или того же Маяковского. Этого, однако, не случилось с Д. Бедным. Даже протестуя, даже обличая, даже пользуясь жестоким оружием сарказма, наш поэт не чувствует себя равным, а тем более слабейшим того, что он обличает. Отсюда отсутствие пафоса (страдания) и тон превосходства над предметом обличил. Личное ли это свойство или свойство темы? Но темой Д. Бедного бывал и Ленский расстрел. Будь этот [пропуск в машинописи] высокомерием личности, ставящей себя в центр мироздания – мы имели бы конфликт воображаемого величия и действительности, это величие унижающей. Мы имели бы Маяковского, Барбье, Архилоха. Стиль Д. Бедного вызван не предметом изложения и не его личностью, он вызван отношением к предмету, которое обусловлено некоторым фактором, подчиняющим себе личность поэта. Этим фактором является характер той революции, участником какой был Д. Бедный.
Будучи революцией пролетарской и отчетливо формулируя свой классовый характер, революция эта не могла считаться побежденной теми или иными неудачами. Революционер индивидуалист может ощущать поражение своего предприятия, как поражения всего дела: его борьба протекает на протяжении его жизни, если торжество его дела в этих пределах невозможно: поражение налицо. Здесь начинается и мировая скорбь, и космическая патетика и прочие декламационные атрибуты революционной романтики. Но пролетариат в целом побежден не может быть, так по самому его свойству он будет бороться пока существует и противники его истребить не могут, так как без него они не могут существовать; он же может истребить своих противников, так как для его существования они вовсе не необходимы. Грабитель не может существовать без ограбляемого, ограбляемому совсем не нужен грабитель.
Поэтому в пределах революции пролетарской угнетение и кровавые неудачи являлись только свидетельствами <дальней>шей напряженности борьбы, то есть приближением ее решительных моментов или, что то ж, – близости торжества революции.
Преувеличивать силы своих противников в такой обстановке никому не придет в голову. Гипербола, утешающая в несчастии поражения (я побежден, потому что мой противник могуч до невероятия) – неуместна и невозможна. Мы должны иметь явление обратное: победа противника – его жалкое заблуждение, за которое он скоро будет расплачиваться, совершаемые им низости вдвойне гадки, потому что бессмысленны и падут на него же. Такой противник вызывает к себе не страх, а призрение.
Вот причина естественности и простоты юмора Д. Бедного, легкости его стиля и приятности его выговора, свойств до того неизвестных нашей обличительной и вообще политической поэзии. В этом настоящая новизна стиля Д. Бедного, новизна оставляющая далеко позади себя новшества стихосложения раешника.
Технические новшества вещь легко усвояемая – новизну поэзии они не определяют. Материалом поэзии является не слово, а мотивы поэтической потребности, выбирающей своим орудием слова и обуславливающей выбор тех, а не иных речений.
Новизна поэтического приема Д. Бедного явилась результатом небывалой до него в нашей поэзии поэтической ориентацией. Демьян Бедный так же нов, как наша пролетарская революция. Он самый новый из наших поэтов.
Новизна поэтического метода обычно склонна заставлять рутинеров выражать сомнение в поэтичности новизны. Борис Годунов и Песни Западных Славян41 критикой этого рода были объявлены произведениями не стихотворными, лермонтовские элегии оскорбляли современников своим «прозаизмом», умножать примеров не буду.
По своим первым опытам Д. Бедный показывает, что интересы тогдашней разработки четного восьмисложника ему не были чужды. Он широко пользуется модной по тому времени и пропагандированной символистами техникой пеонизации42, многие современные его стихи написанные восьмисложником нечетного ударения обнаруживают в нем внимательного читателя Брюсова:
В жаркой битве, в стычке мелкой,
Средь строительных лесов,
Жадно мы следим за стрелкой
Исторических весов43.
Ничто, по-видимому, не мешало Д. Бедному оставаться в пределах традиционной поэтики. Тогда никто бы не смел спорить о его праве на звание «поэта». Ему стоило только остаться в пределах форм, установленных поэзией личного переживания. Последнее заманчиво для каждого поэта и всякому понятно, что отказ от приятного лично и общеодобренного метода не может быть легким. Для того, что б его осуществить, нужны сильные побудительные причины и достаточно уважительные основания. Целесообразность жертвы обнаруживается ее результатом.
Дело создания поэзии рабочих есть дело рук самих рабочих. Дело создания поэзии революции есть дело рук революционеров. Демьян Бедный, старый большевик, сделал поэзию своей партийной работой и одновременно заложил основание развитию литературы рабочих, получивших путем революции возможность культурного своего строительства.
В начале всякой литературы мы видим басню, сатиру и обличительную эпиграмму. Архилох и Феокрит предшествовали аэдам44 и лирикам. Поэзия современного русского языка, поэзия XVIII и XIX веков начались с сатиры и басни. К сатире и басне должен обратиться тот, кто желает начать собой новый культурный период словесности, если ему становится ясной его необходимость. Д. Бедному было бы гораздо легче допевать личную или обличительную (Некрасов, Якубович) песню, чем создавать свои сатиры, то такова участь всякого основателя литературной эпохи. Теперь, вчитываясь в академическое издание сочинений Антиоха Кантемира45, мы поражаемся силой его лиризма, мы с удивлением восстанавливаем в своем воображении образ того несравненного певца, которым он мог быть для потомства, и мы преклоняемся перед жертвой, которую он совершил и равной которой может быть только достигнутый ею результат: создание нашего современного языка. Беспомощный жаргон «свободной лирики» Тредиаковского46, который по языку мерещится прадедом Кантемира – параллель, к поучительности которой неизменно следует обращать внимание защитников вольного вдохновения пиита.
Через двести лет после А. Кантемира, Д. Бедный повторил его жертву, но жертва эта была принесена в другой обстановке и для других людей, для другого класса. Размеры ее и ее последствия от этого только возросли. Полный итог им можно будет подвести только в таком положении, какое мы занимаем по отношению к Кантемиру, то есть тогда когда перед глазами оценщика будет та литература, какая произойдет от работ Д. Бедного, как дворянско-буржуазная литература русского языка произошла <…>47.
Понятие жертвы включает в себя условие ее ощутимости приносящим. Трогательное возвращение Д. Бедного к личному лиризму, о котором я говорил выше, показывает, что рана разрыва еще не зажила, его внимательное изучение работ современных поэтов (он их неоднократно цитирует в тексте своих поэм) показывает, что она не склонна заживать, а агрессивность личного вмешательства Д. Бедного в современные поэтические дела свидетельствует о том, что она все еще болезненна.
Но что из того, скажут мне, что у Д. Бедного миллион читателей (по-моему их должно быть больше)? Что в том, что он написал почти столько же, сколько Гюго (по-моему много меньше)? Что в том, если к революции он подходит как агитатор, а не как живая реклама? Достаточно ли это для звания певца революции? Реклама не создала песни, но создала ли ее агитация?
Действительно, в стихах Демьяна Бедного глагол петь почти не встречается, а в приложении к автору его совсем не найти. Раешник его как будто менее певуч, чем даже ораторское выкликание других современников, свою песенность Демьян Бедный давно принес в жертву своей политической сатире и именно поэтому его объективный лиризм нашел путь к песне, уже ставшей общим достоянием, распеваемой везде и всюду, понемногу теряющей даже воспоминание о своем авторе. Это именно песня, созданная всей нашей революцией, песня, а не гимн. Но приход упраздняет все, написанное до того о том же. И упраздняет песенно то, что отменено в порядке революции.
Как родная меня мать
Провожала…48.
Я не знаю читателя, который не достроил бы четверостишия и тем не ответил бы на вопрос – является ли Д. Бедный певцом революции.
