В те годы это был плотный молодой человек, ходивший немного вразвалку. Активность, жизнерадостность, острота ума переполняли его. В разговорах он обнаруживал умение подмечать смешное в людях и в ситуациях, склонность к меткой шутке, насмешке, розыгрышу.
Великолепны были его беседы с ректором ГВЫТМ Иваном Александровичем Аксеновым. Военный инженер по образованию и человек широчайших познаний, Аксенов, в течение некоторого времени бывший председателем Всероссийского союза поэтов, являлся автором трудов об изобразительном искусстве и о Шекспире, переводил произведения английских драматургов его плеяды и новейшие французские пьесы. Оба – и Эйзенштейн, и Аксенов – были людьми разносторонних и глубоких интересов и их влекло друг к другу. Неудивительно, что в 1933 году2 Аксенов посвятил Эйзенштейну очерк, а впоследствии Эйзенштейн написал о нем3.
Они часто беседовали. Обоим, отлично владевшим английским языком, была близка манера спокойного английского остроумия – разговор протекал в почти академических тонах, с применением подтекста и иносказаний, и самые рискованные шутки облекались в респектабельную по внешности форму и произносились с невозмутимым видом. Это было высокое мастерство ведения диалога.
Н. И. Харджиев. Харджиев об Аксенове*
И. Аксенов и Шкловский ненавидели друг друга. Они однажды встретились у меня и чуть не подрались. Он [Аксенов] написал в «Книге и революции»1 отрицательную рецензию на «Сентиментальное путешествие»2 – и Шкловский не мог забыть, сразу спросил: «Что Вы написали про меня?» – это было 10 лет назад3.
Мандельштам его [Аксенова] уважал. Его было за что уважать. Это был человек умопомрачительной эрудиции.
Даниил Данин. Фрагменты*
Мария Алексеевна1 была коллекционершей человеческих достопримечательностей. И в предреволюционные годы, когда появился в ее коллекции, изменчивой, как само время, Иван Александрович Аксенов, казалось, легче легкого мог появиться и его товарищ по модной московской литературной группе – Борис Пастернак.
<…> из обрывков ответов Марии Алексеевны память собирает сейчас единый – довольно достоверный – монолог:
– Ну, голубчик, как вам объяснить?! Все происходило непреднамеренно. Вы себе многое превратно рисуете. Не помню уж, как растолковывалось названье их литературной группы – Центрифуга. Ах, тогда было столько эфемерных групп! Ими увлекались, но, поверьте, они почти ничего не значили. Моему поколенью был всего ближе символизм. Я ведь, <…> ровесница Блока и Белого…
<…> А Иван Александрович появился у нас, право, не из за Центрифуги. У него случилось юридическое или театроведческое соприкосновенье с Сергей Георгичем2. Вы же слышали, как они подсмеиваются над «вкладами в отечественную шекспирологию»3. Это из названия аксеновской книжки. Она у нас есть. Почитайте. Он острый человек. Не без цинизма. В Киеве пошел на казнь Багрова – убийцы Столыпина. А потом говорил: «это было менее интересно, чем я ожидал!» Со своей голой головой и военной выправкой он ведь, правда, не очень похож на изысканного литератора? Хотя… после гражданской войны, знаете, пришли такие писатели – с голой головой, во френче и с выправкой. Но у Ивана Александровича она – наследственная. Не будем вдаваться в подробности4<…>
Однажды, когда я совпал с Аксеновым за воскресным столом, Мария Алексеевна кинула мне ободряющую улыбку, дабы я решился без околичностей задать ему свой вопрос о Центрифуге и Пастернаке. Я решился. Последовал ответ: да, была такая группа, да, мы были в ней вместе, и все… Так прозвучал тот ответ, словно сам Пастернак был ему, Аксенову, уже столь же неинтересен, как процедура казни убийцы Столыпина. И все уязвимо помнится, как ни на один градус не пожертвовал Иван Александрович офицерской вертикальностью своего торса, дабы хоть чуточку наклониться и хоть искоса взглянуть на искренне вопрошающего взлохмаченного юнца, какового он к тому же не раз встречал за этим столом. <…> Возникло впечатление, будто между старыми литературными сотоварищами пробежала черная кошка, а я, не зная брода, сунулся в ледяную реку…
В таких случаях догадываешься о своей бестактности, пробуешь тотчас исправить дело и увязаешь в неловкости еще глубже. Я сказал, точно оправдываясь, что впервые прочитал о Центрифуге в недавно вышедшей «Охранной грамоте»5, где Пастернак сердечно помянул, как друзей по группе, Николая Асеева, Сергея Боброва, Юлиана Анисимова6 и кого-то еще. Тут бы мне и остановиться, а я помянул, что Иван Александрович почему-то там не помянут!.. Ничего не произошло – только река стала еще ледянее и торс Аксенова еще вертикальней.
