*
Эйфелея I
Этот воздух, дымящий рассветом долин,
Занесенных домами,
Потрясенный игрой беспечальных турбин
И густыми низами
Полированных и отвлеченных метро –
В нем играют не феи,
Не обезнадеживает в нем серебро
Щекота Лорелеи
И пробьет его не знамени крик,
Не рыданье ракеты,
Не передадут ему свой тик
Жеванные эстеты:
С ними давно покончен процесс
Его фонари помнят,
Не даром они ощетинили свой лес
На ночной допинг.
Не даром рос обелиск, где пила
Дистиллированную кровь площадь
Белая пена – согласие их помела,
Как фонтаны полощат.
Но всегда и о чем бы ни захоаеть.
В этих бережно – серых
Берегах – отразится живая сеть
На былого примерах.
По снам отвесна, – в века полет
Мировая антена
Ничего не спрося, все возьмет
Из любого безмена,
Собирая в себя, как в ороенный сот,
Мед веселья и стона
Эхоически примет, что ей принесет
С Торонта до Сайгана
Этот воздух, пронизанный в пенье треск
Тайной старого Герца
Воздух, кого ни один не оцарапал крест,
Кровь планетного сердца,
Дай в последний раз втянуть тебя
Мыслью с этой бумаги,
Опаленные годы вдали клубя,
Сталью секундной шпаги.
Эйфелея II
Как Пушкин был верен М. Н. Раевской,
На пространстве пятнадцати лет,
Как Дант между парой штанов и курток детских
В сундуке терял решетки своих терцет
О несущественной Портинари,
Чтоб она проводила в рай,
Так Ты на планетном пожаре
Оду мне наиграй.
Ты будешь струнами странствия,
Ты станешь огня смычком,
Ты станешь ароматом пространственным
Ты будишь сна вином.
И качаясь головой запрокинутой,
В зрительном пиру,
Не перестанет дрожать мой, не оттиснутый
Ни на ком поцелуй,
Разбивающийся на ритмы и строки,
Прорезающий меридианы верст,
Скручивающий времена и сроки,
Быстрее миганья звезд.
Эйфелея III
Ты знаешь мой любимый зов,
Ты знаешь как во мне
Гудит перекликанье сов
При лаковой луне
На поле пепельных небес
Браслет моей руки
И поцелуй за всех невест
И прямы тростники,
Но ты, я вижу не со мной,
В твоих глазах песок,
Ты смотришь, как на белый зной
На мой тупой носок,
За множеством зеленых верст
И бледно синих миль
Ты слушаешь как ревмя ржет
Твой злой автомобиль
Твои улыбки не со мной,
Твое пытанье – пыж
Летящий над земной корой
Погаснуть на Париж;
Но если даже твой ответ
Одно прости – прощай,
Смелей, заклинивая, свет
Туши, но отвечай.
– Моя печаль, не плачь, не плачь,
Машину не брони,
И я не обещал калач
И Ты им не мани:
Авто мой нов, моя печаль,
Но слушай, разве тут
Душиста не морская даль –
Акании цветут
И если лес тебе видать
Сквозь сердца моего
Что им успеешь удержать?
Да равно ничего
Оно желаний вялых сеть
И пьявками сосут,
Приятно ли тебе смотреть,
На этакий сосуд?
Вот, надо этот переплет
В железо превратить
И крашеный металомет
Над гарью водрузить
Чтоб у героя на тулье
Не траура перо,
А плещется на много лье
Белей чем серебро
Прожектора прозрачный луч
В неопалимом дне
Всецветен, ласков и колюч
Тобою обо мне
И будет он гореть, гореть,
Гореть, пока жива
Во мне твоя живая медь
И есть во мне слова.
Эйфелея IV
Девственнейшая страна.
Хирургическая роскошь.
Умывается в облаках
Твоя железная легкость.
А подержанный антука
Раскосого полушарья
Сильно побился по швам
И видать каркас.
Если то только тень обелиска
Не фонарный ли ты эпизод?
Нет.
– Но блестит, несется, хлещет
Невозвратным стремлением всегда к высоте
Крайний «всего земного шара»
Один непадучий фонтан.
Что ж, что ночью не вечно знамя,
Что созвездный дрожит почет:
Шаркая по небу правит
Прожектурного луча весло.
Кабачьи огни осыпятся,
Но бессонней, чем биржевой телеграф
Или тень того полководца.
Увидишь, как доскребаясь,
Петух выплюнет солнце
Счастья сквозь сон, в золотых бубенцах пробежит
Цветы зарежут набережную
И пушечной сальвой тебя поздравят
Железные жалюзи.
Эйфелея V
Бьется львом, теплым мхом
Ветер в морях асфальта,
Прутья грызет, тычется лбом
Зеркала злая свалка –
Да не оставишь меня, зараженного пеплом дней
Посреди многообещающих но ни от чего не помогающих,
Поминально окрашенных, каламитных пней.
Так, потому что пора, и Тот, Чья власть
Поставила горы, Кто повелел свет, положил магниту север юг
Чьи Одного Сила. Слава, Престолы, Господства,
Тот лишь…
– Сверни хвост индюк.
Боже мой. Дался им мой несчастный хвост,
Будто он хуже лицемерных к небу глаз или чем потрясаемая рука.
Господи, да не сам ли Ты возложил крест на ишачку и на ишака.
Видел Ты меня в бане, видел меня пьяным, видел во всех видах и даже
Не под смоковницей, а в гостинице Эрмитаже.
Дай же мне петь как достоит, втягивая до отказа воздух, задыхаясь своей монограммой И А и да прославится Твоя высота
Судорожным подпрыгиванием моего, их смущающего хвоста.