О фонетическом магистрале*
Учет и классификация согласных, применяемых поэтом в той или иной своей композиции, рано вылилась у поэтов-исследователей в попытки символически истолковать каждый звук и подчинить ему ту или иную чувственную значимость1. Эти утверждения в конце концов сводились к личному воображенью поэта, да по ходу дела иного получиться не могло: при отсутствии достаточно обширного накопления наблюденных приме ров и упорядоченья данных опыта, личный произвол и голословность являлись необходимым средством и признаком помянутого суждения. Все это привело к тому, что в наше время исследователь звукового материала поэмы с большой брезгливостью относится к мысли о самой возможности объяснить причину появления того или иного фонетического хода. Нельзя не признать законности такого отношения и не сознаться, что осторожность современников дала в деле изучения великих поэтов прошлого гораздо больше, чем мистическое фантазирование символистов, но нельзя и не напоминать так же, что осторожность не может становиться добродетелью самодовлеющей. Ей, в таком случае, как добродетели отрицательной, грозит опасность обратиться в чистый порок и получить название трусости. Поэтому со всей осторожностью, которой современный поэт обязан горькому опыту своих предшественников, я попробую привести некоторые наблюдения и выводы, по ним произведенные.
Рассматривая согласные нашего языка в степени их употребляемости, мы видим, что некоторые из них применяются часто, другие редко. Отсюда легко вывести, что первые согласные должны равномерно распределяться по всему стихотворению, а вторые появляться эпизодически. Эти же редкие согласные в случае непроизвольности своего появления должны встречаться в самых разнообразных местах изложения. Что же касается распространенных согласных, то суждение о намеренном их использовании автором возможно главным образом в случаях обеднения ими того или иного словесного эпизода. По наблюдении и установлении наличности таких случаев возможно уже сделать попытку их объяснения и истолкования.
К частым согласным нашего языка следует отнести: п р с т м н к. К редким: ж з х ф ц щ.
Лермонтов. ДЕМОН. Часть II, отрывок VII.
Русский псевдо-четырехстопный лжеямб имеет, как известно, диподическое строение2 и может быть изображен как: 01 02 01 03, откуда ясно, что наиболее звучными станут согласные перед гласной четвертого и восьмого слога. Это рабочее место стиха, оно привлекает внимание читателя, оно же привлекает внимание поэта. С. П. Бобров в своей статье об установлении влияний3 дал достаточный материал для определения роли звукового выделения. Отправляю желающих к его статье. Итак:
Результат довольно неожиданный: второй столбец, в котором в зависимости от рифменного согласования позволительно было ожидать большего единообразия согласных, оказался пестрее первого. Это можно объяснить, во-первых, отказом от согласования опорных, а, во-вторых, согласованием их по группам. Действительно: мы видим, что Д часто согласуется с Т как по вертикали (рифма), так как и по горизонтали или по диагонали. Несомненно однако, что в опорной слога Д стоит преимущественно перед Т, а принимая во внимание, что Д является опорной рифменных слогов в нерифмованных первых строках стихотворения, чтобы потом дважды подряд оказаться симметрически перенесенной к 4 слогу, причем обе пары Д окажутся симметричными симметричной аллитеративной фигуре «ел» у сильных времен третьего стиха, фигуре к тому же заканчивающей диагональное перемещение вправо «гл» «дл», соответствующее такому же перемещению влево ударного «у», принимая во внимание всю сложность и, конечно, рассчитанность такого согласования, необходимо признать, что выбор основы построения случайным быть не мог и что согласная «Д» не случайно занимает первое место по количеству своих появлений у первого сильного удара. «Т» в таком случае идет за «Д», как его замена или эхо.
Согласные по этой схеме распределяются в порядке частоты употребления следующим образом:
Посмотрим теперь, как группируются согласные в обоих сильных местах стиха в сложности:
Примечание. Цифры в скобках обозначают применение согласной как призвука.
Мы видим из этого подсчета, как сглаживается разница в частоте применения некоторых согласных: выравниваются значения ее для «Т» и «Д», что подтверждает их связанность, выдвигается на второе место «Н», положение которой сильно колебалось в обоих схемах (2–7). Редким остается по-прежнему «М» (на 7‑м месте).
Попробуем большее обобщенье, распределим согласные по группам:
1. Язычные (ЛР) – 21.
2. Зубные (ДТ) – 16.
3. Носовые (МН) – 12.
4. Губные (ПВ) – 7.
5. Шипящие (ЖЧ) – 5 (3)
6. Свистящие (ЗС) – 5 (1)
7. Гортанные (ГК) – 2 (2)
То обстоятельство, что носовые, составляющие обычно главное количество согласных, оказались только на третьем месте, свидетельствует о преднамеренности поэта в избрании опорных сильных времен стиха. Большое количество язычных говорит в пользу их согласованности. И действительно, рассматривая схему, мы видим постоянную, хотя и очень прихотливую связь между «р» и «л», доходящую временами до сознательной игры на замену: «жел» и «жар» симметрично у 4 слога. Преобладание «Л» и подавляющее его количество у 8‑го слога объясняется глагольным характером рифм, однако именно в словах содержащих предударное «л» они не являются преобладающими. Третий стих, применяющий аллитерацию «л» на сильных ударениях, не оканчивается глаголом, а первые стихи обычно имеют большое значение для количества согласных. Пока вопрос об управлении той или иной язычной остается открытым. Гортанные, по-видимому, случайны. Из шипящих «ч» появляется один раз для оттенения экзотического слова «чангур», а второй раз для уравновешения прозаического начала (чтоб) стиха патетического. Довольно загадочно упорство, с которым проводится «ж»: три раза у сильного времени, все время у а 1‑го слога и три раза в виде призвука. Согласная эта довольно редка в качестве опорной, с другой шипящей мы видим ее не согласованной. Это какая-то одиночка, но определить случайность или намеренность ее наличия числовой подсчет не дает возможности.
Свистящие распределены странно: С, одна из самых распространенных согласных, попадается на сильном времени стиха только один раз, откуда мы можем с определенностью предполагать об умышленном ее изъятии поэтом с указанного места. Это тем более нам позволено, что Лермонтов не избегал этого звука на сильных временах стиха и даже временами строил свою фонетическую композицию на таком приеме. Пример:
По синим волнам океана
Лишь звезды блеснут в небесах
Корабль одинокий несется
Несется на всех парусах.
Относительно причин и характера данного исключения С численный подсчет не дает возможности судить. Количество губных нормально и только.
Предыдущее рассуждение доказывает нам, что даже и в тех случаях, когда мне удалось наметить признаки какой-то зависимости согласных, мне приходилось от таблицы простого подсчета обращаться к схеме, т. е. подкреплять результаты числового начала началом качественным. Отсюда напрашивается вывод, что количественное исследование вообще мало что объясняет, но это неверно. Оно действительно немного дало мне в данном примере, но виной тому основная предпосылка моего учета. Я подсчитывал не все согласные, а только согласные, находящиеся в определенных местах стиха. Предпосылка носила качественный характер и результаты ее развития должны, естественно, быть в преобладающем числе – тоже качественные. За сплошным подсчетом остается значение основного критерия. Не будь он ранее меня проделан рядом исследователей, я не мог бы так спокойно указывать количественных отклонений от нормы, а читатель видит, какое это имело значение в предшествовавшем. В данном же случае у статистики согласных имеется все же некоторое приобретение: 1) указание на господствующее значение согласной Д и на подчиненность ей звука Т и 2) на исключение согласной С, и 3) на предпочтение редкой согласной Ж. Это не мало. Но это только наводящий признак; удовлетворимся пока мнением, что иным количественный анализ нас не порадует, будем благодарны ему и на этом и перейдем к анализу качественному.
Согласная Д. Встречается в словах (у сильного времени):
а) первого: Демон, долго, ждет, средь, повидаться, усладить, Демон, б) второго: воздушный, одел.
В слове «средь» (общего молчания) Д во-первых смягчено знаком, затем притушено словом, поэтому на схеме я отметил его в скобках. За исключением этого слова мы получим если не фразу то черновик программы:
Демон долго ждет (средь) повидаться, усладить. Демон.
