15 сентября
Крохотная ящерка гремит опавшими листьями олеандра так, как будто она как минимум еж. (На Сан Серволо.)
Вапоретто только-только отчалил, когда на пристань выбежала, отчаянно махая рукой, толстая веселая старуха с татуировкой на плече. Кораблик дал задний ход и снова пришвартовался. Старуха, смущенно улыбаясь и твердя «грация, грация миле», взошла на борт. Тем временем до пристани успела добежать еще толпа народу. Пришлось забрать и их.
Пока шла незапланированная погрузка, матрос неодобрительно поглядывал на часы. Судя по личным впечатлениям и многочисленным откликам, с пунктуальностью транспорта в Италии — не очень. Но по вапоретто можно буквально проверять часы. Вапоретто, кажется, щеголяют своей пунктуальностью. На водных дорогах не бывает пробок.
Вероятно, мои заметки постепенно станут выглядеть так:
В Сан (нужное вписать) находятся работы Виварини, Карпаччо, Беллини, Тициана, Пальмы, конечно младшего, Веронезе, Тинторетто (нужное подчеркнуть). Все ужасно красиво (подчеркнуть три раза).
Наткнулся на церковь Сан Джулиан. На ренессансном фасаде сидит бронзовый бородатый дядя и смотрит с нехорошим прищуром на писчую доску, которую держит в одной руке, а в другой у него — какой-то стебель, не то травка. Рядом с ним изображены куча книг, обычный глобус и звездный глобус. И три надписи: сверху — огромная, на латыни, по бокам — поменьше, одна на греческом, другая — на древнееврейском. И еще два раза герб, видимо дядин, а на гербе — три вороны. Насколько мне позволило понять незнание всех трех языков — содержание надписей идентично. (Внутренним зрением вижу, как вся френд-лента укоризненно качает головой. Кое-кто из нее может не только прочесть, но и понять на всех трех, а на двух или хотя бы на одном — точно больше половины.) В общем, было понятно, что дядьку звали Томас Филологус, был он из Равенны и имел дело с «либер», «сефер» тож.
Когда на фасаде церкви, как главный визуальный фокус и, по существу, единственное украшение и содержание сидит ученый дядя, причем видно, что не святой, становится интересно. Вечером выяснил, что дядю звали Томасо Рангони, но ни русский, ни английский, ни немецкий интернет о нем ничего не знают, зато итальянский был рад посплетничать. Томасо Джианнотти Рангони (1493, Равенна — 1577, Венеция) — астролог, врач и интеллектуал широкого профиля, а также меценат. Фамилией Рангони его наградил за особые заслуги (какие — не сказано!) моденский граф и генерал папской армии Рангони, дозволив в знак особого отличия носить вместо родной плебейской графскую фамилию. Этот Томасо спонсировал перестройку церкви Святого Юлиана, которую осуществил Сансовино. Он же изваял благодетеля для фасада, кажется, еще при его жизни. Кроме того, Рангони заказывал картины Тинторетто, и еще были отчеканены медали с его, Рангони, выразительным профилем. Одним словом, ни в чем себе не отказывал, хотя, кажется, ничем существенным человечество не осчастливил. Учитесь, филологусы!
Понятно, что итальянскую статью мне перевел тот же интернет, и специфические особенности машинного перевода оказались ключом к тайным смыслам. Цитирую выборочно. «Богатство накоплено благодаря разнообразной деятельности, в особенности медико-ориентированной». Или: «Между 1553 и 1554 финансировал восстановление церкви Сан Джулиан. Фасад был разработан Сансовино, который также отлил монументальную статую эксцентричного покровителю сидящего бронзы, который до сих пор восхищается над входным порталом. Это первый пример в Венеции светского празднования покупателя на фасаде церкви». Он и правда «до сих пор восхищается»: мясистый нос, брюзгливо оттопыренная нижняя губа, глаза скошены с тем выражением, с которым я, вероятно, проверяю некоторые контрольные по химии. Старикан выглядит величественным, несимпатичным и совершенно живым.
Внутри церковь оказалась очень странной. Она — между прочим, одна из главных работ Сансовино — видно, считается захудалой, потому что не только не берут денег за вход, но и пояснений никаких для туристов нет, что редкость. Увиденное, между тем, потрясает. Во-первых, огромный молельный зал — коробка, почти куб, никаких сводов, арок, колонн, нефов. И весь этот зал, включая гигантский потолок, почти зашит живописью. На потолке картины разделены резным позолоченным деревом сложной формы и конструкции: гнутые перемычки, гигантские ангельские головы. В общем, не церковь, а парадная зала, типа залов во Дворце дожей.
Пилястры на стенах обтянуты ало-золотым бархатом с узорами, видать, старинным, и это очень красиво.
Так как живопись мне не понравилась, я предположил, что это Веронезе. Не люблю Веронезе и никогда не любил, и здесь, в Венеции, не полюбил! Он мне кажется: а) невероятно жестким, б) вымученным, в) риторичным. И вообще все это не живопись, а раскрашенные картинки и упражнения в композиции. Правда, за композицию всегда 5+. Дома посмотрел в интернете: и вправду Веронезе, и в придачу куча его учеников с неизвестными мне фамилиями.
