Нарисовал, значит, молодой Джандоменико эти гениальные картинки и снова пошел помогать отцу расписывать чужие потолки — дело семейное, ремесленное.
Конечно наследственность.
Джамбатиста Тьеполо был женат на сестре братьев Гварди, то есть его Джандоменико был еще и племянником великих художников. В этом, несмотря на имя, деньги и славу, есть что-то глубоко цеховое. Сапожник женится на дочери сапожника и отдает сына в сапожники, а дочь — замуж за сапожника. Художник женится на… — и т. д.
Конечно, учили с детства.
И все же как быть с талантом?
У писателей почему-то все не так… Не верится, что если бы, допустим, Лев Толстой учил не крестьянских детей, а родного сына, то из бездарного Льва Львовича получился бы Лев Львович одаренный.
19 октября
Главные тут не голуби (голуби днем, что крысы ночью, тех и других — нахальных — много), а чайки. Узость ли улиц и каналов причиной, но они кажутся огромными, крупней, чем дома. И страшней. С крючковатым желтым клювом и острым бандитским глазом, делают, что хотят: пролетают над головой, вышагивают по площади Сан Марко, плывут по Большому каналу. Во всех трех стихиях они хозяева.
Опять баклан. Его чернота на фоне агрессивной чаячьей белизны вовсе не кажется зловещей. Мирный баклан, нечто вроде морского грача, дрейфует напротив Сан Серволо по мелкой зыби, потом раскрывает крылья, чтобы поймать встречный ветер. Поймал и, опершись крыльями о воздушную струю, начинает медленно, тяжело взлетать. Лапы, прежде чем окончательно оторвутся от морской поверхности, оставляют на ней шесть блинчиков.
Каннареджо — небесный Васильевский остров. Непрорытые каналы в линиях — прорыты и тянутся строго параллельно друг другу. Тинторетто жил на Васильевском.
Лавр и гранат не растут в Петербурге не потому, что летом недостаточно тепло, а потому, что зимой холодно. Так и осень репетирует зиму: холодно пока только ночью.
Возвращаясь к Тьеполо Младшему.
Вот я — обычный интеллигентный человек. Знаю кое-что из мировой живописи, ну там «Бурлаки на Волге» или «Джоконду». Еще кое-что. То есть выбор того, что мне нужно знать, был для меня отфильтрован поколениями искусствоведов. Почему мне никто, никогда, ни в каких репродукциях (я бы понял только по репродукциям, не вовсе болван) не объяснил, что есть такой художник Джандоменико Тьеполо? Почему я должен случайно, чудом, дуриком оказаться в Венеции, чтобы узнать о существовании этого художника? Как создается эта иерархия «главного» и «обязательного» и как возникают в ней прорехи? И как их заштопать? Не могу же я сам объехать все города и музеи мира.
Я верю в существование объективных критериев в оценке произведений искусства и литературы. Весь мир считает, что Тициан — гений, а Лев Толстой лучше Боборыкина, и я с этими мнениями совершенно согласен и спорить не собираюсь. Но сколько таких Тьеполо Младших, не просто хороших и одаренных, а меняющих сам способ понимания искусства, рассеяно по свету? Бог весть.
Я, например, столкнулся с тем, что на Западе многие тонко разбирающиеся в искусстве люди не слыхали о Филонове. Причины понятны, но от этого не легче. Брови одной блестящей дамы-искусствоведа (правда, искусством она занималась средневековым, но все-таки…), едущие от переносицы на лоб при первом столкновении с Филоновым в Русском музее, стоят у меня перед глазами.
Джандоменико Тьеполо напомнил мне о литературе на идише. Кто знает, например, что один из главных поэтов ХХ века — это Мойше-Лейб Галперн?
Впрочем, мне все напоминает о литературе на идише.
Деревья начинают сбрасывать листву, магазины муранского стекла — цены. Сезон заканчивается.
Здесь нет кленов, поэтому цвета осени небогаты, из алого — только плющ.
22 октября
Очень холодно, но солнечно так, что на солнце жарко. Похоже на начало апреля. Воздух прозрачен, и с лагуны видны Доломитовые Альпы в снегу. Снежные горы, настоящие снежные горы — это тоже часть венецианского пейзажа.
Это мне выдают то, чего я не видел в детстве. Мои бабушка и дедушка жили в Адлере, и все лето я был у них, на берегу моря. Там такая же растительность: лавры, лавровишни, платаны, сирийские розы, олеандры, магнолии, китайские веерные пальмы — это всё друзья детства. Дедушка Моисей с удовольствием называл их по дороге на пляж, а я запоминал с наслаждением: тис ягодный, туя восточная, криптомерия, мушмула.
Я бывал в горах, в Красной Поляне. Я знал: стоит заплыть подальше в море, лечь на спину, и все эти синие горы — вон Аибга, а вон перевал Аишхо — встанут над мелким веселым побережьем, изменив линию горизонта: смотришь в море — горизонт низко, смотришь на горы, они заняли полнеба.
Но в Адлере я бывал только летом. Я никогда не видел, как осенние снега накрывают вершины гор и ползут вниз, хотя на морском берегу зеленого все еще больше, чем желтого.
Я уже написал о том, что на парохете XVII века синее море омывает стены Иерусалима.