В число слов, образующих это построение, мы имеем: одно прилагательное (одно наречие), три глагола и два существительных. Существительное собственно одно, повторенное дважды. Это не только имя собственное и подлежащее нашей гипотетической фразы, но и предикат всей поэмы, а так же ее заглавие. Вывод напрашивается. Я обожду с ним.
Вторая группа дает: воздушный, одел. Одно прилагательное и один глагол. Оба слова относятся к «покрову вечерней мглы», но по своему характеру могут быть отнесены и к Демону.
Один я здесь, как царь воздушный
Страданья в сердце стеснены.
Согласная Т. 1) На первом сильном: оставить 2) На втором прилетел, готов, жестокий, захотел, слетел, катится, той. Сплошь глаголы и одно местоименье. Одни управляемые слова. Выше мы знаем, что согласная Т у нас подчинена согласной Д, как правило: грамматический характер слов, ее содержащих, подтверждает выведенное мной путем подсчета правило. Результаты двух методов совпали. Теперь возможен и частный вывод. В группе зубных управляющей является согласная Д, слова, ее содержащие, подчинены слову «Демон», это слово встречается только на первом сильном времени стиха.
Согласная Ж. 1) На первом сильном времени: тяжелая, прожженый, жаркою; на втором сильном Ж не встречается. Три прилагательных, слова подчиненные. Место, где располагается Ж, заставляет нас предположить подчинение этой согласной уже знакомому нам Д, согласной недалеко от него отстоящей в фонетическом ряду. Это тем более соблазнительно, что удвоенное Ж перед инотированной гласной4 произносится некоторыми как ЖД. Но логически все три прилагательные связаны со словом «слезой», где предударная – З. Это слово – последнее в нашем отрывке и мимо этого обстоятельства проходить неосмотрительно. Тем более, что и наши прилагательные собраны на две трети в концовке отрывка, то есть и по месту своего расположения подчинены этому слову. Тем более, что З составляет соединительное звено между Д и Ж. Последний стих:
Нечеловеческой слезой.
Новый эпитет, не внося нового в нашу фонетику, дает нам тем не менее некоторое указание на соподчинение рассматриваемых нами явлений. Слово «нечеловеческой», есть антономассия5 слова «Демонова» и таким образом логическая связь устанавливается как: жаркою слезой демона; еще раз логика совпала с фонетикой.
При первом взгляде на расположение Д (Т) и Ж бросается в глаза неравномерность распределения последней по сравнению с зубными. Согласная Ж собрана к концу отрывка и господствует в концовке, являющейся стилистической точкой отрывка. Хотя Ж вообще говоря и редкая согласная, но наше предположение о ее связанности с Д, определенно управляющей первым сильным временем стихотворного отрывка, дает нам право предположить, что мы встретим Ж, кроме концовки и в других местах его. Действительно: Ж встречается еще в стихах – 2, 9, 15, 23, 35 (кроме четырех стихов концовки). Каковы эти стихи? Это концевые стихи абзацев, замыкающиеся «большой точкой». Каждый абзац содержит в себе описание одного и вполне законченного обстоятельства рассказа. Ж появляется в качестве элемента пунктуации. В других стихах Ж вовсе не встречается, кроме одного, где его присутствие объясняется участием в тройной рифмовке климакса. Применение Ж в виде призвука у Д на первом сильном времени 15‑го стиха дает лишний довод в пользу связи этих двух согласных в разбираемой композиции, а концевой характер появления Ж заставляет нас построить новую схему расположения: Д – З – Ж. Для словесного развития этой схемы у нас еще нет материала. Ограничимся пока выводом. Согласная Ж появляется как элемент пунктуации отрывка, разбивая его на пять абзацев и одну концовку. Ж поддерживает конец климакса четвертого абзаца рифмой 21‑го стиха и Трижды звучит у первого сильного времени концовки.
СОГЛАСНАЯ З. 1) На первой сильном времени: казалось, взор. 2) на втором: слезой. Перевес расположения на первом сильном показывает на связь со словами содержащими Д и Ж. Грамматически мы имеем два существительных родственных, и один глагол, сближение с которым возможно, но не обязательно: казалось – акт зрительный, но сильно стертый смысл этого выражения, значительно даже потерявшего глагольность, делает всякое на нем основанное построение сомнительным. Вывод наш при данном малом количестве предметов наблюденья может быть только отрицательным. Согласная З применяется на сильных временах с большой осторожностью, занимает промежуточное положение между Д – Ж и самостоятельного значения не имеет.
«Кто подходит к конструктивистам с точки зрения рифмы, как таковой, метафоры, как таковой, аллитерации, как таковой – ничего в них не поймет: все они имеют строго служебное значение».
Если З не поддается учету, как граничащая согласная, а Д Ж показал нам возможность такого применения звука, законно будет справиться с текстом о месте, занимаемом Д в композиции. Правильно ли наше членение на абзацы по Ж. Симметрия этих согласных требует, чтоб каждый первый стих абзаца содержал в себе эту согласную. Стихи концевые, содержащие Ж: 2, 9, 15, 23, 35. Согласно этому Д должно содержаться в стихах: 1, 3, 10, 16, 24. Вот эти стихи:
1. Вечерней мглы покров воздушный.
3. Привычке сладостной послушный.
10. Задумчив у стены высокой.
16. И вот средь общего молчанья.
24. Не ангел ли с забытым другом.
Симметрия налицо. Ряд Д – Ж действительно существует. Вопрос о его среднем члене остается открытым. У согласной З имеются некоторые основания занять это место, но данных для этого мы, разбирая опорные сильных времен в достаточном количестве, не нашли.
СОГЛАСНАЯ С. Встречается один раз на втором сильном времени в прилагательном – высокой. Она дана без всякой текстуальной связи со своей родственницей З. Таким образом замена их по данным сильных времен стиха не усматривается. Однако С очень распространенная согласная, и мне приходилось говорить уже о подозрительности факта ее исключения. А если исключение умышленно, то надлежит разобрать основание умысла и установить его характер. Такие исключения распространенных бывают у Лермонтова. Примером может служить стихотворение «Ангел», где систематически проведено исключение весьма распространенного Р, встречающегося там только четыре раза (райских, мира, непритворна). Рассматривая схему легко обнаруживаем искомое С, но в довольно странной обстановке: оно встречается очень часто и присутствует у сильных времен шесть раз в соединении с согласной Л, в виде ли призвука или в виде заударной согласной. Таким образом мы имеем типичный случай так называемого повтора у сильного времени. Повтор этот при первом своем появлении дается как чистая аллитерация сильных времен третьего стиха: автор озаботился обставить первый выход этого явления достаточно почетно: читатель не должен терять из виду столь внушительно прозвучавшее сочетание, а против навязчивости его Лермонтов озаботился принять меры, обычно применяемые большими мастерами стиха.
ПОВТОР СЛ(ЛС). Встречается на обоих сильных временах.
1) на первом: сладостной, лист. 2) на втором: послушный, раздались, лились, (удалиться шевелится). Подавляет количество управляемых слов. Единственное существительное, по-видимому, само подчинено фонетике, а не управляет ею. Из этого следует заключить, что управляющие слово необходимо поискать в другом месте текста и обратиться к обследованию слабых времен стиха.
Кроме указанных нами случаев схема дает дополнительное обнаружение нашего сочетания в слабых временах стиха абзацев четвертого, пятого и шестого. Максимум накопления в четвертом абзаце: два раза на сильном и три раза на слабом (лились, слез, сложена). В пятом абзаце СЛ встречается в еще более заглушённом виде: на неударных слогах два раза (слетел, усладить), у первого слога стиха (слеза) один раз и на сильном времени, но в разложенном виде, два раза (удалиться, шевелится) всего, стало быть, шесть раз. В шестом абзаце: два раза (слезою, слезой).
