– Да и врет он все. Никакого Госплана21 завтра нет.
– Ну нет Госплана, значит будет конъюнктура22.
– Врешь, ее летом не соберешь.
– Чудак ты человек, по твоему цесеу23 летом не существует?
– Ну существует. Существует. У меня тоже рабкрин24 существует. Батюшки… Сомнения были неуместны, но он сомневался и сила его сомнения сдавливала все крепче поручень, все сильнее и до боли врезая узкую змейку благородного металла в его нечувствительную руку. Изо всех чувств у него оставался слух.
Тогда поднялся глубокий голос контральто и с патетикой, в профессиональности которой не требовалось доказательства, видимо указывая на происшедшее в невидимой комнате (той самой) прочел:
– «… самая гнусная и злостная гадина оползла свой цикл и на положенном ей месте преткнулась и…»
– «Актерка» – пронеслось у него в голове соображение немедленно затертое взрывом смешанных уговоров и протестов и собственного приговора тем более неотвратимого, что он был произнесен им самим в верховном суде собственного сознание.
Сомнения не было и поручни площадки не удержали действительности. Так говорить могли только в Москве, хотя слова и были чужие. Так могли говорить только москвичи перед рюмкой водки, люди, для которых спокойное ее опрокидывание является островом блаженных, отгороженным от всех бурь и напастей сознанием спокойного и неизменного бытия друзей, пусть краткосрочных, но им подобных, ничем не обремененных, и ни от чего не угнанных и ничем не преследуемых. И как тому шотландскому феодалу, убившему сон, ему с неменьшей ясной неотвратимостью стало очевидно, что нигде, никак, никогда, никогда ему не пить водки в своей компании.
Это открытие смотрело на него со знакомой неумолимостью и в этой неумолимости он начинал подозревать смысл, до которого оставалось сделать всего один логический шаг, который он хотел сделать, и удержаться от которого ему помогли шаги за дверью.
Он успел принять выражение достоинства и случайного присутствия, чтобы встретить выходящего. Тот шел на него, видимо наслаждаясь неожиданной твердостью своей походки и ощущением прямолинейности равномерного движения. Безмолвное присутствие перед единственной квартирой налагало обязательства. Он объяснился:
– Я приезжий. Это была когда-то моя квартира. Не можете ли сказать, чья она теперь?
Выходец из квартиры замедлил свое поступательное движение и, глядя на спросившего, отвечал голосом, в котором чувствовалось, что хозяин его доволен легкостью и плавностью своей речи:
– Вы имеете в виду, очевидно, ответственного съемщика… Не могу Вам сказать – не знаю. На двери написано – прочтите.
На минуту глаза проходившего мимо остановились в глазах того, кого он оставлял за собой, потом площадка кончилась и прохожий стал погружаться в проем лестничной клетки, срезался до половины, потом скрылась готова, не повернувшись, потом оставался только ровный звук обуви без каблука, потом хлопнула пружинная дверь, металлически ответили перила и все стало тихо.
В глазах прохожего не было ни подозрения, ни неудовольствия, ни враждебности, ни любопытства, ни подчеркнутого равнодушия и тем не менее тот, кто принял его взгляд готов был бы отдать половину оставшейся ему жизни за что-либо подобное тому, что он в них не увидал, потому что увиденное было тем, что он до сих пор не понимал и чего понимать не хотел ценой всей своей жизни. Он долго еще стоял на своей высокой площадке. Трамваи перестали шуметь под домом и только изредка шаркали шаги на далеком тротуаре. Он стоял и все глубже чувствовал ужас происшедшего. На всей земле не было места, где бы он мог стать рядом с людьми, равный с равными, не озираясь и не оглядываясь. Перчатка упала из его руки – он не думал ее поднимать, равнодушно глядя на резкие буквы ее кнопки, говорившие о последней моде Парижа. Воля покинула его и все его усилия распустились, как складка, наживленная булавкой, когда ему булавку вынули.
Это вернулось под утро, когда прошла самая незапамятная ночь его жизни и рассвет застал его на берегу реки, куда он пришел неизвестными путями и с неизвестным намерением, может быть попробовать утопиться. Последнее никогда еще не возникало в его уме и подумав о возможности таких чувств он почти улыбнулся.
Пар переставал подниматься от воды, покрытой тенью набережной, мост был еще пустынным, лампы на Кремлевской стене еще не были включены. Он стоял у самой воды, на сходе. Две пустые лодки бледно желтели в рассеянном свете, точно лодки перевозчика в царство мертвых. Погибшее деревце стояло рядом с ним, печальное, как ивы реки Вавилонской и сухое, как смоковница над головой двенадцатого апостола. Одинокий колокол задребезжал и смолк; звонарь по-видимому раздумал работать в такую рань. Небольшой камень просвистел у его головы. Оборванный мальчишка у решетки пробовал устроить рикошет по воде, но не умел.