Долгий путь мне еще топтать до окончательного поворота,
Вот, один, без седока, вхожу в прошлые, городские ворота:
Некому и петь то тебя – сценками отраженные, авто-сирены путь заметут
И неоконченная тема четвертого рожка напророчит горчишники очередных простуд;
Но пока пульс твой бьется, прочно, как львом охраняется верея и придумывает не на розах тумпаковоцветный, спектро-пернатый ацтек
Теплый оклич пароли перекрестков: дисковые маяки аптек,
Все-таки я иду и неслышны шаги мои, точно подбитые мхом –
Вечер зашился телефонными проводами и подкатывается под ноги мохнатым комком
И сердце прядает, точно песня перепела, как оно впрыгивало на тот двусмысленный (до сих пор не разобрался) не то благословенный не то чрезвычайно проклятый час,
Им же небо стекало с вечернего вертела,
Розовый фонарь задыхался, а лиловый чихнул и погас.
Помню, день тогда был большой резвости, в мыле, запален и рыж –
Да провалится нос и небо мое, если забуду тебя, Париж:
Если забуду реверберы, ощетинившиеся темными лучами веток на трамо-проводах врагов, румпели переулков и тьму, вывалившуюся из каждого проема и трещины, тысячами взбесившихся утюгов,
Со дна асфальтововых морей, водорослями произрастающие Булонские ветки,
Признания, виражи и прочее, совершаемое с легкостью газетной заметки,
На площади толпу, наслоившуюся в совершенно небывалую луковицу,
С чрезмерно-пылкого корсажа полуночи, отскочившую, по дуге, самовозгорающуюся пуговицу
И Тебя, неоглядную, взмах твоего рукова по куполу кульминации, вышеупомянутого часа,
Жест, подчинивший Тебе вращение Медведицы и Вополаса –
Выгоревшие предохранители зорь на гниль лесов облокачивающиеся
Да разве заменят они эти кессоны воздуха, гексаедры на трапеции ночи покачивающиеся.
Я сейчас опустил бинокль и вижу все золото на которое способно человечество,
Сколько абонементов, осенним кленом осыпающиеся кинэ, этим обеспечивается.
Сколько раз на платформе Твоей опускали в гадательную (почти написал молитвенную) машину, непахнущий билет преславные и великолепные…
Сколько их у нас полегло-полегло, высоко вынося евхаристические клади.
Это ведь не вы эстетические постройки, сюперфин, которых разъел merulius lacrimans1, добродетели паразит
Истинно говорю, не вам войти сквозь оранжевый экравит
Да и пахнут не безмятежностью свеже вывернутые кишки и иные.
Священные брашна2.
Радуйся прибежище наше, высь наша, ласкание наше; радуйся столп и утверждение наше, самая высокая на всем Земном шаре, из крестового железа склепанная, радуйся публичная башня.
Да ведь это, собственно-то говоря, еще не известно, кто сопутствует Христу при втором пришествии, а когда был приход первый
Записано единогласно, что любимым обществом Его были портовые моряки, земские стражники и святые стервы
И из каждого креста крестовины Твоей, пригвожденной над асфальтовым морем призм
Освещается достояние Твое – благорастворенная жизнь.
Которая даже выше твоего луча, при вклинении одного, необходимо достаточного условия, жизнь сугубая, о, воздушная мель,
Чтобы она антэной цвела, чтобы ее каждый волосной интервал разбить мог, как вот эту, геть, – по небу за аэроплан раскупоренную шрапнель.
Домна Ойтуза.
Эйфелея VI
Кривые солнечных пятен, магнитных бурь и солнечных дней совпадают.
А. Секки
Если кругом завивается
Метель Круксовых волн
Если «под Дохлым Зайцем»
Отель – утверждения – столп
Охоты, а препровождение
Любимое рвать себе
Сердце и сеять весело
Этакое конфетти на столбе
Решетчатом – решение
Если приветствуете это вы
Похваливая месиво
Для вольной головы:
Сделайте одолжение –
(Сконапель истуар3)
Душа наша с умилением
Делает тротуар:
Проела метаморфозы
Консерва крыса-гурман
На новые занозы
Фотосферных ран;
Чтоб летом было жарко
Чтоб полным горлом петь
Чтоб жизненная старка
Науськивала плеть
И что ни взмах – то зарево
Что ни жест – полоса
Флаг бело-сине-красный
Поднебесье ласкать.
Любуйтесь же сограждане
На вольности свои
И да будут дороги каждому
Интересы страны,
И мы у вас отпросимся:
Свободы трезвый тост,
Мы на небо возносимся
Через Кузнецкий мост.
8 апреля 1917 года
Бырлад
Эйфелея VII*
Зачем свой неупругий позвоночник
Я захотел перед Тобой склонить?
Уже залились: «Отыскал источник
Кому, как „футуристу“ не чудить!»
Но если не избегну объясненья,
Не им его намереваюсь дать:
Мне тени, те – кому пустая тень я,
Кто спит и видит парную кровать.
Прийми его: я уверяю, Ты не
Останешься к поэту холодна,
Где зеркалом из яшмы на пустыне
Подвешена промерзлая луна;
Отправлен свет последнего трамвая
Кармин улыбки даже не солжет,
Дневная продается даром вайя1,
Прокисли тени у тупых ворот.
И окрыляется былого заметь,
Пуранами бурана запросить:
Кто это сердце не умел изранить?
Кого оно успело не простить?
Ты, Ты одна. Светопылящей щеткой,
Щетиной неземного серебра,
Порхающим листом своей трещетки,
Уклоном ветробойного ребра –
Все замела, слила. В тебе изжитой
Из глубины взываю: усыновь
Последнюю, что вижу не убитой,
К своим стихам постылую любовь.