Таким образом имеем для сочетания СЛ:
На сильном времени – 7 раз.
На слабых временах – 8 раз.
ВСЕГО – 15 раз.
Все словосочетания управляемые, кроме одного: слеза, применяемого в различных падежах три раза. Слово «лист» дает обращенную группу и встречается только один раз, в фонетическом одиночестве. Словом управляющим группировкой по СЛ необходимо признать слово: «слеза». Это слово и явится средним членом в ряду Д – Ж.
3‑й абзац имеет 7 стихов СЛ помещено в 3 стихе.
4‑й абзац имеет 8 стихов СЛ помещено в 4–6 стихах.
5‑й абзац имеет 11 стихов СЛ помещено в 5 стихе.
6‑й абзац имеет 4 стихов СЛ помещено в 3 стихе.
Кроме первого абзаца, вообще не содержащего СЛ и второго, где СЛ является впервые и на сильных временах первого стиха, вытесняя из него Д, мы встречаем или присутствие СЛ в средних стихах абзаца или его накопление в том же месте. В 4, 5, 6 абзацах мы видим СЛ и в последних стихах абзаца. Там оно встречается с Ж. Из этого мы можем вывести следующее: СЛ группируется самостоятельно в средине абзаца, оно может быть, связано с Д, вытесняя его или будучи им вытеснено (1‑й абзац), оно является в сочетании с Ж и с ним связано в стихах второго, четвертого, пятого и шестого абзаца. Написанное подтверждает наше право на построение ряда: Д – СЛ – Ж. Или: Демон – слезой – жечь.
Слово: слеза, кроме сочетания СЛ, содержит еще и другое: ЛЗ, таким образом в обратной симметрии повторяя сочетание плавной и звонкой зубной. Эта симметрия дает нам право заподозрить возможность замены СЛ вообще сочетанием ЗЛ (ЛЗ), подобно тому как звонкая Д управляла глухим Т. На схеме мы видим, что такая зависимость имеется в последних абзацах (пятом и шестом): глаз – слеза, возле – слезою. До этого З является основной эпизодических согласований, очень хитрых и тонких, постепенно приближая свои группировки к сочетанию СЛ до тех пор, пока не происходит встреча обоих свистящих в четвертом абзаце на слове: слеза. Это место отрывка замечательно вообще сочетанием свистящих, достигающим здесь наибольшей густоты расположения. На этом примере мы можем видеть образец мастерской подготовки звукового эффекта, да, пожалуй, и не только звукового.
Вообще говоря, вся фонетика отрывка до мелочей разработана и полна очень тонких и тактически замаскированных приемов. Как пример приведу тройную рифмовку углом в третьем абзаце, окно – озарено – давно, сложное согласование: вОЗДУшный – ГрУЗии ОДел, вариационную комбинацию: МГЛЫ – ХоЛМЫ, разорванный параллелизм ударного У в четвертом абзаце, связанный омонимной рифмой (другом) с построением пятого абзаца. В этой композиции появляются группы согласных, выделяются согласованные ударные гласные и, исполнив свое назначение, сменяются новыми переборами: стойким и проходящим сквозь весь отрывок остаются только Д СЛ-Ж, определенные и заданные словами: Демон, Слезой, Прожег.
Что такое эти слова: это программа или план всего отрывка. Эти три слова, очевидно явились как кратчайшее выражение задания всего куска и присутствовали в памяти поэта во все время писания отрывка. Каждый раз при начале абзаца он имел в виду своего героя, в середине вспоминал о том, что Демону предстоит уронить СЛЕЗУ и в конце старался не забыть сказать, что эта слеза прожжет.
Но если Лермонтов считал нужным подготовить фонетически появление этих актов в отрывке, возможно, что он подготовлял и другие эффекты, с этим связанные или из них вытекающие. Ведь в конце концов эпизод наш имеет только предварительное значение: это злое предвещание о предстоящей гибели героев. Демон не может плакать по-человечьи и любить он также по-человечески не может. Тамара будет сожжена, подобно камню. Сохранит ли поэт фонетику своего отрывка и пользовался ли он ею до того?
Того подробного обследования, которое мы только что произвели для VII отрывка второй части поэмы, нам уже не потребуется: это очень интересная и в будущем необходимая работа, для нас при намеченном пути достаточен беглый обзор текста и пристальное внимание только к стихам, непосредственно содержащим изображение данного действия или данной ситуации. Конечно, влияние приема легче всего найти поближе от нашего отрывка. Будем читать выше: отрывок VI той же части.
И целый день вздыхая ждет (конец абзаца)
И чудной нежностью речей, (конец другого)
Склонится ли на лоЖе сна –
Подушка ЖЖЕТ, ей душно, страшно
И вся, вскочив, дроЖит она,
Объятья Жадно ищут встречи, (предпоследний стих)
Характер пунктуационного значенья Ж здесь намечен довольно выразительно, но не это нам важно: мечты Тамары о Демоне выводят на свет нашего внимания согласную Ж – оба отрывка применяют ее с одним значением – жечь.
Отрывок XI, ч. II.
– И он слегка
Коснулся жаркими устами
Он жег ее. Во мраке ночи…
Неотразимый как кинЖал.
Увы, злой дух торжествовал!
Мучительный, уЖасный крик…
И безнадеЖное прощанье,
Прощанье с Жизнью молодой…
Много стихов отделяют шестой отрывок от одиннадцатого, но фонетика редкой согласной Ж осталась та же. И теперь мы можем спокойно читать: «ужасный крик» и признать предложенное Висковатовым6 чтение: «но слабый крик» – неверным. Неавторитетным надо признать и список Висковатого, дающий этот именно вариант, на наличии которого неутомимый исследователь биографии поэта и автор первого его критического издания основывал свое чтение. Мучительность и ужасность крика еще не обуславливают его пронзительности и громкости, да об этом поэт долго не раздумывал. Ему важно было сохранить в этой ситуации характер сожжения и слову жечь – он подчинил эпитет крика.
В дальнейшем Ж теряет всякий постоянный характер. Эта согласная не исключена вовсе, хотя XXII отрывок ею беден: она встречается в нем всего четыре раза на двадцать восемь стихов отрывка. Она содержится в первом (отзвук) стихе и в последнем (28), в 23‑м и в 25‑м. Начало и конец. Двадцать два стиха в толще отрывка совершенно свободны от присутствия этой жгучей согласной. Если мы припомним, что ее вторичное появление произведено стихом:
Чтоб наважденье духа злого
мы поймем, что ни исключенье, ни возвращенье этого звука случайностью объяснены быть не могут.
Зато мы теперь получаем возможность формулировать предположенье, подлежащее дальнейшей проверке, а именно:
Согласные в стихе не имеют общеобязательного значения. Сама их звуковая природа лишена символизма. Поэт имеет возможность придавать им то или иное значенье. Для определенного стихотворения основной темой композиции согласных будут те, которые являются предударными в словах наибольшей значимости для этого целого и выражающих его программу и план.
У Лермонтова мы видим большую выдержанность в использовании этого явления. Программа «Демон жжет», исчерпывает возможности применения опорных согласных, они стираются и затухают по прохождении всего эпизода о испепеляющем поцелуе. Посмотрим на такие же явления у других поэтов. Особенно показательно это будет в стихах чисто лирических, где музыкальное в том числе и фонетическое начало не связаны грамматическими формами повествования. Для примера возьмем Сологуба. Его стихотворение: «АнГеЛ бЛаГого молчанья». В своем заголовке оно уже содержит редкую согласную Г в сочетании с Л, повторение этого сочетания и обусловило эпитет (вместо «святого», «блаженного»: «доброго» и т. д.). Согласно нашего допущения, это сочетание должно быть основой стихотворной фонетики и пройти всю пиесу. Вот она,
Грудь ли томится от зною,
Страшно ль смятение вьюг,
Только бы ты был со мною,
Сладкий и радостный друг.
