Какая неуверенность в слове…
Я очень хотел бы… Оставим.
Вопрос слишком серьезен. А мир кичлив.
У него масса своих соображений.
Не будем ему портить раскладку
И план снабжения.
О Вас? Ландшафт бесподобен.
Попробуем. Чорта с два.
О‑го‑г‑о… Начинается!
Па-жжалте!
Звонок менее самоуверен, однако
Серьезность пополам с горохом,
Бороздит переднюю. А к с.
Серая нога нетороплива.
Ей‑ей, он так же входят в магазин –
«Чинясь и притворяясь?» Нет!
Ноги нет и к озеру Мерида никакого отношения.
Рука растет с кепи.
Нежный бочонок запел –
Как изумительно это
Голос человека подделан.
За этой морщиной – детский
Собран негодующий сон.
Там были какие-то мысли,
Которым никто не скажет (нет!)
В спокойной уверенности горя…
Это кажется не на тему.
Хотя бы.
Сердце спорит с кем то,
Кто хочет хихикать
И цукаться, придираться –
Немножко он слишком ясен:
– За то видно, что нет ничего,
Что должно было прятать.
Маленький, – слава тетереву:
Экую орясину вынесли!
Пятнадцать лет терпели,
Писклявый кашель Вячеслава,
Который даже не постеснялся
Ложечкой в милой поболтать:
Вот, что делает привычка к чаепитию!
А ведь кажись петербуржец.
Нет, мы много любезней:
Это не пепельница, а Феничка Петрова,
Героиня Крюкова канала,
Та которая – ясное дело! – доканала
Однаго, а потом и другого
Того самого малого расписного,
Жертву легко достижимых писем, –
Рраз – два три по высям,
Потом голос повысим, плюнем, тяпнем.
И такую мистерию ляпнем,
Что злейшие враги говорят, как Лунд-, Ддэ- …а.
Это значительно проще, чем я думал… жидка!
Так чокнемся, друг любезный,
Над сей опороченной бездной,
Парою рифм простейших:
На овь, на ты и на за…
Люблю встречать на перепутье
Большого Левшинского я… –
Там где Обухов врежется –
В скошенный домик, –
Ручку, растущую туго,
Серый уверенный ход.
19. III.1919 Москва
Т. М. Левит. И. А. Аксенову*
Сюземы выкорчеваны дней.
Теперь, над изгарью зари,
Я знаю, что больше некому
В звездных тобурах рыскать.
Растреплет ли труплё треск?
Смрадом сызмладу и в огонь
Брошен путь разогретый
И часами и радиусами изгоротан
Да похерен. Через уру ребешкой?
А сети? А морды? А невода?
Небесная киноварь, расплесканная
По всем ветрам, рыбасом придавлена,
Процежена искорками слов
По листу, сверху, наниз.
Дни програчены, трут словно,
Только я дописывать стихи останусь.
2.7.1920
Г. А. Ечеистов. Ивану Александровичу Аксенову*
У Вас
Родные в имении
Ток электрический в иглы
Острых глаз
Над ними
Вспыхнула бровь
Эту кровь
Ни на что бы не выменял.
Так у поэта
Зоркости орлий
Взлет
Гибкость мысли
А в горле
Где голос поет
Жаргон Парижа.
Вижу Тебя
Восхищенный, улыбчивый
Пряжа!
Рыжая!
Борода
Рыжая
Ваше величество
Одолжите один волосок
Я его солнцу продам.
Т. М. Левит. Весна 1921*
a J. A. Axenoff
Le fanion de courage,
Qui tombe dans le fosse
Solide et tien enfonce
Emporte le temps a nage.
C’est la nuit qui tombe du
Livre en feuilletant les heures.
Elle est triste, ma demeure
Et le chagrin est bien du.
Je m’en vais dans ies ruelles
Il
Enlevant la nuit dessous
Des chaunies qui s’y melent.
C’est la nuit et je m’en vais;
Il fait chaud, mais je grelotte,
Tutubant comme un pilote
Dans le vent doux et mauvais1.
26.3.1921
Б. К. Зайцев. Литературные портреты*
Много позже, уже в начале революции, заполнилась мне сценка в его же квартире1, там же. Было довольно много народу, довольно пестрого.