Эйфелея VIII
Не в иглу, колдовать на канве,
Крест на крест налагая жесты,
Не оркестра в росной траве
Увядать, как слеза челесты,
Не в порхание мотылька,
Не в преблагословение лилий,
Не в застенчивость василька,
Не в лиловый плач глициний,
Не в ванилевый солнцецвет,
Раз в году одурительный кактус,
Не в огнекудрявость комет
И не в жизнеспасающий артос:
Если мне выбирать, Насон,
Предмет моей метаморфозы
Я не оскоплю твой сон
И мольбой – «обратиться в розы».
Нет. Только в тот ветровой апаш,
Что скользит не глядя спиралью,
Через шестисотметровый третьяж.
Над его теневой скрижалью,
Чьи бесчисленные письмена,
Повторяя кресты Андрея
Сетью закинуты на
Город, что не найти острее,
Как на тот, незадачливый борт
Ловли, в полночь, Генисарета…
И по-прежнему этот жест простерт
Над злобой всякого поэта.
Значит в том числе и моей,
Чтобы ей перервать все препоны
И пучком неучитываемых огней
Вырваться в разлетающиеся ионы;
Далеко и прямым путем,
Вплоть до приисканья Америк,
Петь с лучом и шуметь с дождем
Вольно ото всех истерик,
Да земной завивать наплыв
В голубые прорывы робы
Неба, навсегда перезабыв
Кучевые страстей сугробы.
Эйфелея IX
Ты была первой, кого я увидел.
Только Тебя я не разлюбил.
Кровью ли расклеивается мой пыл,
Магнитного океана житель?
Не о ней шелестите ль,
Под ревом своим, перекошенные решетом сил,
Хрустально звездящие тыл,
Окованный верками литер?
Все прозрачные или непромакаемые зонты вер
Ветру Твоему общелкнутый кливер,
Чтоб вымела, переплетя
Пустоши прозрачной воли моей, как
Несут кричащее дитя
В кокосовый гамак.
Эйфелея X
Пусть я черпнул бортом и иду ко дну, оглушенный ураганной световой пальбой,
Пусть на каждом шагу я выдаю себя головой,
Пусть тупее меня только провозоспособный интеллигентский состав, забитый в тупик, мумией мазанный без меловой пометы о срочности возврата
Вам сутенеры анархии и альфонсы пролетариата.
Пусть в моей местности одно слышно, хныканье, да как зубы на сторону съезжают, да как группируются, перекатываются, кооптируются взаимо заменяемые, что два гроша
Мы честный и благородный «ум» и проституированная «дума».
Что ж, если коромыслом, слоистый, трубочный, из самого сердца дым
Вытянулся железометом, многокрестно перевитым?
Если на меду настоянные и давно отпрессованные страсти
Вырвались вверх броском и притягивают на себя микрокосм, точно он нижний блок в полиспасте
Пока не вывернется из него, как выдергивают из непробудной земли, добросовестно укоренившуюся морковь
Чувство, чище даже чем ненависть и славнейшее без сравнения, чем самая хваленая любовь?
И оно, это самое, не вписывается в гранки общесентиментального кода,
А понимать его начинают при первом (при втором забывают?) шаге по стране тезиса: равенство, братство, свобода,
Или еще задумав топиться в швейцарской зелени самых шлифованных шартрез-озер,
Знает его проваливаясь в первый и последний раз в провинции Гамлет-позер
Или при наблюдении быстро уменьшающихся числом и возрастающих в размере предметов земли,
Когда тряпками болтаются под рукой, скорость потерявшие рули;
Да вот, когда гладко шоссе, как стекло, под уклон, перекашивается в темноте гроза
И бренчат на лету авто, оборвавшиеся тормоза,
А навстречу ему выносится неоспоримый билль,
Пропастью, которую не опровергнет всеми своими № HP самый блистательный автомобиль;
Ибо над ней не властны ни сот радиатора, ни зеркальный щит, ни последнее слово ступицы,
Ни тревожно пробующие пространство опережения и пропуска улиткины щупальцы.
Да вот разве еще, когда судорога захлестывает горло и пересыхает наиболее соответствующий поднимаемому баккара спич,
Чем неопровержимо свидетельствует, что вот, у семафора стоит и сигнализирует он самый голубчик – прогрессивный паралич.
Или если кто подумает о суточном числе объятий
Или о том сколько на башне совершено распятий.
Распятий энергии связывающей и тайно образующей металла молекулы,
Херувимы звенящие системы неразрывной крепости,
Да мечом ражения филистимлян отвей полувекового посева
Вся в излучениях мировой грозы, красуется железная дева.
Нет мне иного палладиума, кроме Тебя – публичная,
Нет мне иного откровения, кроме чести Твоей открытости
Ты велела достаточным основанием своих четырех корней
Петь, петь, петь Тебя впредь и до устья дней.
Предал ли я Тебя? Разве не стрелкой буссоли?
Оды мои устремляются к решетчатой Твоей консоли?
Или не помешан я для них на Тебе?
Разве не Ты мой сумасшедший дом?
Скажи, разве не Твой фонарь служит мне отрезвляющим льдом?
Научи меня железной легкости Твоей, туманами обтекаемой фермы,
И пусть шелестит надо мной не тройного тканья непромокаемый флаг, а фражильнейшее2 морской звезды или малого берца.
Мое рекордное, трижды за один сезон разбитое сердце.
Чувства мне, как видите, не занимать стать, да что мне его жалко что ли?
Вот оно плещется ящером, пролетающим лес, поле
С пастухом и домашней птицей, порт и вечное ухмылянье морских зыбей –
Лизнул и полнеба съел, что те балладный змей.