АнГеЛ бЛаГого молчанья
Тихий смиритель страстей,
Нет ни венца, ни сиянья,
Над ГоЛовою твоей.
Кротко потуплены очи,
Стан твой окутала мГЛа,
Тонкою вЛаГою ночи
Веют два ЛеГких крыла.
Реешь над дольным пределом
Ты, без меча, без луча,
Только на поясе белом
Два золотые ключа.
Друг неизменный и нежный
Тенью проХЛадною крыл
Век мой безумно мятежный
Ты от толпы заслонил
В тяжкие дни утомленья,
В ночи бессильных тревог
Ты отклонил помышленья
От недоступных дорог.
Как мы и ожидали слова заголовка «анГеЛ бЛаГого молчанья» приводят с собой сочетанье ГЛ, но делается это не сразу. Сначала появляется только Г, но в виде призвука и окрашенная в характер придыханья. Это же Г ставится на рифму (место наибольшего вниманья символистов), где в качестве заударной сильно ослаблена и приближена к соседней гортанной К. Отсюда в стихотворении легкая замена Г через Х или К. В чистом виде, зато, очень выразительно и во вне всяких сомнений обозначенной связи с заголовком ГЛ господствует во второй и третьей строфе (лучших. Недаром Жирмунский7 приводит их, как образец несущественности изысканной рифмовки). Дальше идет постепенное заглушение: тоЛьКо КЛюча, проХЛадною и почти нечувствительное, оторванное от общего построения: отКЛонил, в стихе, не содержащем рифмы с мужским окончанием на Г.
Сологуб не был связан повествованием, но выдержать с последовательностью Лермонтова фонетическую композицию он не смог. Маскированное появление группы согласных, так искусно проводимое Лермонтовым, у Сологуба сбило все построение. Надо было всю тематическую силу действительно замечательного заголовка (заимствованного у Лескова)8, чтоб укрепить основную по заданию группу, но напряжения хватило только на восемь стихов, потом оно стало падать и совсем заглохло. Параллельно с этим падает и лирическая самостоятельность поэта, возрастает его литературная связанность, поэма, начатая изысканно, явственно сворачивает на печальное воспоминание об Апухтине9:
В тине Житейских волнений,
В пошлости жизни людской,
В тяжкие дни утомленья,
В ночи бессильных тревог.
У Некрасова влиял Лермонтов – у Сологуба…
Жестокие, судырь, у нас ндравы.
У Маяковского в связи, очевидно, с общей отрывочностью его письма, довольно трудно найти последовательно проведенную фонетическую схему. Тем не менее в редких местах ему удается длительное построение:
TODO
Идет Иван, сиянием брежжет.
ван
бреж
Шагает Иван, прибоями брыжжет.
ван
брыж
Бежит живое. Бежит побережит.
живое
береж
Вулканом мир хорохорится рыже.
ан
мир
рыж
Этого вулкана нет на
ан
на
Составленной старыми географами карте:
ар
ар
Вселенная вся, а не жалкая Этна
ся
а не
на
Народов лавой брызжущий кратер.
ав
ат
Ревя несется странами стертыми
ан
ер
Живое и мертвое от ливня лав
ер
ав
Одни к Ивану бегут с простертыми
ван
ер
Руками – другие к Вильсону стремглав10
ам
гие
ав
Характерная откровенность этой схемы говорит сама за себя: тема – «Иван брежжет» нашла свое полное изложение в сильных местах стиха. Конечный синтез ИВана и бреЖЖит не обойден.
Он дан в слове «живое». Читатель, прочитавший схему первого примера, легко разберется в тексте, отыщет Ж у слабых времен и составит себе понятие о степени богатства приемов нашего знаменитого современника… Этот пример поучителен для наших наблюдений особенно тем, что в связи с примитивностью изложенья, поэт не заботится подысканием слов, варьирующих тему: она дается в совершенно сыром виде, заменяющее тематическое слово ставится только, чтобы его долго искать не приходилось: лава, вулкан, обычные существительные митинговой риторики, прославленьем которой и является, сознательно, метод изложения избранный Маяковским.
О природе русского псевдо-четырехстопного лжехорея писали много. Некоторые полагали, что он размер нисходящий, западающий, а потому печальный. Другие, исходя из греческого термина, считали его, наоборот – размером плясовым, разудалым. Сюжетность пьес, им написанных в XIX веке, резко расходилась с действительностью такого определения: как на грех этим размером писались исключительно фантастические или заунывные пиесы. Причина этого обстоятельства в двойственной природе размера: он несомненно нисходящий в слоговом ударении, но сгруппирован в восходящие диподии русского восьмисложника или четырехударного стиха. Такой двойственный размер особенно подходит для выражения двойственных чувств, откуда и его излюбленность для мечтательно элегических или фантастических поэм. Один из примеров его применения мы находим у Брюсова: БЛИЗЬ МОРЯ. (Зеркало теней)11.
Засыпать под ропот моря,
пать
мор
Просыпаться с шумом сосен,
пать
сос
Жить, храня веселья, горя,
ня
гор
Помня радость прошлых весен.
ра
вес
В созерцаньи одиноком
цан
бок
Наблюдать лесные тени,
дать
тен
Вечно с мыслью о далеком,
мысл
лек
Вечно в мареве видений
мар
ден
Было счастье, счастье было,
счас
был
Горе было, есть и будет
был
буд
Море вечно с новой силой
веч
сил
В берег биться не забудет,
бить
буд
Не забудут сосны шумом
буд
шум
Отвечать на ветер с моря
чать
мор
И мечты валам угрюмым
ты
рюм
Откликаться бору вторя.
кать
втор
Хорошо о прошлом мыслить,
шо
мыс
Сладко плакать в настоящем.
плакать
оящ
Темной хвои не исчислить
хво
чис
В тихом сумраке шумящем.
сум
мящ
Хорошо над серым морем,
шо
мор
Хорошо в бору суровом
шо
ров
С прежним счастьем, с вечным горем,
счас
гор
С тихим горем, вечно новым.
гор
нов
Максимум падает на следующие предударные сильных времен М/2,5/ – 7, Б/3,4/ – 7, Ш/3,1 / – 4, Ч/4,1 / – 4. Управляющие слова: Море, шум, счастье, было. Как видим, даже не привлекая согласные слабых времен, мы находим план-программу стихотворения. Это свидетельствует о большой простоте, однако разнообразие словаря конечно больше, чем у Маяковского, доведшего упрощение Брюсова до полного оголенья схемы. Если помнить, как сильна была теория обнаженья приема у идеологов передового искусства, под чьим влиянием начинал работать Маяковский – эволюция станет понятной. Исключительная музыкальность Брюсовского стихотворенья обязана собой: большой выдержке в выборе гласных; на первом сильном преобладает А, на втором О; игре на согласовании согласной заударной (преобладает Р); согласование сильных времен как горизонтальному, так преимущественно вертикальному, иногда под углом. Правда, это согласование не очень планомерно и редко захватывает более трех строчек, однако это обстоятельство, объяснимое импрессионистской манерой с одной стороны, замкнутой формой четверостиший с другой, компенсируется широким развитием эпизодических аллитераций, в значительной мере звукоподражательных, при выдерживании принципа обращенной аллитерации, т. е. все того же согласования заударной. Вокруг одной согласной Р собираются столь противоположные значением слова, как радость, море, бор, горе. На символическое самодовленье она конечно претендовать при таком способе употребленья в области чистой фонетики не может, но смысловое ее подчиненье несомненно. Гипотеза, по-видимому, начинает себя оправдывать. Характерно и то, что иллюстративная «звукопись» (термин В. Брюсова) в данном стихотворении не вырывается из общей схемы, а группируется вокруг максимальных согласных и гласных:
ХОРОШО О пРОШлоМ Мыслить
СЛАдко плАкАть в настояЩеМ
ТеМной хвОи не иСЧислить
В тихоМ су Мраке ШуМяЩеМ.
