В земле ли скрылся слышный мне мотив
Или упал в небесные объятья?
Меня иное зренье увело
Туда, где Лик неотделим от Слова:
И мать глядела, дерево цвело,
И дом стоял средь облака живого!
Нам верх и низ неведомы, пока
В суставы времени мы не врастаем,
Но небо движется – Москва-река,
И ждет, пока мы в облаке растаем…
Клен запахнул полу тумана: так знобит,
Что избам и втроем под небом не согреться.
Но если человек рожден, чтоб был убит, —
Зачем цветным стеклом блестят окошки детства?
Зачем, умудрены от вещих снов, встаем
В осенних юных сил живительную сырость,
Коль избам не тепло под небом и втроем?
Зачем пропел петух, ворвавшись в то, что снилось?
Зачем, бесхлебно-худ, по-костромски смешон,
Высокомерный дух на русском Ланселоте
Спешит остановить вращающийся сон?
Он виснет на крыле, оторванный от плоти!
Но зимний мрак созрел, в глазах не так рябит,
Тебя ласкает хлад, куда же ты, куда же?
Ведь если человек рожден, чтоб был убит, —
Трем избам не заснуть и не согреться даже…
Из трех берез, растущих на опушке,
Мне средняя милей.
Нет, не вина – воды налей
И поднеси в жестяной кружке.
Дай причаститься сей земле,
Покуда день, покуда лето.
Пусть славится богиня из Милета,
А мы с тобой и так навеселе!
Из трех дорог – трех проводов гудящих —
Мне средний путь милей.
Живительно-зеленый, терпкий клей
По жилам струн течет все слаще,
Вот облака сияющий ковчежец
Домчался к нам, как дар Океанид.
Пусть славится дельфийский Стреловержец,
А нас вода сильней вина пьянит!
Стоит над нами выдох Океана
В высоком ветре эллинских времен,
Как мачтовой сосной проколотый лимон,
Сочится солнце на поляну.
Три возраста судьба на выбор предлагает,
Но средний мне милей.
Нет, не вина, воды налей:
Она не гасит – зажигает.
Забыв про цель, мир движется по кругу,
Жарой ритмической пленен.
И мы, как высший дар, в сей день даны друг другу
По воле облаков, по прихоти времен!..
1990
Проходя по зимней деревне,
Я услышал ночью печальной
Голос поэзии древней И изначальной.
Это деревья звенели
Обледенелые, это
Расстоянья длиннее
Становились к рассвету,
А секунды – короче.
И, на локоть от взрыда,
Звезд монгольские очи
Млели полуоткрыто.
Это ранней юности сполох,
Говорящих снегов острова,
И томами падали с полок
Льда пластинки, крошась на слова.
Раздвигая сумрака заросли
И до первых еще петухов,
Так деревни лицо прорезалось,
Удивленной звучаньем стихов.
1990
Дом
Даже в детстве, где августа внешность
Просветлялась, неся благодать,
Я не знал, что мой дом – Бесконечность,
Я не мог, я не смел это знать.
Я-то думал, что дом мой – древесный,
От крыльца до конька мне знаком,
И Луна в него входит невестой,
Солнце входит в него женихом.
Ну, а то, что ни разу их светы
Не сходились на свадебный пир,
Было разве что лишней приметой,
Сколь насмешлив забывчивый мир.
Ну, а позже философы, с пеной
У пастей, мне кричали: «Дурак,
Полагайся на плотские стены,
Ведь за ними – молчанье и мрак.»
Я же знал: то, что мыслит и веет
И во сне называется «мной»,
Пред палаткой из кожи имеет
Преимущество света пред тьмой.
Но и в юности, чья быстротечность
Листопадам сентябрьским сродни,
Я не знал, что мой дом – Бесконечность,
И что ею полны мои дни,
И все то, что уже наступило,
И все то, что еще не сбылось, —
Балки страсти, свободы стропила, —
Божьим взглядом прошиты насквозь!