Весело скажите? Помилуйте, благодетели, да разве и мне не хочется петь
Аккорд розовых на закатном фоне азалий,
Счастье первого взгляда на предпоследнем вокзале
О перебоях и ожиданьице,
Видя в окно, что почтальон понур,
При отсутствующем лязге дверной шестянницы,
За портьерой крапо3 мор д’амур?
О плачевном бедствии подобного рода лягушки
И как явствуют белые долгоносые утки в пруду,
Всякие редкости: например в декабре веснушки
Штампить всю потребительскую бурду?
Да ко мне долилась моя родина,
Что-то слишком слышна,
Перекрывая пролет переводина
Скрипит: ни покрышки, ни дна.
Мать. Твои груди в ранах.
Тварь, ты опять блудишь?
Слов мне скажи желанных.
Э, мать, да ты хрипишь.
Ты лишь сама пред собой испуганная,
Пух алым гробам,
Ты, всеми друзьями поруганная,
Отпустившая всем врагам,
Будь мне по-старому ласковой,
Искрами вертящихся над пожарами твоих турманов-голубей
Со всякого полета стаскивая,
Радостные окури, закрути, опеки – убей.
Апрель 1917 год, Текучино
Эйфелея XI
До чего же людей доводит
Этот самый деспотизм.
Ласково нас увлекает
В пене объявись душе
Юных золотистых заед
Волнопевное туше.
Плеск и блеск и восхищенья
Окружают ломкий трон,
Как винтовые круженья
Белят ровный Ахерон.
Потому ль, что мотобота
Не знавали пляжи кар,
Оттого ль что я деспота
Жестом уведен в Тенар,
Но обломок не весельный,
А веселья смертных дней
Правит правдой колыбельной
В бурунах базальтных пней
И ускоря равномерно
К роковой воронке плав,
Упоительно и скверно.
Жертва лучевых облав –
Счастие. Оно трепещет
Отступившим бытием
И далеко рукоплещет
Не донявшее мытьем
Да и катаньем. А строгой
Мачтою мечты пловца
Светоносною острогой
И эфирного гонца
Пристанью, не насмеется
Мой палладиум сквозной
Шахта вышнего колодца
И учитель ледяной:
«Рано пташечка запела –
Так не потерять себя
До поддонного предела
Не доходят разлюбя. —»
19 июня 1918 года, Ижевский завод
Эйфелея XII*
Как сейчас вижу себя на верхней платформе
С двумя истерическими, никуда не годными женщинами…
(Оне, конечно, будут говорить, что это я был никуда не годен.
Но у меня имеются доказательства противного. Веские.)
Сквозь рваное небесное трико,
Барахтаясь, вываливалась луна.
Не умирал Парижа гул
Было сыро, было тепло.
Была весна
И разбегалась, вдоль черных ул –
Иц чепцовыми, зелеными лентами.
Этим, надеюсь, все сказано.
Прибавить нечего.
Эйфелея XIII
Свивая веселья
Не своей площади
Невиданного новоселья
Приворот пощади.
Мы всем эфритам раскололи бутылки,
Мы взорвали все корабли,
Мы всем чувствиям продавили затылки
И теперь вопим горю: «Пли».
Выспръ. Выспрь. Махинация
Сортового ковья
Вечная иллюминация
И дворец без жилья.
Не квартировать в чем построили,
Сквозь себя пролетим в пылу
Карфагены под ноги. Троили.
И гарь. (Гарь) в тылу.
Так прославим Тебя, о лилия,
Вырощенная из грозы желез,
Вознесенных сердец идиллия,
И Твой электролощенный обрез.
Пусть и взяли, и встретим сталь мы:
Пустяки – из-за всех застав
Тебе наши пальмы,
Наш кенотаф.
Эйфелея XIV
Я не забуду этой высоты
Жестокого железа треугольник,
Покрывший труб ея поклонник1.
И как же мне не прославлять ее
Над корешком разбитого романа,
Когда находит на копье копье2,
А циферблата чуть белеет рана
И время в непрощающих путях
Неуклоняемым дыханьем дует
На пряжу трех присноблаженных прях?
И неопровержимо повествует
Вся эта даль еще святей о злом,
Какое мог когда нибудь представить.
Еще немей, чем ни одним веслом
Не взмыленная мельничная заводь,
Где тайно тают белые цветы,
Над пурпурной изнанкой ровных листьев,
Где распускаются души бинты
И ни один не раздается выстрел.
Эйфелея XV
Со мной веселое воспоминанье…
Воспоминанье ли. Пожалуй время
Играет старые, сухие шутки
Охрипшим выкрикам гнилой кукушки
Не выносящей ни моих стихов,
Ни дикции моей, ни зорких глаз
Слушательниц. О Время, Время, Время.
Не благодарная, беда-стихия;
Неблагодарная, как все признанья
Принявшие с прикрытым удовольствием
И явно кислосладкою улыбкой.
Ты право: знаешь как тебя люблю,
Я виноват: давненько проболтался
Про свой огонь. Но ты теперь ошиблось
Ты ошибаешься: я порываю,
Я попираю наши отношенья,
Я покажу зимующего рака.
И если напишу я снова: «Ты»,
Не вздумая и воображать поклон
Себе: одна, одна любима мной –
Железная и пламенная дева,
Дочурка Эйфеля, Парижа стержень
И (здесь необходимо примечанье)
Зачем нам время, если есть причинность?