Это лишает иллюстративную согласованность ее всегдашней опасности: внешности и неорганичности, какими грешили так часто символисты вроде Бальмонта, Вячеслава Иванова, не упоминая уже о Блоке, с явной надуманностью вводившем этот прием, к счастью для себя довольно редко, чего нельзя сказать о двух первых.
Нечего говорить, что русский кубизм, быстро переименованный в футуризм, был верен своей теории обнажения приема и композиционных «осей»12. Если припомнить, что его учителем был архаизм, и что Вячеславу Иванову принадлежит не малая заслуга в совращении на этот путь и соблазн к грамматическим упражнениям юношей, тяготевших к лиризму Блока, понятным станет топорность обработки словесного материала у наиболее ярких представителей раннего русла этого поэтического теченья. Это наследство они по праву стяжали от своего первого учителя и, конечно, эту законную операцию они за грех не считают. Они совершенно справедливо полагают гордиться этим, и хотя кройка их работы и не совсем бывает ладна, за то сшито их изделие крепко, хотя и суровыми нитками, если не просто дратвой. Надо надеяться, что в будущем, однако, а этому мы имеем предвещанья в работе наших молодых поэтов, с материалом их станут обращаться с несколько большей заботливостью.
Дабы утешение это не казалось голословным и не могло быть отнесено в разряд метафизических, посылаю сомневающихся к стихам Агапова и Сельвинского13.
Изучение мастерства этих молодых поэтов затрудняется, впрочем, ограниченным числом напечатанного по их рукописям материала. Сожалением этому горю не помочь. Спрашивать у редакторов бесполезно: тому последуют пункты, почему и цитата: СЕЛЬВИНСКИЙ, Улялаевщина, гл. III, стихи: 109–128 и 145–156.
109. «Братва! Мы сейчас выступаем в поход,
В поход, если хотите, крестовых РЫЦАРей
Мы должны устроить бойню пехот
Красной республики – ЦАРиЦЫНа.
113. Какая нам РаЗНиЦа, где нам слечь?
ДНем поЗДНей или РАНее?
Вы умрете. Но помните, что вашу честь
Почтят в Учредительном Собрании».
117. Улюлюканье, гарканье «Долой» – «Скись!»
Геть к чертякам! «На чурбан его…»
По стрибожьим ниЗИНАМ языческий свист
МиЗиНЦа и беЗыМяННого.
121. Растопырил коВбаски своей пятерни
Батько, да гаркнул: «ЦЫЦ» оН –
«Сынки! Як я бачу, нема вже дурных,
Щоб за смiртью пойты на ЦАРИЦЫН.
125. Нi, Я годаю – не худо було б
По карбованЦИ в ту полосу йты.
Тылько хто боиТЬСя може пули у лоб
Хай сидэ пид юБЦей. Голосуйтэ».
145. УлялаеВЦы сдрейфили – трусятся поводья,
Задние в дыбы и айда лататы.
Улялась спокойно ухи поводит,
Смотрит: с мазанки аула та тын.
149. Смотрит – белые огибают слякоть,
Пара эскадронов прожужжала в полверсте,
А на них, из под ярока, прямо в атаку
Чьей-то конНИЦей палит степь.
153. Что там? Уж не банда ли? Кавалерийский оклик,
Буденовки, петлИЦЫ. Как будто бы нет…
Выгибаясь в лосном пузе бинокля
Горсть бойЦов – ошиблась в табуне.
В этих тридцати двух стихах интересно проследить участь и влияние магистрального слова «ЦАРИЦЫН»: магистрал «УЛЯЛАЕВ» потребовал бы от меня анализа всех 208 стихов отрывка.
До приводимых стихов применяются оба сочетания «Ц», заданные магистралом: магистральные фракции: «ЦР» и «ЦН», они предварительно обгоняют изложение, появляясь в стихах: 34 (заеРНИЦких), 54 (мокРЕЦ) с тем, чтоб провести магистрал на сильнейшем ударении (концевом) стиха 61‑го. После этого имеем стих 82 и стих 84: «сеРдЦе» и «ТуРЦий».
В дальнейшем, как будто, картина знакомая – по Маяковскому (122, 124, 126–128, 145, 148, 152, 154, 156) магистрал на сильных временах и в рифмах. Однако мы находим в первом отрывке очень искусную разработку магистрального зачатка, полученную путем деградации, исполняющую роль подготовительного звучания. Слово «ЦАРИЦЫНА» (112) смягчено в одном из «ц» на «з» и во второй объемлемой гласной с «ы» на «и» (операция облегчется наличием в магистральном слове среднего «и», которое за нейтральностью опускается). После этого, магистральные фракции: «ЦР» (теперь уже «ЗР») и «ЦН» в повторе, схемы АВ-АВ: ВА ВА, при сохранении порядка объемлемых гласных, дают имитационный магистрал в виде слова «РАЗНИЦА» (113). Этот новый имитационный магистрал разрабатывается в стихах 114, 119, 120, сопоставляясь с натуральным в этом стихе, путем сложного фонетического хода.
Приключения его таковы: «раЗНица», в сочетании с первым словом следующего стиха – «днем» – дает на первом сильном времени: «поЗДНей» (заударная и предударная группа), а на втором того же стиха (114) – смысловую антитезу: «РАНее». Любопытно, что здесь мы встречаемся с хорошо знакомым явлением образования смысловой антитезы из одного основания (фрейнд-фейнд, друг-враг).
После краткого, очень выразительного в своем циклическом построении побочного эпизода, связанного с разобранной рифмой 114–116 и посвященного неудаче эсеровской пропаганды (ЧЕСТь – уЧРедиТельное – ЧеРТякам – ЧуРбан – языЧЕСкий) мы имеем (ст. 119) на первом сильном: «ниЗИНам» (предударная группа слова «разница» расщепилась вокруг неизменной ударной). Далее в стихе 120 путем двойной операции смягчения (н‑м) и восстановительного отвердения (з‑ц) из фракции «низ» образуются – «миз» и «инц» сводимые в слово «мизинца», возвращающего нас к магистралу (ЦариЦыНа).
Подготовительный характер подчеркнут обращенным видом фракции (сохранена инверсия АВ-ВА, играющая роль в образовании разобранной выше имитации).
Теперь, непосредственно, следует полное и последнее проведение имитации словом «беЗыМяННого» (НиЗиНаМ), после чего уже допускается двойная реприза магистрала в стянутом (ЦыЦ оН) и натуральном виде (ЦаРиЦын).
Из этого и далеко не полного обзора, видно, насколько поэты, сменившие футуристов, обогатили фонетическую схему своих произведений, и насколько глубже проникает конструктивизм в существо подлежащего оформлению словесного материала.
Международное положение*
Поэтическая обстановка данного момента может казаться во многом чрезвычайно благоприятной конструктивизму. Военный разгром материальных ценностей делает невозможным консолидацию симпатий к разрушительным методам футуризма, всяческие попытки материального восстановления и материального строительства, естественно вызывают к жизни тенденцию к рассчитанной прочности словесно-возводимых сооружений.
Отсюда может казаться, что конструктивизм – явление поэзии СССР Должен иметь близких родственников, братьев и союзников в поэзии западного материка и западной оконечности нашего Старого Света.
Многим поверхностным наблюдателям может показаться убедительной та тенденция к упорядочению футуристического «свободного стиха», которую мы наблюдаем в настоящее время в группе Ж. Кокто1 (Франция), так и среди «левых» группировок С. А. С. Ш., где «Крайний из крайних» – Максвель Боденгейм, все чаще обращается к «упорядоченным», если не прямо «законным» размерам стиха.