Он поднял камень и пустил его вровень с водой. Галька подпрыгнула раз шесть, дала, брызги веером и затонула. Мальчишка наверху молча харкнул и плюнул, не целясь в жестяную урну, потом, поймав себя на невольном соблюдении порядка, яростно лягнул жестяное приспособление ногой и, вихляясь, побежал вдоль решетки. Взгляды обоих беспризорных ничего нового не сказали друг другу.
Теперь, когда он знал, в чем дело, и нашел полное объяснение, все чем он дорожил в себе, было возмущено и требовало борьбы, хотя бы ценой полного пересмотра своей правоты. Он будет бороться за свое место у стола и право простой жизни. Потому что не могло быть справедливым и просто возможным, что бы такой человек, каким он себя знал, оказался вычеркнутым за полной ненадобностью. А это, ни что иное, как это, говорилось, преследующим взглядом. Те глаза говорили не о презрении, а о полной ничем неисправимой ненужности существа, которое они видели насквозь и которого не удостаивали даже отвращением. Он угождал и подчинялся: это было неудачно – он берег себя для себя: это было ошибкой. Теперь он покажет, что… На этом месте план борьбы обрывался.
Участники матча менее подробно разбираются в своих шансах и недостатках, чем делал он, вглядываясь в медленные и мутные воды городской речки. Последовательно отпадали ряды возможностей, пока не осталась одна – использование своего слабейшего места. Консул не исключал возможности, то есть прямо утверждал ее. Знают. Тем лучше. Если встреча неизбежна, то пусть она произойдет по его собственной инициативе. Он не станет ожидать приглашения человека со значком – он найдет тех, кто такого посылает. Невыгодной стороной дела было то, что оно начиналось поздно. Он поторопился с передачей чемодана. Его надо было бы свести не туда. Для начала, во всяком случае. Теперь еще возможно и исправить оплошность, но исправлять вообще нежелательно. Он заметил, что нечувствительно поднялся уже на вымостку набережной. Это не мешало дальнейшему рассуждению.
Чемодан могли заменить. Сведения о его адресате, но они были ничтожны. Потребуется дополнение. Практика прошлого подсказывала, что и как в таких случаях говорится… Нет, он будет нужен, без него на этот раз не обойдутся, и еще посмотрим, кто как на кого будет смотреть.
Теперь он шел уже по улице, твердо упираясь в тротуар и помахивая рукой, свободной от потерянной перчатки. Шаг его был ровен и размерен, как на параде, но голова опущена. Последнее могло происходить и от сосредоточенности рассуждения: времени у него оставалось немного, но вытекало также и из других обстоятельств. Он не хотел пока смотреть на город, обманувший его ожидания, он не хотел видеть людей, которые не переставали быть ему чуждыми, дома, которые притворялись ему знакомыми, вывески, остававшиеся ему непонятными, всю ту печать отчуждения и собственной им ненужности, которую надлежало сорвать, сбросить и закинуть, как тот камень в реке или плевок беспризорника в продавленную урну.
Пока адресат чемодана еще не ушел по делам – его надо застать. Он сумеет разговорить этого человека: мало он в этом упражнялся? У него будут имена, адреса… вообще придет не с пустыми руками. Спокойствие, выдержка. Он заметил, что почтя перебегает улицу, где сразу оказалось очень много народа с свертками и портфелями. Служебный день начинал проявлять свою власть над Москвой.
В свою гостиницу он не пошел – потеря времени. Сберегая его, он не стал разыскивать извозчика и обнаруживать такси. Часы, которые остановились и которые потребовали исключительно продолжительного завода показали ему, что он еще не опоздал, когда приблизился к хорошо запомнившемуся подъезду. Лестница быстро опускалась под его шагами и звонок отыскался сам. Дверная табличка предупредила о числе нажимов на кнопку25, половинка двери отвалилась, голос из темного коридора спросил к кому и, удовлетворенный ответом вопроситель посторонился.
Воспоминания последних впечатлений перед разлукой всегда бывают сильны, особенно когда, волнение торопит реакцию. Он прикинул мерку впечатления 1918 года к обстановке коридора и не обнаружил странности в том, что вопрос был задан вооруженным военным; во времена его отъезда все были в военном и добрая половина была вооружена.
Сам по себе коридор был темен и пуст. В квартире царила тишина клиники перед серьезной операцией, видимо все разошлись по службам, и он опоздал, хотя по времени этого не должно было ожидать. Дверь, нужная ему нашлась сразу, и он, волнуясь возможностью отсутствия хозяина попробовал ручку. Комната была не заперта, дверь отворилась и он уже вошел, когда успел вспомнить, что вежливость требовала постучать.
Чемодана в комнате не было – первое, что он в ней заметил, следующим наблюдением была перемена в обстановке. Собственно говоря, настоящих изменений комната не претерпела. Все в ней осталось в том же количестве, как было в час первого посещения. Скрипач Баллесгриериевского Бетховена