Гори, гортанным грохотом огромность
Раскрашенного изгарью гиганта;
Игрой скрипичным грифом в горизонте,
Горячим, раскаляемым проклятьем,
Гримуаром3 бренных драк и спешной бойни
Где замерло дыханье корсиканских
Ублюдков ароматом керосина
Святого. Прям горбатый, как стрела.
А не бунтуй. Но было все напрасно
И дорого пришлось платить Курбэ
За статую и бронзу на столбе.
Тот вал не спал и плавно лавируя
За шустро зашептавшей тишиной
Распрыгался пакетами фаналов4
Полез на стены дыбами наклеек
И прободая всякие дефанс5
Клыками белых букв изъерзал стекла.
Тай, золотой по серому финал
Топтанья дня, интрада шалой ночи,
Парад произрастанья фонарей
С эподом дискоблещущих каштанов,
С чеканной сихомифией решеток,
С агоном Лувра и часов Киклопа,
И климаксом светолегящих шифров:
Все это просит слов и словарей.
Как часто в этот час на неподвижной
И запертой пустыне позабытого
Пустого Сен-Луи я караулил
Тот вздох огня, неудержимой своре
Свист доезжачего: я сам был зайцем
И я не знал, каким святым молиться
По незнакомству с заячьей религией
И зная только ихнюю капусту.
Глаза открылись. Сердце оборвись.
Да, Ты пойдешь по каждому желанью
Ударишь по всему, что наслаждающимся
В шампанской углекислоте пришипилось
И пьяной пеной оснежает пальцы
В игре ночных камей и звезд суставных.
Ты – всех сердец пурпуровый прибой,
Из будущего нагнетенный ветер,
Волна всех четырех материков.
Так обвала ровно и свирепо
Вне шума, им служившего составом
Все слизывая, в счастье утонувших6,
Но процвели огнем, огнем холодным
И пламенным веков тройным заветом
Где холод неба, жар желаний жадных
А между них – безжалостный жемчуг:
Соцветье спектра и венец бурунный.
И если посмотрю на твой пилон,
Если поглажу пальцем запыленный
Борт лифта твоего и безнадежно
Пойду платить тщедушный телескоп:
Вся выльется росой отбойной боль,
Вся вспыхнет и ухлопнется ракетой
Трусость, – Тебе отбелится любовь
Моя. Она не малое количество.
Не отвергай ее, Твое Величество.
Эйфелея XVI
Тебя одну живописал Делонэ
Он не портретист царей –
В Твоем стегне, не в Троянском коне
Ждал своих богатырей.
Хотя он не один, раньше, изобразил собор,
Но, ангажировав харит,
Только Твой простор, Твой убор
Взял – за ними стоит.
И конечно не безбожье сказалось в том,
(Куда мне о том болтать)
Но каким же венком, каким листом,
Воскороновать их рать?
Только Ты, в лад богинь неземным шагам,
Упруга, земна, легка
Кованый вигвам, дева – линагм
Целуй, в грудь, облака.
И благодарить, и превозносить маневр
Всеслышащей Твоей головы
Повинен всей силой нерв, до разрыва плевр
Вассал Девы-Совы.
Эйфелея XVII
О. Д. Форш
Я таскался в жару по холерным торцам города
Который от крови полгода пьян
Завалился и дрыхнет, трубой, так что из за гранитного ворота
Его пророс бурьян.
И от этой непроходимой гнусности я вспомнил пророчества
Ну а если впрямь над Сеной волкам завыть?
Доведет нас до этого, злостного оборончества
Неизлечивающийся мыт.
Ну, да что я? Разве над Сеной шпили
Золотые обныряет стриж?
Разве тем зевоту куранты били?
Разве не защитишь Париж
Ты, всеозирающая платформа,
Небесная из желез земля,
Житница соловьиного корма.
Любвей наших. О, конопля,
Где настаиваются миров наркозы
Чей бесстрастного гнева жест
Разлущит, проще мертвой розы,
Осквернителей твоих мест.
Эйфелея XVIII
С. П. Боброву
Я собственно, не слагал песни
Я не пробегал регистров
Бланк диатон, чернь хроматизма
И не моей рукой жужелились струны.
Это Ты на себе наиграла знак
Это Ты для себя глядишь вниз
Это Ты не увидав нас
Методически минируешь визг,
Дрожа от фарфоровой почки изолятора
К другой такой же
(Они Тебе ниже пояса
А я у каблука)
Но все ли перемелется и будет ли мука?
Продовольственный вопрос стоит очень остро
Вот что наделала любовь к остроте,
Но это теперь, а тогда Твои астры
Приготовляли гаданья царские
И надежд пехота
Парадировала без присмотра
Только, вели мне кто, я бы на них не смотрел.
Тебе знать почему –
Я Твой менестрель
Ищу
Твою слабую струну
Дринь дру.
Эйфелея XIX
Она
С‑сы лаешься на вечные побеги,
Цвет легковейный, неподвижный прах,
Непреходимость альфы и омеги,
Уток неразделимой тройки прях?
Поэт
Нет! Угнела огоренных лига,
Но о беспеременном затая
Вечерний пыл, разрозненного ига
Избавиться бессилен мата я.
Она
Удар ударом издавна исправлен,
Определишь, куда его ронять?
Поэт
Пожалуй, поднимаю камень Савлин,
На горизонты занеся печать?
Она
Кто запаял крутые горизонты?
Поэт
Земная! Прорываешься в зенит.
Она
Остановясь
Поэт
Нерасплавной закон Ты.
Она
Рази!
Поэт
Виновный?
Она
Ты!
(Поэт, пользуясь цезурой ударяется головой о Ея пилон, производит звук, по поводу которого, ходят дешевые остроты).
Оба
Стихом звенит.
Эйфелея XX
. . . . . . . . . .
