На площади у собора — праздник. На большом листе бумаги фломастером криво написано, что можно за совсем небольшие деньги отведать местное угощение: жареную мелкую рыбку или жареных кальмаров с полентой. Можно еще взять стаканчик отличного местного белого. Повара и продавцы — коренастые старики, то ли старые моряки, то ли просто выпивохи. Старики готовят вкусно и приветливо улыбаются немногочисленным покупателям.
На соседнем острове Мацорба — сады и виноградники. Виноградник похож на старинную рукопись: ряд открывается кустом алых роз, как строка — раскрашенной киноварью буквицей.
На каждой треноге, отмечающей фарватер, сидит чайка. Я видел нечто подобное в 1982 году в Астраханской области. Поезд шел по пустыне, и вдоль железной дороги на каждом телеграфном столбе сидел орел. Сравнение — не игра ума и не риторический прием, а инструмент припоминания.
В Италии евреи неотличимы от окружающего населения.
Сперва я написал: «В Италии евреи обладают преимуществом: они неотличимы от окружающего населения». Потом подумал: «В чем преимущество? Да и преимущество ли это?» Окончательный вариант см. выше.
Двадцать лет тому назад я оказался в Итальянской синагоге в Иерусалиме. Больше всего меня поразили лица прихожан. До этого я встречал такие только на картинах кватрочентистов, например Пьеро делла Франческа. Рядом со мной на скамье сидел вылитый Федериго да Монтефельтро, тот же нос крючком и выпирающий купол лба. За ним некто с нижней челюстью Михоэлса и разбойными глазами кондотьера. Я тогда подумал, что итальянские евреи сохранили фенотип ренессансного человека.
На Рошашоне я упустил возможность прийти в синагогу в национальном костюме итальянского еврея: надеть пиджак догадался, а галстук — нет. Это был, кажется, единственный правильный случай использовать взятый с собой непонятно зачем галстук.
Бороды встречались окказионально, галстуки — строго обязательно. Впрочем, среди людей, похожих на доброжелательных адвокатов и добрых детских врачей, попадались и неожиданные лица, например эфиоп с ашкеназской внешностью — черная капота и длинные пейсы.
За кормой вапоретто вода кажется зеленой стекломассой. Я плыву с острова Мурано. Недавние художественные впечатления определяют восприятие действительности.
В синагоге среди симпатичных, но не особенно примечательных лиц есть несколько удивительных юношеских. Круглый лоб, идеальный римский нос, темно-русые крупнокурчавые волосы, лучистые светлые глаза и, главное — тот особенный венецианский румянец, который неожиданно ярко светится сквозь смуглую кожу на картинах старых мастеров. Все эти ангелы, которые играют на лютнях и виолах у ног Мадонны, — это тот самый тип.
После службы на площади перед Испанской синагогой все долго жмут руки, обнимаются, хлопают друг друга по плечу, желают счастливого года и расходятся целыми семействами, веселые, довольные и буржуазные. Навстречу из хабадской ешивы вываливается толпа парнишек в черных ермолках, старающихся лихим «Гут йор» перекричать местное добродушное «Шана това».
На еврейскую жизнь равнодушно глядят теплая итальянская ночь и трое карабинеров, стерегущих гетто с автоматами наперевес.
5 октября
Я вышел из Скуолы Сан Рокко, сел на мраморную скамью у ее подножия и привалился к стене. Передо мной были апсида и колокольня Санта Мария Глориоза деи Фрари на фоне неба. Небо — глянцево-голубое без всяких оттенков, скамейка низкая — колокольня целиком влезла в поле зрения. Картинка годилась не то что на открытку — на обложку путеводителя. Закурив, чтобы хоть чем-то нарушить окружающую идеальность, я стал думать и достаточно быстро понял, что ничего не понимаю.
Понимание — это всегда более или менее иллюзия. Мы вчитываем свой опыт и кругозор в старых мастеров для того, чтобы нащупать эмоциональный резонанс с тем, что перед нами. Резонанса не было — был ужас.
Интернет сообщает, что «Рай» Тинторетто во Дворце дожей — самая большая в мире картина на холсте маслом. Ее размер — 7 х 22 = 154 кв. м. В том же интернете можно узнать, что плафон церкви Сан Панталон (это в двух шагах от Санта Мария Глориоза деи Фрари), написанный на сто с небольшим лет позже художником Фумиани, — более 700 кв. м. Этот плафон и есть самая большая картина, утверждают болельщики святого Панталона. Что Тинторетто главней Фумиани — это и так понятно. Непонятно, правда, почему? Я не умею сравнивать картину площадью с квартиру с картиной площадью с целый этаж. Впрочем, если просуммировать площадь всех полотен Тинторетто, то он легко забьет этого щенка Фумиани.
В палаццо Чини есть пейзажная фантазия Гварди сантиметров так 20 х 30. Этот холстик вмещает целый мир, и в этом пасмурном сереньком мире холодный синий мазок (юбка прачки) кажется горячей ядерного взрыва. Я точно знаю, что я думаю и чувствую, глядя на этого Гварди.
Ладно, забудем про размеры.
Фумиани действительно хуже Тинторетто, если сравнивать их картины сколько-нибудь человеческих размеров.