Концевое созвучие возвращается, о нем начинают проявлять трогательную заботу, ему дают связывать строчки по самым сложным и заново изобретенным схемам с нечетными числами в основании (троекратные, пяти кратные рифмовки – ассонирования постоянные явления во французской лирике наших дней) внутренняя фонетика стиха начинает делаться областью усерднейшего приложения усилий немецких экспрессионистов, семантика литературного языка разнообразится введением возможно большего количества слов, образующих технически – словесное наполнение среды, в которой авторы умещают повествовательный элемент своей лирической темы. И страх и щеголянье местными или профессиональными особенностями диалекта отошли в прошлое. Все произносимые на данном языке слова имеют право на жизнь в стихе.
Такое неожиданное богатство, естественно, требует инвентаризации и распределения – во Франции выдвигается практика локального словаря, локального синтаксиса.
Все казалось бы указывает на родство этого рода поэзии с методами нашего конструктивизма и однако все это исключительно видимость и иллюзия2.
Разница нашего конструктивизма от всех зарубежных течений, конечно, не в названии – никто из нас не может запретить каким-нибудь зарубежникам принять этот титул конструктивизма, разница тем более не в элементарно обнаруживаемых технических сходствах – различие лежит в самой сущности творчества конструктивистов СССР и их иноземных современников.
Мы отличаемся от них тем же, чем процесс технического строительства нашей страны отличается от всех разновидностей «восстановления» проводимых в странах Лиги Наций3 или у «потерпевших» держав. Основное различие заключается в назначении любого технического приема, в целевой установке нашей техники, в отказе нашем от принципа самодовлеющей формы и в замене его принципом подчинения каждого технического приема заданиям агитации или пропаганды4.
В этой области мы не имеем и не скоро будем иметь союзников во всех странах Запада, поэтическая культура которых строится на принципе самодовлеющей красоты. Красота на принципе наименьшего сопротивления усилию, все же сводится в конце концов к идеалу безделия.
Этим «идеалам» противостоят положения наибольшей нагрузки материала, планового использования возможностей его характера, систематическое исследование известных естественных богатств языка и разведка его новых образований, а наконец и выше всего этого подчинения всей поэтической деятельности задачам оформления пропаганды тех основных общих и конкретно возникающих методов мировой перестройки, какими существует и какие осуществляет СССР, в пределах и за пределами дипломатической географии.
Если на Западе у нас найдутся единомышленники в этом (а они не найтись не могут) – мы сможем приветствовать таких союзников, но, пока ясно одно – в числе современной нам официальной поэзии Америки и Западной Европы искать их праздный и потому расточительный труд.
Распространение конструктивизма*
Значительность и жизненность любого художественного течения определяются способностью его воздействия на окружающее искусство. Конструктивизм, как школа еще очень молода. Тем не менее степень его влияния на современную литературу весьма высока, а область распространения этого влияния настолько разнообразна, что приходится удивляться быстроте с какой оно проникает во все области современной ему литературы, кажется достаточно забронированные от внешних воздействий.
Примеров можно привести очень много, но во избежание протокольности проводимого исследования, вовсе не претендующего на характер судебного следствия, здесь ограничимся только беглым обзором их, удовлетворяясь приведением компетентных отзывов, подтверждающих заявление конструктивистов, которых иначе могли бы упрекнуть в предвзятости.
Еще в прошлом году [1926], критика «Красной Нови»1 отметила стилистические изменения в прозе популярного Всеволода Иванова и определила их как «усвоение приемов московских конструктивистов»2. Дело шло о так называемом «локальном принципе»3. Это основоположение конструктивистов оказалось по-видимому первым элементом, заставившим открыть двери его влиянию. На примере Вс. Иванова сказались последствия нашего (конструктивистов) тезиса о необходимости для поэзии бить прозу ее же оружием в ее же области4.
Если влияние конструктивистов поэтов на вполне сложившую прозу кажется удивительным – влияние их на поэзию современников не может уже поразить кого либо. В данном случае более интересен не самый факт, а характер и последствия такого влияния.
Принцип повествовательности поэмы, неоднократно прокламировавшийся конструктивистами, доставил широкую известность поэту Уткину, в его наиболее популярной вещи: «Рыжем Мотеле»5. Очень характерно, что и здесь широкое применение нашел себе «локальный принцип» конструктивистов. Вспомним хотя бы луну – золотую ермолку, взошедшую над еврейским местечком.
Что это было именно влияние, свидетельствует попытка Уткина отделаться от него в дальнейшем, а что влияние было хорошее и для Уткина спасительное, видно из того, что последующий сентиментальный лиризм этого поэта не дал ни одного произведения, стоящего на уровне его поэмы «О рыжем Мотеле».
Н. Ушаков в своей книге «Весна Республики»6 широко использует приемы локального метода, но у него влияние конструктивизма идет и глубже. Он воспроизводит форму служебного рапорта, заимствуя ее из сборника «Госплан литературы», где Сельвинским опубликована поэма-прототип7. Ушаков идет вслед за Сельвинским в использовании местных акцентов, вводя этнологическую речевую характеристику в стих.
И вологодские были сласть
Дыбя льняные бороды:
«Цайку испить, комиссар елась
Овецья твоя морда».
И вятичи покинули дом
То же с винтом, не иначе:
«Вячькие, сивячькие – однаво
Семеро их не боятси».
Приводя эту цитату, Вешнев (Кр[асная] Новь)8 выражает мнение, что стихотворение «Зеленые», откуда она взята – «совсем пародия на И. Сельвинского». Пародия, не пародия, но полное и безоговорочное подчинение методу – несомненно.
Однако наиболее яркий пример силы воздействия конструктивизма на современников дает поэзия В. Маяковского9, поэта, казалось бы давно закончившего свой карстовый период.
Еще в своей статье «Как писать стихи»10 Маяковский, объясняя способ создания своей поэмы на смерть Есенина11, указывает, что Есенин был поэт, поэтому и определения поэмы, ему посвященной, должно браться из области литературного его окружения. Это буквальное и точнейшее применение все того же локального принципа конструктивистов.
В поэме «Хорошо!» Маяковский, желая совладать с повествованием, обычно ему не дающемся, обратился к методу прозаической инфляции, предъявленному Сельвинским в «Улялаевщине». У Сельвинского:
А мы. Что у нас? Беспризорный Есенин,
Где «вяз присел пред костром зари»?
Да ведь это же Япония, как я говорил:
Огромный закат да под лиственной сенью.
(«Улялаевщина», страница 73)
А там оккупация. Серый террор,
Какая-нибудь Дума, как венец революций.
Но до этого времени народная прорвь
Ни в коем случае не должна затянуться.
Рабочий сагитирован. Интеллигент пустяк.
Нужно помнить, что такое Россия
Мы ориентируемся на крестьян
И будем будировать и трясти их.
(То же, страница 76)
У Маяковского:
Нет, я не за монархию, с коронами, с орлами, –
Но для социализма нужен базис.
Сначала демократия, потом парламент.
Культура нужна. А мы – Азия с!
Я даже – социалист. Но не граблю, не жгу.
Разве можно сразу? Конечно нет!
Постепенно, понемногу, по вершочку, по шажку,
Сегодня, завтра, через двадцать лет.
(«Хорошо!», страница 18)
И как всегда, усвоение чужой технической позиции переходит в текстуальное заимствование:
Сельвинский:
Багряное солнце лучи подъемлет:
Казалось кровавая Вошь из ада…
(«Улялаевщина», страница 19)
Маяковский:
И вот из-за леса небу в шаль
Вползает солнца вша.
(«Хорошо!», страница 70)
Сельвинский:
И Сергея-Свет-кирылыча тут же в поле
(«Улялаевщина», страница 146)
Маяковский:
К матушке, к свет к Елизавета Кирилловна
(«Хорошо!», страница 18)
Матушка, к которой денщик послал офицера, встречается только в одном стихе и могла называться как угодно: повествовательного значения ее наименование не имеет никакого и, однако, отчество ее точно воспроизводит отчество героя Сельвинского до бесчувствия, до бессознательности.
