Через два года4 Аксенова перевели обратно в Киев.
В то время, да и во все последующее, литература значила для него все в жизни. Наибольшей любовью Аксенова пользовался французский поэт Лотрэамон (Дюкасс) ныне чрезвычайно прославляемый во Франции (у нас сейчас переводятся его «Песни Мальдорера»).
В жизни Ивана Александровича попеременно различные искусства играли доминирующую роль. Первоначально это была живопись, и первым печатным выступлением5 его стала статья в сборнике «Бубнового Валета» в 1912 году, где он сразу и на всю жизнь заявил себя горячим поклонником Кончаловского. Потом это были стихи, которые он писал всю жизнь. Музыка, театр, кино также были ему близки и дороги.
Эта разносторонность Аксенова касалась не только искусства, – он преподавал математику на Днепрострое, писал брошюры, посвященные вопросам хлебопечения, сотрудничал в журналах, трактующих вопросы электросварки. Он знал языки: французский, английский, немецкий, итальянский, польский.
Во время империалистической войны, которую Аксенов провел на фронте, Иван Александрович написал книжку стихов «Неуважительные основания», книжку о Пикассо (включена во все французские библиографии) – «Пикассо и окрестности», драму в стихах «Коринфяне» и первый том переводов «Елизаветинцев». Все книжки вышли в издательстве «Центрифуга».
В начале 1917 года Иван Александрович, капитан инженерного управления штаба румынского фронта, стал одним из организаторов первой большевистской ячейки. Он был избран от офицеров в Совет солдатских и офицерских депутатов, но так как сразу выявил себя большевиком, офицеры лишили его мандата, и он тут же был переизбран солдатами. Когда высшее офицерство во главе с Щербачевым и Головиным содействовало захвату Бессарабии, Аксенов был схвачен, брошен в одиночку и подвергнут пыткам.
Аксенов вел себя одинаково героично и на пытке, и в камере. На пытке он молча вытерпел подвешивание на дыбу и накачивание водой, в одиночке он исписывал бесконечные рапортички (другой бумаги не давалось) своим романом. Через четыре месяца наше правительство обменяло Аксенова на военнопленных румынских сановников.
Аксенов принимал участие в боях, воевал на Дону. Потом председательствовал во Всероссийской комиссии по борьбе с дезертирством. В 1919 году был начальником политотдела 47 дивизии. В Ленинграде он был первым комиссаром Военно-инженерной академии.
Но даже в горячке Гражданской войны Аксенов не расставался с «Елизаветинцами». Именно в это время он переводил Бен Джонсона, поэта-драматурга елизаветинской эпохи, наиболее любимою им.
В 1920 году Аксенов еще работал в Наркоминделе, но страсть к искусству взяла верх, и уже в 1921 году он работает у Мейерхольда ректором Мастерских. С 1922 года Аксенов, не бросая театра, сделался бессменным председателем Союза поэтов. Из «Центрифуги» он перекочевал в «Московский Парнас», где люди были моложе и живее, потом – к конструктивистам.
Вскоре Аксенов порвал и с конструктивистами. Он был слишком горячим человеком, чтобы оставаться литератором. Строился Днепрострой, и Аксенов, не задумываясь, отправился в Кинкас преподавать математику.
Начиная с 1929 года елизаветинская эпоха стала наиболее близкой Аксенову. В 1930 году вышла первая книга Аксенова о Шекспире.
Будучи человеком основательным, он не мог легко отойти от темы и замыслил ряд других изысканий. Он написал ряд статей и, наконец, подготовил к печати книгу. Он написал сценарий оперы «Гамлет»6, в совершенстве передав концепцию шекспировского времени. Он переводил Деккера, Хейвуда, Флетчера.
Аксенов замыслил написать книгу «Современники» От живописи он взял Кончаловского, от театра – Бабанову, от кино – Эйзенштейна. (Все три образа готовы к печати, книга об Эйзенштейне скоро выйдет в издательстве «Искусство».) Умер Аксенов в 1934 году7, заканчивая статью об интриге в пьесах Шекспира.
С. П. Бобров. И. А. Аксенову*
Краб отдыхает на камне плоском,
Я желал бы иметь восемь лай,
Водой сероизумрудной двигаться боком –
И клешня покачиваемая водой!
Каждый шаг прибавляет каплю пота,
МОРЕ сваливается вниз,
Пожалуйста, острее: море,
Соль великая –
Синий гиппопотам, большой, неясный,
Восходить испещренной дорогой,
Похмыкивая крыши дач,
Детской зевоте часового,
И поворот вперед.
Вот смотрите, как
День закатывает агонии.