Мне нужно выносить оценочные суждения, я как-то без этого не могу. Например, не построив иерархии, не в состоянии ничего запомнить. В Скуола Сан Рокко сорок с чем-то картин Тинторетто. Я, сильно помучившись, решил, что мне больше всего нравится «Распятие» в боковой комнате (зал Альберго). Впоследствии оказалось, что так думаю не только я, но и при жизни художника, и потом эта работа считалась главным его шедевром. Такое совпадение с большинством меня вполне устраивает.
Картина очень велика, но все-таки обозрима и действительно прекрасна, а я опять ничего не понимаю. Я не понимаю, почему лучковая пила на переднем плане написана с таким внимательным мастерством, а фигура Марии, потерявшей сознание у подножия креста, и вся группа окруживших ее женщин — откровенно эскизно, чтобы не сказать — халтурно? Почему мерзавец, который, стоя к нам спиной, поднимает крест с помощью каната, оказывается одной из главных фигур картины и, несомненно, пиком живописного мастерства? Почему этот подмастерье палача в розовой рубахе, перекинувший канат через спину и изогнувшийся в азартном мускульном усилии, почему симметричный ему землекоп, почему задница белой лошади, на которой гарцует какой-то турок, — это и есть самое главное?
Я понимаю композицию — она проста, но убедительна: все эти фигуры, лошади, канаты, руки написаны вдоль радиусов, центром которых является фигура Распятого. Я понимаю, почему Иисус повис в пустоте, на очень условном фоне страшного и почему-то зимнего неба. Я не понимаю, почему все самое интересное происходит на флангах, где смешались в кучу кони, люди, впрочем, в очень искусную и хорошо организованную кучу. Одно из двух. Допустим, я религиозный человек и завороженно смотрю на живописно маловыразительного Спасителя. Тогда зачем вся эта толчея и пропасть мастерства по бокам? Если же я смотрю на лучковую пилу и спину мерзавца с канатом, тогда почему это религиозная живопись? Что творилось в головах у восхищенных заказчиков, что творилось в голове у автора?
Главная задача — что в Скуола Сан Рокко, что во Дворце дожей, что во многих церквях — сделать так, чтобы на стенах и потолке было как можно больше живописи. Это нечто прямо противоположное современным музеям, в которых куратор старается оставить как можно больше «воздуха», то есть белых стен, на которых изредка попадаются картины.
Интересно, как это все воспринимали люди XVI века? Как фотообои? Как способ переплюнуть соседа? Или они и вправду могли вместить в себя намного больше живописи, чем удается, например, мне?
Впрочем, Тинторетто и впрямь замечательный художник, хотя Тициан — лучше.
Осень босой ногой потрогала лагуну: не слишком ли теплая? По воде пошла рябь.
Темно-алые, склоняющиеся к фиолетовому, кажется, это называется пурпурный, а сверху подернуты матовым налетом — такими бывают только очень вкусные сливы. И размером с мелкую сливу. Этими яблоками невиданного сорта на Сан Серволо усеяны два дерева и земля под ними. Тряхнешь ствол — и яблоки сыплются с сухим, деревянным стуком. Набрал полную сумку и варю варенье. Звук булькающего на медленном огне варенья почти так же прекрасен, как его вкус.
Высокий куст усеян ягодами, похожими на крупную землянику, — желтыми, красными и темно-красными. По наитию решил попробовать. Красные очень вкусные, желтые — неспелые. Потом откуда-то со дна памяти всплыло название — земляничное дерево. Так и оказалось: земляничное дерево, или земляничник. Растет в сухих субтропиках (Крым, Греция). Как же я его вспомнил, ни разу прежде не видев?
Зато попадающаяся в траве настоящая земляника (земляника — в начале октября!) — совершенно безвкусная.
Хурма — из-за отсутствия лестницы — то и дело совершает самоубийство. И помочь нельзя — ни ей, ни себе.
Гранат, даже очень спелый, оказывается, нелегко сорвать. А грибы кончились.
На макушке финиковой пальмы выросла небольшая дикая смоковница.
Солнце, перед тем как сесть в лагуну, становится похоже на глазунью. Это какая-то навязчивая ерунда: гондола — скрипка, Венеция — баранка, солнце — яичница. На самом деле — ничего подобного. Просто так легче думать про окружающий мир.
В церкви Сан Тровазо в боковом алтаре картина: рыцарь на белом коне держит путь по темному лесу. Это святой Хрисогон — знатный человек из Аквилеи (то есть местный, почти венецианский), умученный Диоклетианом. Почему на картине он такой Алеша Попович — бог весть. Написал его Микеле Джамбоно (я сам только что выучил это имя)
— один из главных венецианских художников середины XV века, представитель того чудного поколения, в котором интернациональная готика начала превращаться в раннее Возрождение. Его работ, не считая некоторых мозаик в Сан Марко, дошло до нас очень мало, и этот рыцарь
— самая известная, самая главная.
Что же это за город такой, в котором лучшая работа известного художника висит в боковом алтаре приходской церкви не первого ряда. В этой церкви даже за вход денег не берут, разве что просят бросить 50 центов в автомат, чтобы лампа посветила на Хрисогона и на его коня, — и всё.