Но Венеции, какая получилась у Валерия Дымшица, мы еще не видели.
Талантливый наблюдатель, он приехал туда не следовать мифам, но сопротивляться им.
Перед нами драгоценный и радостный результат упрямого желания сотворить, осмыслить и полюбить свой собственный и абсолютно свободный город Венеция.
Полина Барскова
Валерий ДымшицИз Венеции: дневник временно местного
Изд. 2-е, дополненное
В оформлении книги использованы графические работы Екатерины Марголис, в оформлении обложки — офорт Дж. Э. М. Уистлера (1879)
Издательство Ивана Лимбаха Санкт-Петербург 2021
6 сентября 2016 года
Вместо бакенов фарватер в лагуне размечают торчащие из воды треноги из грубо обтесанных бревен. (Грубо обтесанные бревна — это вообще отдельный сюжет.) На каждой треноге сидит чайка — сизая и жирная — такая же, как дома. И вдруг на одной — баклан. Вот почему мне никто не сказал, что тут есть бакланы? Я последний раз видел баклана тридцать пять лет тому назад в дельте Волги. Баклан — действующая модель птеродактиля — сидел столбиком, хочется сказать, на задних лапах, разведя крылья в стороны. Крылья были в одной плоскости с туловищем, расправленные и абсолютно неподвижные — будто подмышки проветривает. Больше всего он был похож на российский герб, если ему оторвать лишнюю голову. Потом баклан крючковатым клювом стал чесать грудь (крылья все так же расправлены), и я понял, откуда происходит иконография эмблематического пеликана.
На ступеньках одной из гостиниц на берегу Большого канала сидит девочка и меланхолически бросает в воду кусочки булки. Здоровенные кефали, грубо толкаясь в мелкой воде, прикрывающей нижние ступеньки, хватают их. Из воды торчат спины. Кефалей человек сорок.
В центре Венеции по понятным причинам полностью отсутствует зелень. Соответственно, о том, что это субтропики, догадываешься только на окраинах (пальмы, олеандры, гранаты, лавровишни etc). А так совершенно не понятно, в каком ты климате. Немножко жарко — но ведь и дома бывает жарко.
Форштевень гондолы отдаленно напоминает логотип фейсбука.
Даже с фасада Дворца дожей местами шелушится штукатурка. Некоторая обшарпанность Венеции мне очень нравится: вроде дырок на дорогих джинсах.
С колокольни Сан Марко не видны каналы, и город кажется совершенно нормальным.
Гляжу на этот муравейник и думаю, скольких трудов стоило провести электричество, водопровод, канализацию. Современные чудеса незаметны.
В лагуне некоторые острова (правда, небольшие) не застроены и, кажется, необитаемы. Вот как это?
В маленьких каналах, кроме моторок и гондол, попадаются — предмет мгновенной зависти — байдарки. Говорят, что в Большой канал им нельзя — очень плотное движение. Велосипедисты на Невском. Кстати, здесь нет ни автомобилей, ни мотоциклов, ни даже велосипедов с самокатами.
Оказывается, некоторые визуальные штампы — и не штампы вовсе, а реалистические портреты. Вчера перед нами выступали два итальянца: первый — вылитый маскарон с замкового камня, тип зрелого мужа с круглой бородой и крупнокурчавой шевелюрой; второй — копия Панталоне из комедии дель арте.
Это первое, что, вероятно, здесь всем бросается в глаза. У домов на каналах нет не только набережных, но и крыльца-сходни тоже нет. Вышел из парадной — и в лодку. (Справедливости ради: присмотревшись, заметил, что многие крылечки были, но утонули. Под водой видно несколько ступенек, город опускается.) Вот, думаешь, как экономили венецианцы ту кроху земли, что им досталась.
Но вчера я оказался на острове Сан Серволо, где находится Venice International University (VIU), в котором мне предстоит преподавать. На острове был монастырек, в котором теперь университет, а большую часть острова занимают прекрасные сады — свободное, вольготное пространство. И все равно набережной никакой нет: стены монастыря купаются в лагуне, в монастырских воротах плещется вода. Пошел в бухгалтерию, у главного бухгалтера окно перед рабочим столом — в морских брызгах. Прямо не главбух, а княжна Тараканова.
То есть это не экономия места, а принцип.
Стал фантазировать, как так вышло.
Первые поселенцы, обживая низкие, затапливаемые отмели, строили дома на сваях. (Свайные постройки известны с неолита.) А потом, когда острова тоже подросли (их явно подсыпали), привыкли: шагнул за порог — и в лодку.
Камин с дымоходом (и в моей квартире в том числе) прилеплен снаружи наподобие эркера. Странно. Зачем отапливать окружающую среду?
Кажется, у Пришвина (или у Бианки?) был рассказ про пса, которого тошнило бабочками. Я не могу больше трех часов подряд ходить по Венеции. Тошнит.
Решил обойти все улицы, музеи, церкви — но это, конечно, невозможно.
9 сентября
В пасмурную погоду вода лагуны издали кажется серой, как в Неве. Но если присмотреться, с изнанки она все равно зеленая.