Чуть вздрагивая, свой единственный,
Циклоп закатывает – паленый
Трахматозный глаз –
И нежное, как семга, плечо берега,
Розоватое плечико,
В неподвижной подвижности – странной
Небывчивости,
Растет из струинных вод,
Растет в струинных водах,
А с визгом видимым, а не слышимым
В бочку противоположной горы
Сваливается задыхающееся, слепнущее,
Высоко повешенное небо.
Я же хитростью Одиссея –
Я вижу и другое море, я вижу и другое небо,
Где закатывается изумрудное точило света,
И все в спокойствии долгом
Подергивается камнем.
Сквозь
Мою грудь
Проходит
В 3+n’ом измерении
Меридиальный горизонт,
Он пронзает,
Он пронзает, голодный насквозь.
5. VII.1916. Балаклава1
Б. Л. Пастернак. Из письма родителям*
16 – 23 ноября 1916 года. Тихие Горы
Дорогие мои!
Простите, что долго не отвечал на папину открытку; ту, в которой он сообщает о лестной Аксеновской надписи. К сожалению, лично с ним не знаком и имени-отчества его не знаю; адрес же его официальный мне известен. А я уже писал вам о протекционной телеграмме Боброва – это я должен был Аксенову (саперный капитан) прошение посылать1. Уже запросил Боброва об его имени и отчестве и ему напишу.
Пока же, чтобы достойным образом ответить на столь задушевный отклик, перевел Свинберновский сонет о том самом Дж. Форде, которого Аксенов перевел в «Елисаветинцах»; перевод решил напечатать с посвящением Аксенову в ближайшем альманахе ЦФГи. <…>
Из писем С. П. Боброву
3 – 4 февраля 1917 года. Тихие горы
<…> У Аксенова много счастливых элементов. Степень счастливости их подчас – первой руки. Но в восхищение все это меня не приводит. <…>
8 февраля 1917 года. Тихие горы
<…> Непременно пришли мне Аксеновскую книжку о Пикассо. Судя по проспекту, очень содержательная и живая книга вроде «Елизаветинцев» (Envoi). <…>
С. П. Бобров. Неизменно*
И. А. Аксенову
На всякое горе мира –
Существует две точки зрения, –
Одна из них премило изложена
В достойном внимания послании,
Каковое Ваша любезность
Относит к имени моему.
Давайте ж на время бросим
Наш горький и радостный крик:
В жилетном кармане не носим
Мы – складной, портативный язык.
Прекрасное изобретенье!
Альва! Задохнись, умри!
Пожалуйста присажива… осторожней!
Это самая последняя система.
Заводя этот складный рассказец,
Я должен внимательно следить,
Чтобы дружеская любезность
Не утопила меня.
Конечно, приятнее нет ведь
Увидеть добрый глаз,
Спокойную друга руку
И – «Здрастесергейпалыч!» – в телефон.
Ответ во втором изданьи,
Там будет подробно: как и что, а ныне
Портретик… Попробуем.
Чорта с два. О‑го‑го! Начинается.
Пажж-жжалте!
Звонок менее, чем самоуверен, однако
Серьезность пополам с горохом
Бороздит переднюю. – АКС.
Серая нога нетороплива,
Ей-ей он так же входит в магазин,
«Чинясь и притворяясь?» – нет.
Ноги нет и к озеру Меридата никакого отношения.
Рука растет с кепи,
Нежный бочонок запел,
Как это изумительно однако
Голос человека подделан.1) –
За этой морщиной детской –
Собран детский негодующий сон,
Там отстроена парочка мыслей
(Комансон парле комансман
«На всякое горе мира»
Но я осмелюсь:
Попроще я думал, и плакал,
Давно – полтысячи лет,
Когда за чужой работой,
За кузнечикающим Гаммондом
Я возмечтал об индийце
Которого называете Вы.
Разве смел я признаться
В великом имени этом?
Нет, – я слышал в полуха
Колебанье света – пустые тени –
Признаться наверно – не видел,
Как плакали сердца струны
Тех чудаков смуглощеких,
Иссохших от чтенья старья,
Как сердце впрямь пламенело.
Пламенеющее сердце…
Картина простейшего типа:
Никто не видит, всем плевать, чорт с ним,
Он сам никому не расскажет.
Может быть кто уверен, в том, что
Он делает важное дело, что
Все это дело не на три года, после
Коих – икнет зевота, исчезнув
В макулатурной пустоте.
Да, надо нам
Ниже опускать лоб, изрытый
Сотней чужих истерик,
Невинноголосых личек,
Заржавленных орудий пытки,
Полузасохших ручек,
Отрывающих куски тела и проч., и проч. …
И так далее, и т. п. – еще чего!
Про себя (автор скромен) изумительно