1. Воде нести радужные пятна
взмылен пегий небесный конь
2. свертываться спиралью улитки
дать себя прорыть кроту,
3. неисчислимые мысли – весом
центробежной силе само –
сливки
храненье юлит
4. поглощать доблесть небесного
расплавленным рвать горы гор
золота
5. и пустота пресного покоя
самоцвет самоцветов, руда руд
6. западный ветер заливает
душа кудри его пурпура
набережную
1. Аорта расчленяется волосинками
улица дождь чужая лампа
кабеля
2. короткое включение слезы металла
гадай тенью отшиневшего
сплава
3. взброшенное – голубь земного
солнцем выстрелены все лучи
центра
4. и сжатие отбрасывает заводную
залп вспышки – удар поршней
ручку
5. о, осень желтых зерен
о, бесцветный гроб зеленей.
6. Д – зззз, х – хххх ветреют листья
внезапный фонарь заплакал
дождем
1. лиственной зари тигровая поступь
отравой воззрившихся
сладких рос
2. сноп жерла бессемеровой реторты
гибкость в бьющемся
3. писк отвечающий срезанному реву
теплом осаженный
камелии расцвет
4. скальпирующийся скорлупой
павлин считающий глазки
сесстин (сонетов)
хвоста
5. непроходимых степей перекипающие
снежат ветром лепестки
горизонты
слив
6. нетерпеливо капнет яблоко
кровавый золотой
отравленное
фиалковой радугой
1. Всякий пульс убивает сердце
нагнетающая его любовь поет
2. поднимающийся шаг строит
пересчитывает свои капли
ступени
водомет
3. поверженные тени заглушают
слышен только шахмат стук
дыханье
4. своеручно извлекаться из болота
дыша тяготения сохранять
учет
5. на синь причитания чаек
натянуть железа строгий уток
6. населяя безбрежный эфир
тогда полетит снежный аист
межзвездности
1. поэт горы стань огнеедом
пустота попрана потухшим
чугуном
2. подножье туч лава самогасителя
облака завивают пудру высот
3. ощипи гаданье Додонского леса
подлинно дерево станка зимы
4. сумерки свертывают снежную
гора выдула раструб луны
полость
5. рука сжимает месяца бебут
кровь тучам свету смерть
6. ярчайший день скрипучего снега
лыжа крылата слезы лед.
1. Стих меча вражьим мечом
песня колокола от железа
2. вековому зеркалу юных взглядов
светлый кречет чистого ветра
3. неуставаемые цветы собой
До Тебя Простительница
распускать
вырубиться
4. слуху облича мировой станок
кованный горизонт подметая
светом
5. прорастать тучи, облетая орб
неподвижными ярусами
беготни сумасшедшей
6. встречными взлетами Твоими
протянуть руку полярной
Башня
звезде
Эйфелея XXI
Летите нефтяные кони
Дельфиновой чешуи,
Скоростью, какой нет в каноне,
Ниспадающей водяной струи
И пусть ваш автомедон, как проклятый
Распускает мысль по ветру:
Оседлав воздух вылетят ямы, повороты, переезды и пропасти
Мысль уцелеет одна:
«Встречного в порошок сотру».
А мое дело смеяться,
Спину вогну в капитонаж –
Многих к тому обстоятельств
Выкопался дренаж.
Да и что мне иное прочее,
Какому еще огню пожру –
Давно по счетам уплочено,
Щеткой стер всю игру.
Но не потому прямо на выстрелы
Царственно клубящейся новизны
Еду. Не потому что пути немыслимей нет.
Не потому, что грязны
Стали все патентованные краски,
Протух анилин,
Пафос в могилу уволок Херасков,
А Роллина – сплин:
Исполняю Твое приказание
День электрических зорь –
Тобой поднят венец состязаний,
Небесная корь.
И когда неизвестного цвета пеною
Я, собой, опылю пассат,
Твой во мне, самосветной вербеною
Выгнется повергаюший взгляд.
Эйфелея XXII
Аспидом мансарды, рустами их зданий,
Оплетаешь Милой поющие токи
Дымчатый вершитель моих назиданий
Многоок далекий.
Сняв со счет лет двести; бурбонских историй
Знамена по ветру, летает там пудра,
Где ныне прославен одной из факторий
Руконог премудро.
А в месте почета, шелками облитый
Смотрел как проносят эслантон и банник
Подбородком острым, рвя линии свиты
Риторист посланник.
Определив тесно в небо выспрь улета
Перенапрягая лук словесных радуг
Незаконоломно буднего намета
Цифровых укладок
Устраивал тайну. Перевоплощений
Отвергнуты нами буддистские басни
Но не отрицаем иных прощений:
Кто простит прекрасней.
Башни среброкудрой, ввысь бьющей гнев слова?
«Завет, данный Нами, все таки чтите ль?»
Спрашивает строго с подзвездного крова
Кантемир-учитель
Эйфелея XXIII
Плыл дым и тлели тихие афиши
Заглядывая в зеркала неслышных машин
Фыркавших елками нежных шин,
А лентам их краснели крыши
Из за жестяных, суставчатых
Труб. Так славили заключительную кадриль…
И вечер прыгнул, сусальный
И испуганный эквилибрист.
Бедный верил в трапецию
И душеспасительную сеть,
Несчастный – ждал местную милицию,
Думая не навек висеть,
Нет, дескать, будет, дудки:
Сыграл и с круга снят,
Да чужим ли считать у меня в желудке –
Сейчас все честные люди спят.
Плыл дым и тлели тихие афиши,
Мигая в зеркала занавешенных машин
И хлюпала грусть все тише,
В саду, где цвел бензин.