17 сентября
Жаркое лето (по мнению аборигенов, несколько затянувшееся) за одну ночь сменилось осенью. Разлитое в воздухе золото солнца заменили на серебро рассеянного из-под облаков света.
Пошел тяжелый крупный дождь. Вода в канале стала похожа на шкуру кактуса.
Был сегодня на экскурсии в Музее Пегги Гуггенхайм.
Бродский пишет об этой коллекции: «Возможно, единственная цель коллекции Пегги Гуггенхайм и ей подобных наносов дряни двадцатого века, выставляемых здесь, — это показать, какими самодовольными, ничтожными, неблагодарными, одномерными существами мы стали, — привить нам смирение» (перевод Г. Дашевского).
То и дело в дружеских комментариях к моим запискам всплывало имя Бродского — то в параллель, то в укоризну, дескать, подражаю. Я было простодушно подумал, что речь идет о венецианских стихах, но вчера осознал, что имелась в виду проза, «Набережная неисцелимых». А я эту «Набережную» — так вышло — не читал. Вчера пришлось прочесть — и огорчиться. На мой взгляд — и я готов свою точку зрения аргументировать, — это слабое, а местами просто неприятное сочинение. И меньше всего я хочу, чтобы мои записки, уж какие есть, с ним сравнивали. Сходство начинается и заканчивается объектом. В следующий раз буду писать о Могилеве-Подольском, кажется, никто из великих о нем не писал.
Приведенная выше цитата — одна из самых досадных, самых «советских» в этой книжке, полной ворчания и самолюбования. Бродский клеймит современное искусство, не слезая с котурнов, но его высказывание в переводе на язык прозы господина Журдена — это то, что так часто можно услышать рядом со всеми этими абстракционистами: «Мой внук — и то лучше нарисует». Это, если угодно, очередной «Хрущев в Манеже». Интересно, а в Эрмитаже он на «чердак» ходил, а если ходил, то что? Непрерывно плевался?
Музей Гуггенхайм — замечательный. И это не просто прекрасные работы пре-красных художников, но все они согреты личным вкусом, личным выбором собирательницы. Музей — сплошь из шедевров, и экспозиция как раз такого размера, что можно все не только посмотреть, но и все запомнить.
Мой, несколько провинциальный, кругозор здорово расширился. Наконец вживую увидел итальянских футуристов и поразился ожиданным (если подумать, то и не удивительным) сходством с русским авангардом. Северини — вылитый Ларионов.
Много сюрреалистов, что, учитывая биографию собирательницы (она некоторое время была замужем за Максом Эрнстом), понятно. Сюрреалистов как не очень любил, так и не особенно полюбил. Но кажется, лучше понял.
А какие там замечательные Брак, Метценже, Делоне, Озанфан, Миро, Пикассо, Кандинский, Грис! — я наверняка кого-нибудь забыл.
Увидел всяких художников, о которых имел понятие самое смутное или вовсе не имел. Замечательны скульптуры Антуана Певзнера. Я о таком и не слышал, а он: а) потрясающий, б) очень знаменитый (есть даже французская марка с его работой), в) старший брат Наума Габо. Вот все говорят «красивая задача», «красивое доказательство», вообще в разговорах про математику то и дело упоминают эту «красоту». А что это такое? А это как раз Певзнер. Сложные поверхности, которые явно могут быть выражены аналитически. Проекции теней на белую стену — графики функций. И все это изумительно красиво.
Шутка раннего Шагала. Картина «Дождь» (1911): на кривом домишке — вывеска «ЛВК», то есть «лавка» по-русски (в Российской империи вывески по закону могли быть только на русском), но с пропущенными по-еврейски гласными.
Две небольшие супрематистские работы — Малевич и Лисицкий — висят рядом. Смотришь и видишь, что Лисицкий был очень хорошим художником, а Малевич — не очень. То есть я к Малевичу — не только с почтением, но и с нежностью, и некоторые, особенно поздние, его работы — из числа самых любимых. Но вот две классические супрематистские композиции — разноцветные прямугольнички-треугольнички на белом фоне — плечом к плечу, то есть рама к раме, и вдруг понимаешь, что один (Лисицкий) — замечательный рисовальщик, а второй (Малевич) — похуже.
Потрясающий Джексон Поллок. Если принять, что разница между фигуративным и абстрактным искусством несущественна, то оказывается, что Поллок — это «их» Филонов.
Опять пателлы. На этот раз на ступеньках пристани Музея Пегги Гуггенхайм. Их поливают волны от проходящих по Большому каналу катеров и вапоретто. Тут уж я дорвался — и погладил.
Понял, что смущает мое воображение: во всех этих местных Мойках и Фонтанках — морская вода.
Вапореттщик-перевозчик, парень молодой…
19 сентября
В силу невыясненных причин море сильно отступило. У многочисленных каменных спусков к воде обнажились четыре, а то и пять ступеней, густо заросших морской капустой. Что это, отлив?[6] Но разве в лагуне есть приливы и отливы?[7] Отлив же должен быть регулярным, а капуста так густа, свежа и зелена, что понятно — давно не была на суше