– Ах, как все просто, голубчик! – утешила меня потом Мария Алексеевна. – Вы даже отдаленно не представляете, как самолюбива и как ревнива эта среда: писатели, художники, ученые… А Иван Александрович – и писатель, и ученый, и, пожалуй, художник, потому что писал о Пикассо и других… <…> Но, знаете, меня удивило – почему Пастернак обошел Аксенова? Впрочем, поэты небрежны, поверьте. И возможно, за этим ничего не кроется7.
…Через четверть века, в середине 50‑х, когда Пастернак писал свою вторую автобиографическую вещь – «Люди и положения», он обошелся без упоминания даже самой Центрифуги, будто не желая на склоне лет придавать серьезное значение той историко-литературной мимолетности. Однако вновь не забыл ни Асеева, ни Боброва, ни Анисимова. А об Аксенове – вновь ни слова! Меж тем финансовым попечением Аксенова (вместе с Вермелем) в 1917 году издательство «Центрифуга» выпустило «Поверх барьеров» – вторую книгу Пастернака. Что же случилось? Гаданья постороннего бесплодны. Но мне интересно лишь одно: в доме Кара-Мурзы ни сам Аксенов, ни хозяева дома, ни Андрей Гончаров никогда не упоминали о материальном содействии Ивана Александровича раннему Пастернаку.
Откуда же взялось для литературной группы название – «Центрифуга»? <…> Спросить Аксенова помешала вертикальность его торса. А позднее, когда ничто не помешало бы спросить самого Бориса Леонидовича Пастернака, будоражило другое и не приходило в голову это ретро. Теперь же просто некого потревожить праздным вопросом. Впрочем… <…> И я решаюсь набрать телефонный номер надежнейшего из еще не ушедших знатоков.
– Николай Иванович! – несмело, однако громко окликаю я старого человека, предупрежденный о нынешней глуховатости Харджиева, которому уже за восемьдесят, <…> – А вы помните Марию Алексеевну, мать Андрюши Гончарова? <…> А тут еще телефонный поводок выводит нас как раз навстречу Аксенову и Пастернаку.
– Да-да, замечательно образованный был человек, Иван Александрович. Но вы не могли не заметить его замкнутости. И того, как он обычно изъяснялся: не поднимая глаз, помните? А названье «Центрифуга» не он придумал. Это – Сергей Бобров. <…> Не думаю, не думаю, чтобы между Пастернаком и Аксеновым мрачное что-нибудь произошло, хотя замеченное вами неупоминание Ивана Александровича – да еще дважды! – в мемуарных вещах Б. Л., признаться, странновато…
И на этом-то повороте телефонного рассказа Николая Ивановича я впервые слышу об истории издания «Поверх барьеров»: – Аксенов был в свое время довольно состоятельным человеком, но вы наверняка не знаете, что вторая книга Пастернака вышла в издательстве «Центрифуга» на аксеновские средства! Это заслуга Ивана Александровича.
И тотчас в моих глазах по-иному – просветленно! – окрашивается вся молчаливая повадка былого сотоварища Пастернака.
Н. Вильмонт. О Борисе Пастернаке. Воспоминания и мысли*
Существует такое стихотворение Бориса Леонидовича: «Нас мало. Нас может быть трое».
Кто же были эти трое?
Мне теперь достоверно известно, что под этой «тройкой» подразумевались три сотрудника «Центрифуги», а именно И. А. Аксенов, С. П. Бобров и сам Пастернак.
Борис Леонидович имел обыкновение складывать свою работу и покрывать ее пустым листом. Записанную страницу клал сверху только в том случае, когда хотел о ней поговорить. <…> На сей раз сверху лежала записанная.
– Вот видите, я без правки, только чтобы не осталось и следа от первоначального посвящения. Прочитайте стихи и попробуйте догадаться.
Стихи были, как мне показалось, прекрасны, хотелось их переписать. Я так и поступил.
Нас мало. Нас может быть трое
Донецких, горючих и адских
Под серой бегущей корою
Дождей, облаков и солдатских
Советов, стихов я дискуссий
О транспорте и об искусстве.
Мы были людьми. Мы эпохи.
Нас сбило, и мчит в караване,
Как тундру под тендера вздохи
И поршней и шпал порыванье.
Слетимся, ворвемся и тронем,
Закружимся вихрем вороньим.
И – мимо! – Вы поздно поймете,
Так, утром ударивши в ворох
Соломы – с момента на намете, –