И на крышах распяленный вечер,
Связки в крике сгубив,
Изверился даже в Беккер
Истязующяй музыкальный миф.
Сбесился и плеваться стал
Куда ни на есть,
Рассыпаясь сумрака пастами
И растрачиваясь на пустую месть.
Ни я, ни мы не замечали
И, ручаюсь, не найдется там гражданин,
Услышавший те печали
В быстрых, летучих звездах небесных равнин
Лишь Ты, сама звезда и звезда земная
Людям из маяка, тьму
Назвала, разрубила все и хрусталем тысячегранным
Смерть предложила7 ему.
Взял. Был и сплыл: сумасшедшей мыши
Зарылся в первый зарешеченный магазин:
Пал первый час и кисли мертвые афиши
Вспыхивая в лучах машин.
Эйфелея XXIV
Париж протянулся шлейфом
Расшитым светляками бирюзой реки –
Твоим, красавица Эйфелева,
Отправляемым лаской невидимой руки.
И дни и ночи
Послушные скрипу Твоих пульсирующих скреп
(Времени скат по-прежнему и неизменно свиреп)
Пестрят его зернами человеческих многоточий.
А ветер,
Чист и прозрачен, впору Твоему лучу,
Облаками играет в мячик
Или пляшет качучу.
Путая утро и вечер.
Ветер!
Когда же
Из сажи
Ежедневных жертвенников аборигена
Вынесешь сургучную печать декрета о преодолении плена?
Тебе, Любимая, к лицу летучий мак.
Очаруй, не скромничай, очаруй всех, заломив фригийский колпак
Наш красный флаг на весь свет.
Эйфелея XXV
Вертелось колесо
Топали и гудели ради праздника.
Весна хихикала пестро,
Рубинами загорался метро,
Волокли в участок безобразника.
И закат вылетал раскаленной полосой
Из‑под вальца прокатного.
Мятой лаской распученных камер
Двойственностью аллегро сонатного
День звякнул и замер.
Тогда все, что плясало и грело,
Все что было умно, хитро или неумело,
Лопнуло, растворилось и брызнуло
В единственно-свободный угол
В небесную призму,
На плафон сутулый.
С золотыми гвоздиками созвездий
Это Ты тогда засветилась одна за всех –
Милый светляк одна,
Прости наш невольный грех:
На миру и смерть красна.
Эйфелея XXVI
Я не знал какая Ты страшная
Пока не стих у ног Твоих,
Все таки спрашивая,
Что может убивать мой стих.
Неисчислимый гнет опоры
Одной, а всю Тебя не охватить,
Давит злей, чем Андов горы,
Чем детонущий пикрит.
Так, отступая и слабея,
Под смех голубо-рдяных искр,
Не мог ввериться Тебе я
И стук метро не казался мне быстр,
Пока огнистую игрою
Большой фарфоровой трубы
Меридиан не выдал рою
Гуляющих беглого. Из гурьбы
Домов и шляп, и мягких фетров,
Где то у Porte d’Orlean8.
Что то рвало отвесным ветром
Парижский мартовый туман.
Туман сама, лучами стали
Из серо-аспидной коры
Твои движенья вырастали
Столбом толкучей мошкары
И вертелась вокруг Тебя столица,
Вернее. Ты вертела ей,
А каждая улица была спицей
Строчащей Зингерки Твоей.
Так Ты со мной играла в швейку,
На расстоянии держа
И, полуостров, к перешейку
Любви я приникал дрожа.
Эйфелея XXVII
Небо было серое
Сена – зеленая
Грустно или весело
Не к чему вспоминать.
Вечера и утра
Межи перепутаны
Торцы отполированы
И оковы каштанов звенели;
Фонтанов сантинели
Пенились и подковы
Печатали счастье
В Булонском лесу!
Это растенье многодольной семьи,
От пяти до семи.
Вечером и утром всегда обнаруживались кражи;
Башня тоже была все та же.
Мил и светел был
Этот бег на месте,
Рев машинных кобыл
В несчетном заезде.
Хлюпала вода
Хлюпала вода.
И виснули провода.
Вот бал,
Кто не спал
Себя веселил
Брызгами чернил.
У у! Как шлепает дождь, сквозь антену в крышу:
Трешишь, Милая, Тебя слышу.
Эйфелея XXVIII
К. А. Большакову
Неумолимо стройны канелюры
Органного Парфенона,
Пестрят пляски молящихся,
Играют с пчелами в песне их
Амуры
Анакреона.
Но выше и пламенней
Железный скелет с мускулами прессованного бетона
Семидесятиэтажные факелы
Лонг-Эйленда, Чикаго или Бостона
И снующие в колодцах машины,
В колодцах не знавших плесени,
Подымающие крик львиный
Сияющие полярней льдины,
На площадях авеню и скверах предместий.
Когда тени ультрамариновы,
А гребни марины забрызганы апельсином,
Когда мечутся горластые афиши,
Когда всюду протискивается газет петит
И на всякую страсти пищу
Раскрывает пустыней пасть
Волчий аппетит;
Тогда слово взрезывает сутолоки массу,
Как со лба уходящий, безукоризненый пробор,
Тогда свалка слогов низлагает слух
И качается стих над невиданнейшей из флор:
Царственно всем излетающий, худой и чуткий бамбук.
Но, вроде взглядов с набережной Палоса
Провожавших архаический парус
Прищурено много узколучных штор,
У которых стихает шторм.
Есть и ревность за ребрами лаковых жалюзи
И не один крематорий впереди…
Так налей же, ночь, огней вина,
Чтоб его поцелуи были, как наши ритмы едки,
И нам, как треугольнику Эйфеля,
Всю тебя вплести в свои клетки.