Характерно не только то, что молодая школа влияет вообще, характерно, что она влияет всеми своими приемами – это показывает, что, провозгласив их теперешнюю насущность, она была права. Характерно и замечательно, что ее влияние распространяется по всем линиям литературы нашей, и в прозе и в поэзии одновременно. Она имеет право гордиться тем, что научила старейших себя поэтов делать то, чего они до ее уроков делать не умели12.
Справка*
О стихе равночисленного ударения, который теперь все больше входит у нас в силу и о патенте, на открытие которого скоро начнут спорить, не мешает выяснить следующее: «первая часть последующей поэмы была написана в 1797 году… размер… собственно говоря не является правильным, хотя и может показаться таким, будучи основан на новом принципе: именно в построчном исчислении не слогов, а ударений. Если первые могут изменяться от семи до двенадцати, число ударений во всех стихах остается равным четырем. Несмотря на это и встречающиеся вариации в числе слогов введены не произвола и не условности ради, но в соответствии с переходами в природе образного строения и выражения страстей». С. Т. Кольридж. Предисловие к поэме «Кристобель» (1816)1.
Как видим «открытие» насчитывает порядочную давность. Но Колумб приехал в Америку, открытую до него Эриком Красным2, подвиги которого настолько предшествовали отваге будущего вице-короля, что высокое качество их забвения являлось лучшим правом на новость открытия.
«… Размер „Кристабель“, применяемый ее автором в совершенстве, вероятно, сильно испорчен нашему теперешнему восприятию ассоциацией с фальшивыми упражнениями Вальтера Скотта и еще более фальшивыми упражнениями лорда Байрона, перенявшими этот метод стихосложения. С тех пор он был до крайности опошлен…» (Колье3, 1923 год).
Я бы не приводил этой справки, если бы такие вещи писались в маленькой деревушке под Геркуланумом4 в начале первого года новоевропейского летоисчисления.
Кавалер де Сеньяль5, поставленный перед очевидностью своего самозванства, заявил, что азбука ему принадлежит, и поэтому он имеет полное право использовать ее буквы для составления себе имени, какое ему заблагорассудится принять.
Под именем Локального Метода разумеют применение к образованию тропов – элементов речевого материала, образующего словесную среду субъекта изложения. Этот метод, таким образом, покоится на принципе исключения и ограничения.
Ограничение не есть ограниченность, хотя смешивать эти понятия есть тьма охотников. Надо сознаться, что локальный метод на первых порах своего существования именно в их руки и попал.
Что может заставить человека ограничивать свою речь определенным словесным материалом? – Как бы спрашивал себя автор и отвечал: собственная ограниченность этого человека!
Может ли труп являться собственником? По здравому рассуждению нет. Но скряга, живущий в постоянном страхе за свою собственность, не мирится с такой очевидной истиной. Область его суждений ограничена его страстью, и он говорит: «Украв ключи у трупа моего»6. Женоубийца7, вспоминая свою вину перед умершей, любовь которой он вызвал рассказами о своих путешествиях, в публичном своем покаянии характеризует свои поступки цитатами и тропами из этих рассказов. И Пушкин, и Шекспир, и аттические трагисты знали локальный метод, как характеристику мономанов. Локальное ограничение тропа было ограниченностью безумства.
Однако человек может родиться ограниченным или стать таковым по условиям воспитания. Локальный метод его речи, тогда уже не будучи несчастием Отелло, может оказаться чем то вроде позора, а явлением смешным во всяком случае будет. Поэтому комики так любили пользоваться этим приемом. Поэтому неизбежными персонажами юмористов являлись люди либо от роду чем-нибудь ушибленные, либо глухие провинциалы, либо ослепшие ко всему в мире специалисты. Перенесенные в Другую среду они говорят «не к стати» этой среде, результаты для них получаются разные, а читателю неизменно смешно. От старинного «Канун Да ладан»8 до рассказов Аверченко и О’Генри. До первых годов нашего века Локальный Метод казался бесспорной вотчиной юмористов.
Дж. К. Честертон – патетический иронист – в романе, вышедшем задолго до появления Лачербы9 и прочих манифестаций Маринетти с компанией10, развивал теорию локального метода городской поэзии. Его герой, умный и патетический человек, органически не может пользоваться деревенскими и растительными формулировками речи. Старейшее английское клише для описания красоты своей очаровательницы: «лилии и розы сражаются на ее щеках» он заменяет таким тропом: «трамвай А борется с трамваем Б за площадь щек моей возлюбленной» (где трамвай «А» – красный, а «Б» – белый: дело происходит в Лондоне)11.
Футуристы (западные) охотно применяли иронию и прямо развивались под сенью развесистого Сатирикона12. Маяковский признает свою преемственность от Саши Черного13. Честертоновский локальный метод урбанизма принят был ими всерьез и всерьез проводился. Роль его была служебная, на потребу 100 %ного урбанизма. Срывы в деревенщину бывали, да где же в тогдашней России найти было 100 % горожанина?
Не в пример откровенности Маяковского, пролеткультовцы14 тщились отрицать всякую свою преемственность от автора «Войны и мира»15.
Это не помешало им работать по шпаргалке Маяковского. От себя они внесли только одну поправку: локальный метод был обращен на потребу доказательства 100 %ности их пролетарской культурности. Следуя еще не выведенному тогда предписанию одного из героев Н. Эрдмана и предвосхищая его, требовали «чтобы все харчи у нас были пролетарского происхождения»16. Гастев, Садофьев и Василий Казин17 дали весьма выразительные доказательства последствий упорства в проведении этого принципа. Если же и у них случались срывы то… См. конец § 12 и то, что писалось о «пролетариате военного времени».
Таким образом, Локальный метод, ограниченный сам по себе, подвергался еще и ограничению техническому – целевому. Ограничение это производилось во имя бытовой или политической эстетики. Возможно ли построение Локального метода, ограниченного самодовлеющей эстетикой самого локального метода? Теоретически, как будто возможно. На практике эта возможность тоже была использована в худших вещах Мандельштама. Такое произведение, как поэма «Венецианской жизни темной и бесплодной»18, имеющее своим заданием коллекцию всех общих мест до вышеупомянутой Венеции относящихся, таит в себе огромные возможности использования.
Такое произведение можно с величайшим успехом читать от конца к началу, от середины к началу и т. д., переставлять строфы, переставлять стихи и полустишия – стихотворение ничуть от этого не пострадает. Гоголевский Петрушка19 (ныне один из создателей формального метода и поборник искусства медленного чтения20) дожил наконец до широкого признания правоты своих литературных воззрений.
И тем не менее, локальный метод теперь, наконец, начинает вырисовываться, как могучее орудие поэтического построения. Настоящее применение его возможно только при наличии повествовательного стиля в поэзии.
Требуя развития субъекта поэмы, перемещая действие, вводя новые, дополнительные и побочные элементы – повествование строит поэму из ряда взаимовключенных и переключающихся тем. Каждая из них локализована в той или иной среде, локальный метод в приложении к каждой из данных тем естественно сохраняет свою ограниченность, но совокупность локально построенных тем ничем не ограничена, кроме цели повествования.
Ни одно сколько-нибудь значительное сооружение из одного материала не строится. Даже алюминиевый чайник имеет деревянную ручку. Что может быть противоположней порошка и железной полосы? (Бетон Монье).
Целевая значимость создает постройку. Целевая значимость эпохи создает современность, т. е. существование постройки. Постройки прошлого, утерявшие теперь свою целевую значимость, сносятся или приспосабливаются под современные цели, если только они к такому приспособлению хоть сколько-нибудь способны. Обычно это плохо удается. Лувр – очень скверное музейное помещение. Дни, в которые можно рассмотреть первый план Рембрандтовской «Вирсавии»21, не превышает десятка на год.
Пропаганда очередного и долгосрочного задания нашей действительности – социалистическое строительство и борьба за качество (со всем, что тому прилежит) – вот целевая установка всякого повествования, сочиняющего отдельные стандарты локального метода.