На узкой косе Пелестрина, загораживающей лагуну от открытого моря, в XVIII веке построили стену из белого истрийского камня, неотличимого от иерусалимского ни по цвету, ни по фактуре. Эта стена защищает и косу, и ее жителей, и лагуну от адриатических штормов. Потом Пелестрина кончается, а четырехметровая стена продолжает тянуться прямо по морю еще километра три до маленького острова-заповедника Ка Романо. У стены есть неширокая набережная, так что вдоль нее можно гулять, а можно подняться на стену и гулять прямо по ней между морем и морем.
По синему, точнее, по зеленому, морю тянется стена, пониже Стены Плача, но сложенная из похожих каменных блоков. Вокруг никого, и только море — не плачет, а как бы всхлипывает, разбивая о стену мелкие волны.
На необитаемом острове Ка Романо живет кролик, сам бежевый, а под хвостиком — белое пятно. Остров — череда невысоких дюн, заросших солевыносливыми осоками, какими-то мелкими желтыми цветочками и чуть в стороне от береговой линии — тамариском, прозрачным деревом пустыни. Светлейшая республика запрещала рубить тамариск, так как он укрепляет береговую линию.
Устье Бренты — граница городской агломерации Венеции — впадает в лагуну на краю огромной промзоны Маргера. Заросли ольхи на фоне ректификационных колонн и фабричных труб. Что-то вроде Охты или Оккервиля. Но я, в отличие от Ходасевича, не разочарован.
Каракатиц ловят на свет. Сюжет для проповеди или басни.
Кьоджа прекрасна тем, что ни на что не претендует, не стремится быть Венецией и не похожа на нее. Аркады, как в Падуе, тянутся над набережной канала. Соборы обходятся без мраморной облицовки и барочных святых, демонстрируя естест-венную красоту краснокирпичной геометрии.
Огромное немецкое готическое распятие в доминиканском соборе Кьоджи наделено той мерой бешенства, которое никогда не было доступно итальянскому искусству. За алтарем стоит специальная древняя машина, почему-то похожая на катапульту, которая позволяет вывозить двухсоткилограммовое распятие к народу.
Старик, счастливый возможностью показать собор, все повторял: «Кьоджа — мадре Венеция».
Небольшие города, та же Кьоджа, и рыбацкие деревни в лагуне блещут аккуратной свежей и яркой раскраской домов. Они — не Венеция и не могут позволить себе жить с облупленной штукатуркой.
25 октября
В венецианских дворцах и музеях (которые тоже дворцы) — кривые полы в буграх и ямах. Дома ведет, они проседают, причем неравномерно. И не говорите мне, что Петербург построен на болоте.
Если бы я верил в тотемы, то настаивал бы на том, что венецианцы произошли от Большого Бобра.
Сигарет осталось на восемь дней, улетаю — через семь.
Площадь Сан Марко и мост Риальто — гигантские ловушки для туристов, вроде липучек для мух. Благодаря этому остальные достопримечательности составляют предмет тайного любования, их венецианцы хранят для себя.
Напротив дома, где всю жизнь от рождения до смерти прожил Тинторетто, на другом берегу канала, стоит по колено в воде нарядный готический трехэтажный (а это значит — приличный, но не шикарный, не патрицианский) дом. Это «Дом с верблюдом». На фасаде — рельеф: маленький человечек ведет в поводу огромного бактриана и, полуобернувшись, что-то ему говорит. Умная М. М. предположила, что Тинторетто каждый день, выходя из дома, видел этого верблюда и наконец, не выдержав, запечатлел его на своей самой лихой, самой авангардной картине — «Похищении тела святого Марка». Верблюд, несомненно, главный герой этой замечательной картины. В той же логике могу добавить, что смешные Маленькие Муки в гигантских тюрбанах на соседнем «Доме с маврами» — прототипы обладателей огромных тюрбанов на тинтореттовском «Чуде Святого Марка». Обе картины висят себе рядом в Академии, а искусствоведы-то и не заметили.
Потребность, почти физиологическая, видеть во всем (надо — не надо) причинно-следственные связи — простительное для академического человека профзаболевание.
Если Тициан — венецианский Пушкин, то Тинторетто — несомненно, Некрасов. Ну или Некрасов и Достоевский одновременно, что в некотором смысле одно и то же, а для меня — даже точней: Некрасова я очень люблю, Достоевского — скорее не люблю, а Тинторетто — то так, то эдак.
Мадонна дель Орто — «Госпожа наша огородная» — висит на стене одноименной церкви. Эта чудотворная статуя — никакая не госпожа, а Будда — круглолицый и миндалеглазый.
Мамаши показывают жмущимся к юбкам дочкам на Машеньку: смотри, идет одна, никого не боится. Такая хорошая! «Введение Марии в Храм» Тинторетто в церкви Мадонна дель Орто — удивительная картина. Гораздо лучше, чем висящий рядом «Страшный суд» — винегрет размером с теннисный корт.
Дворцовые сады — всегда за высокой стеной, потому что предмет роскоши и личного потребления. И всегда немножко через эту стену свешиваются — чтобы завидовали.
Вкус образованного венецианца XVIII века не отличался от вкуса современного человека: он заказывал роспись потолков Джамбатиста Тьеполо, свой портрет — Антонио Гварди, но при этом покупал работы наивных художников, условно говоря, местных Пиросмани, — и радовался. В Музее Кверини Стампалья целая комната увешана «Сценами венецианской жизни» Габриэле Беллы, которые патриций Кверини купил для своего загородного дома. Это замечательный образец наивной живописи в самом точном смысле термина.