Эйфелея XXIX
Как над изголовьем больного
Перекрещиваясь стрекочат спицы,
Как птицы,
Испуганные ружьем со стоном
Несчетных крыльев
Взметываются, переломанным столбом,
Как быстрейшие фильмы
Пробивают время лбом,
Возвращая нам жесты покойников,
Так Ты, неутомимейшая и непреклоннейшая
Не перестаешь строить себя
Вязать миру плащ,
Роняя на Сенские берега
Пламени своего бьющийся мяч.
Прыгнул и стал осколком,
Ударился в мириады искр,
Пропастями ухает и звенит щелками,
Покоряя всякий регистр.
Но работа твоя недреманная:
Игла на иглу легла,
Пока мира обкормленного
Желтуха9 не прошла.
Только тогда узкий угол своего вязанья
Свернешь на клубок,
Воткнув последней спицей сверкающей
Красному шелку флагшток.
Эйфелея XXX
Час ночи. На потухший город Твой опять зажужжит чужая эскадрилья.
Цветут световые датуры10 ночных, таких неизменных и всегда перехватывающих вздох сражений.
И, как они по небу, по сердцу своему тянусь, через тьмы тем своих поражений.
Вся предо мной пролитая кровь, из под каждого дыма туч растравляется, в каждой неупраздненной и неупраздняемой заре.
Каждое заколоченное из 19 000 000 в сердец, сердце стукает в каждом мор-цовом «точка-тире».
И каждый барьерный камень, уводящий шоссе, в разъедаемые теперь кнутом места.
Каждый из них подмена березового беженеческого креста.
Пыль, запряженная ветром, пыль, колония бактерий, пыль слепящая, заста вляющая чихать и отплевываться, благополучно загаживающих тротуар людей –
Пепел мне, в урне сафировой, прах дедов, отцов, женщин и детей, детей, без конца детей.
Умер я в них давно, как умирали они от меня на расстоянии четырех аршин,
Но смерть их чем она мне? Слабая седина виска и даже у бровей не видать морщин.
Но проклятье, проклятье, проклятье, зацветает стихом во мне.
И в железе каждого красного моего шарика скручивается, как береста на огне
Все наши силы – бессилие; вся наша честь – позор; все наши в ветре шумевшие надежды, радуга движений и декоративность поз –
Безмятежное благоуханье, которое оставляет за собой ассенизационный обоз.
Вот поэтому на все это необходимо плюнуть да рваным сапогом растереть
И огнем, огнем переплавить растленную победными перезвонами медь,
А по всей планете, если и впредь будет к журчанию кровяной своей Ниагары глуха
Пустить Петрова знакомого – красного петуха
И в поганейшие минуты, себе я – спичка, для которой недостижим бензин,
Вожделеннейшей цистерны и горе мое от этого хуже Вашего Вифсаида и Хоразин.
Вот тогда я зову Тебя, из звонких полос нетленного бессмертья скелет
Твой силуэт мне светится, сквозь копоть, ошпаренных вонючими газами лет.
Ты, вросшее восстание, Ты побега счисления гений,
Ты, созданная криком одного из вековых поражений.
Прийди ко мне. Тихо, тихо (далеко и трудно, только все останется между нами)
Прийди и на грудь мою наступи всеми своими четырьмя ногами
Чтоб я ожил в Тебе, чтобы огнем стала моей боли зарница,
Чтоб я умер всему, чтобы вот это, перестало пойманным зябликом биться.
И тогда только отпущу Тебя с миром, и в напутствие пожелаю всяческих благ,
Когда стану – сталь и загорюсь тем, чем держится за Тебя Твой непромокаемый ветер флаг.
Да о чем это я? Ты сама это делаешь. Вот почему засвистела по мне такая боль.
Вот почему, в этом явном сне, я прохожу через термически абсолютный ноль,
Вот оно почему я себя чувствую чучелом барсука, без имени и без отчества –
Это, матушка, Твоя шахта – колодец моего одиночества.
Глубина ввысь, прославляемая во всех дымовых (нет дыма без и т. д.) путеводных столпах.
Ты самая переливчатая изо всех певучих щитов черепах,
Всех надежд, криков, воль – собиратель, всякого призыва – мишень,
Мощная, высишься Ты среди своих современников, как Сы-Кун-Ту-Бяо-Шань
И хоть сердце давно и безнадежно сорвал, прошлой манерой живу, но Тебе каждый толчок его посылаю – Ты, Ты, Ты
Одна, резонатор былого, а не пристяжная – луна, зеркало пустоты
Ведь сама пришла, пресуешь все скопы недель, дней и часов (о, каких еще) растирая в ракетную пороховую мякоть
Все фокусы – покусы счастья, всех обид священнейшие образа –
Этого не дано мне Тобой, но если бы даже я и умел когда-нибудь плакать
Теперь, друг за другом, из рогатки выстрелил бы соблазняющие глаза.
Вот он Твой абрис, он уплыл плакальщицей слоистых
Облаков безветренных зорь.
Я не признаю аллегорий.
Не вижу на свою печаль, выспренных светил чернобархатный бисер:
Твой многозвенный, многоколокольный приход ветром все выстрочал, вытер
И могу больше не видать Тебя, до самого окошечка очереди, куда возвращают использованную карточку дней
И нет мне дела до тех, кто теперь не знал Тебя, кто не молится Тебе, кто не верит в Тебя, кто меня бедней.
Правильно. Я не хуже прежнего помню с кем и как «мы давно повенчаны»
Все это так, всеми цветными чернилами преревизовал подсчет
И сальдо заверено – ухожу исключительно кентером
Не оглядываясь через плечо.
Питер, октябрь 1918 года