Затесался и большевик один, Аксенов. Что-то говорили, спорили, Д. Кузьмин-Караваев2 и жена моя3 коршунами налетали на этого Аксенова, он стал отступать к выходу, но спор продолжался и в прихожей. Ругали они его ужасно. Николай Александрович стоял в дверях и весело улыбался. Когда Аксенов ухватил свою фуражку и поскорей стал удирать, Бердяев захохотал совсем радостно. – Ты с ума сошла, – шептал я жене, – ведь он донести может. Подводишь Николая Александровича…
Но тогда можно еще было выкидывать такие штуки. Сами большевики иной раз как бы стеснялись. (У нас был знакомый большевик Вуль4, мы тоже его ругали как хотели. Он терпел, даже как бы извинялся. Потом свои же его расстреляли).
Борис Лапин И. А. Аксенову*
Там ласковый дымок вьется
Прекраснее рая
И тихо Бэ-Цэт несется –
Смерть моя, жизнь моя!
Как дико я плыл, ощущая
Плоскости неэвклидовых дней,
По которым душа из рая,
Как уголь в топку, пройдет.
И перед ударом в вечность
Моя душа отойдет,
Следя, как, винтом, гранаты
Оканчивается полет,
Как голубая вода на нитке
Повисит и канет навек
Бледно лиловым паром
Неба сморщенных век.
Борис Лапин. Бог Солнца*
И. А. Аксенову
Он поджигает хладный труп
о центробежный факел года,
пока из страсти жирный суп
ему поставила природа
в горючий времени очаг.
Он поджигает факел мира
И страх горит в его очах
И в прах горит его порфира.
Ц. Ф. Г. <19>22
О. Э. Мандельштам. Литературная Москва*
Москва-Пекин; здесь торжество материка, дух Срединного царства, здесь тяжелые канаты железнодорожных путей сплелись в тугой узел, здесь материк Евразии празднует свои вечные именины. <…> Здесь на плоской крыше небольшого небоскреба показывают ночью американскую сыщецкую драму: <…> Здесь ни один человек, если он не член Всероссийского союза писателей, не пойдет летом на литературный диспут <…>
Когда в Политехническом музее Маяковский чистил поэтов по алфавиту, среди аудитории нашлись молодые люди, которые вызвались, когда до них дошла очередь, сами читать свои стихи, чтобы облегчить задачу Маяковскому. Это возможно только в Москве и нигде в мире, – только здесь есть люди, которые, как шииты, готовы лечь на землю, чтобы по ним проехала колесница зычного голоса.
В Москве Хлебников как лесной зверь, мог укрываться от глаз человеческих и незаметно променял жесткие московские ночлеги на зеленую новгородскую могилу, но зато в Москве же И. А. Аксенов, в скромнейшем из скромных литературных собраний1, возложил на могилу ушедшего великого архаического поэта прекрасный венок аналитической критики, осветив принципом относительности Эйнштейна архаику Хлебникова и обнаружив связь его творчества с древнерусским нравственным идеалом шестнадцатого и семнадцатого веков, – в то время как в Петербурге просвещенный «Вестник литературы» сумел только откликнуться скудоумной, высокомерной заметкой на великую утрату2. Со стороны видней – с Петербургом неладно, он разучился говорить на языке времени дикого меда. <…>
Худшее в литературной Москве – это женская поэзия. Опыт последних лет доказал, что единственная женщина, вступившая в круг поэзии на правах новой музы, это русская наука о поэзии, вызванная к жизни Потебней и Андреем Белым и окрепшая в формальной школе Эйхенбаума, Жирмунского и Шкловского. <…>
В. З. Масс [Пародия]*
Облокотись рукой на стол,
Свой труд расхваливал Аксенов
И в доказательство привел
Марксистских множество законов.
Он сразу в сущность дела вник
(Не так, как Оскар Блюм и Брик).
Сквозь всеобемлющую призму
Диалектических начал
Он подошел к конструктивизму
И виновато замолчал…
А. Селивановский. «И. Аксенов. Любовь сегодня». Внутренняя рецензия*
«Книга задумана как целое и поймется до конца, только когда ее дочитают до конца…
Рассказы посвящаются раскрытию тех общественных отношений, которые строят социалистическую этику и ее прикладное, отдельное, рефлекторное действие – социалистическую мораль».
Это – слова из авторского пространного предисловия. Если можно согласиться с первым утверждением, то второе никак не вытекает из самого текста книги. Склонность автора к самодовлеющей психологизации, оторванной от анализа общественных отношений, особенно отчетливо вскрывается в рассказе «О двери, которой хлопнули (Соната в белом)». Судя по вполне определенным признакам, речь идет в нем о Троцком, хотя внешние сюжетные особенности и расходятся с биографией реального Троцкого. Здесь образ человека типа Троцких (назовем так) раскрывается в отрыве от раз