Университет, в котором я сейчас работаю, находится на маленьком острове Сан Серволо. До 1978 года там был дурдом. Это простая констатация факта, а не попытка пошутить.
На площади Сан Марко две чайки без всякого удовольствия жуют голубя.
Я понятия не имею (даже имен не слышал) о нескольких художниках, которые, наряду с Веронезе и Тинторетто, писали картины — и такие же огромные — для Дворца дожей. Судя по объемам заказов, современники их ценили не ниже известных мне (и всем) мастеров. Кто увел этих художников в тень забвения? Искусствоведы?
Впрочем, я понял, что лично мне по-прежнему больше всех «новых» венецианцев нравится Бассано.
«Новые» — это те, которые писали композиции в сотни фигур на десятках квадратных метров. Беллини, положим, себе такого не позволял. Сегодня я простоял сорок минут перед его Мадонной в церкви Сан Дзакария.
Церковь действующая, поэтому билетов не продают, а деликатно просят копеечку. Надо бросить в щелку 50 центов, и тогда Мадонна подсвечивается.
Разумно вкладывать избыток доходов в искусство. Экономикогеографическая фортуна отвернулась от Венеции, но ее жителей продолжают содержать художники и архитекторы эпохи расцвета. Кудрину пеняли, что он увел деньги в Резервный фонд, вместо того чтобы тратить их на инфраструктуру. Теперь мне понятно, что тратить их надо было исключительно на искусство.
10 сентября
Чайки продолжают занимать мое воображение. Город набит доступной жратвой: ешь объедки, голубями закусывай. Что и происходит. Жирные, как индюки, чайки переступают по мостовой бесполезными перепонками, хватая все подряд. Тем не менее на каждом столбе в лагуне сидит по чайке и каждая делает вид, что ловит рыбу. Очевидно, у чаек есть совесть или, может быть, чувство сословной чести.
Низенькие мраморные ступеньки, спускающиеся от Сан Серволо к воде, заливает мелкая зыбь. Когда пробегает моторка, зеленая волна залезает под решетку и с лимонадным шипением ползет в вестибюль. Но это время от времени, а ступеньки все время мокрые: зальет — скатится, зальет — скатится. Классическая литораль, даром что на отполированном в XVIII веке мраморе. Среди водорослей на ступеньках сидят пателлы, самые примитивные из брюхоногих моллюсков. Их еще называют «китайскими шапочками». Раковина пателлы — низенький конус с тупым углом при вершине — действительно похожа на шапку китайского или, может быть, японского крестьянина. Под раковиной-крышечкой спрятался моллюск, накрепко присосавшийся ногой к камню. Набежавшей волне не оторвать идеально обтекаемый конус, а если вода вдруг надолго уйдет — конус прижмется без зазора к плоскости камня, и моллюск не высохнет.
Когда-то меня интересовали все моллюски без исключения, но пателлы были мои любимицы. Мне нравилось в них решительно все: и название «китайская шапочка», и классицистическая геометрия примитивной раковины без всех этих барочных завитков-волют. Так глиняный горшок поражает идеальной красотой своей простой формы.
В семнадцать лет я потерял первую любовь, а чуть раньше — главный интерес своей молодой жизни: моллюсков. Но моллюски по-прежнему бередят душу. Я помню слово Patella, как, впрочем, латинские названия многих других Gastropoda, хотя вот уже сорок лет не открыл о них ни одной книги.
Я курил у решетки, глядя на медную игру лагуны: по зеленому побежали красные пятна заката. До пателл было чуть больше метра, но мешала кованая решетка — ни потрогать раковины, ни погладить.
Так и вы, потери моей юности, — и первая любовь, и брюхоногие моллюски, все эти лужанки и прудовики, — я четко вижу вас внутренним зрением, но дотянуться — не могу.
И мне вдруг стало так жалко себя, что я не заметил, как очередная маленькая волна проползла под решеткой и насквозь промочила мне ноги.
12 сентября
В пятницу рано утром улетел из Италии в Израиль, в воскресенье днем — обратно. Летал на свадьбу племянника. Встретился с женой. У нее это уже второй подряд прилет в Израиль, а предыдущий — десятью днями раньше, тоже на свадьбу племянника, но другого.
Биографические подробности тут излишни, поэтому, не вдаваясь, замечу, что первая свадьба, на которую я не попал, была в кибуце в Верхней Галилее, а вторая, на которую попал, — в Иерусалиме, в Меа Шеарим. Так когда-то лечили сумасшедших: из-под холодного душа — под горячий и обратно.
Кстати, на Сан Серволо (я уже упоминал) два века без малого просуществовал дурдом, поэтому сейчас там Музей психиатрии. Запасливые психиатры из поколения в поколение хранили оборудование своих предшественников, не используя, но и не выбрасывая. Коллекция блещет мрачной полнотой: от кожаных кандалов середины XIX века через фортепиано начала ХХ века («болящий дух врачует песнопенье») до электрошокеров, появившихся через сто лет после наручников. Еще вопрос — что хуже.
Есть там и души разных конструкций.