1990
Истина находится в середине,
Как фитиль горящий посреди свечки,
Но душа догорает на треснувшей льдине
Посреди безымянной, безумной речки.
Истина находится в сердцевине,
Как поля пшеничные – внутри зерна,
Но тело вращается в бешеной лавине
Водопада времени – беспробудного сна.
Мыслью блуждающей, раненой кожей
Ищет забывшийся, алчет Адам
Внутрь отверзаемое Царство Божье
По мертвецов незабвенных следам.
Сеяли след и ступни и подошвы,
Даже копыт отпечатки на льду…
– Полно, опомнись, где ищешь – найдешь ли?
Он, умирая: – Жив буду, найду.
Стал я мыслить светло и прямо —
Что ж, бывает, подкатит блажь.
Вдруг – стучатся в оконную раму:
Кто посмел? На третий этаж?!
То, презрев прямизны критерий —
Забулдыга, повеса, враль,
Заломив котелок метели,
Старомодный гуляет Февраль.
Вырожденец из рода Феба,
Он не терпит прямых углов,
Скособочилось, гнется небо,
Волоча переулков улов,
И смещенно, смешно и остро
Наклонившись на пятьдесят,
Старый двор – стратегический остров
Принимает пурги десант.
Стук условный кровного друга —
Он на улицу, как домой,
Звал меня в завихренье круга
С озаренной дороги прямой.
И, хоть я только что повенчался
С Музой Чисел, как циркуль, стальной
Я на встречу, все бросив, помчался,
Только двери вскричали за мной,
Строгий брак променявшим на шалость
Позабывшим накинуть пальто:
Холод бил по щекам, но зато
Муза Отрочества возвращалась,
Муза радостных строк: Эрато!..
1990
Сеньоры, о, какую кару
Сей флорентиец заслужил?
Дадим, дадим ему гитару,
Чьи струны из воловьих жил!
За то, что он не по канону,
Не вняв словам святых отцов,
Изобразил в ките – Иону,
В Эдеме – голых молодцов
Под видом ангелов, без трона —
Христа, блаженных – без венцов,
Заставим петь, как в годы юны
Он, что ни день, влюблялся вновь,
Как этот голос, эти струны
Любимым горячили кровь,
Как роща мая в час полночный
Внимала стонам молодым
В той жизни светлой и порочной…
Гитару старцу подадим!
Пусть он расскажет нам, откуда
На фресках, в красках и лучах
Губ человеческое чудо,
Желанье в ангельских очах?
Так властно смотрит гость небесный,
Что оторваться нету сил, —
Чей облик, страстный и прелестный,
Художник ныне воскресил?
Да, пусть он пеньем нам ответит,
Святой, безумец, еретик:
Чей свет ему доселе светит?
Чей голос в сердце не затих?…
1990
Глаз краснеющей ярости, ханский белок,
О востока растопленный гул!
Торопливый ковыль: Тохтамыш, Тоголок,
Гневной влаги глотки: Токтогул.
Кочевая, чужая, скользящая жизнь,
Ядовитого лезвия лесть.
Без терзаний, без жалости, без укоризн,
Без остатка прими все, как есть.
Вторглись орд безбородых лихие стрелки
В земледелия вольный предел,
Скрыли воды недвижные Леты-реки
Тех, кто тихой свободы хотел.
Это плоти восстание против души,
Деву в поле догнавший монах!
На рассвете в тумане коньки-крепыши,
Как младенцы в тугих пеленах.
Кочевая, чужая и близкая жизнь,
Зелье страсти в кипящем котле!
Только в оба смотри, только крепче держись
В конским потом пропахшем седле!
– Ряженые! Ряженые!
– Зимняя Луна.
Ходят напомаженные,
Просят у окна.
На плечах у ночи
– Праздник на селе: Светят очи волчьи,
Бык навеселе.
Хрюкают и лают,
Квакают, свистят…
Что они желают?
Что они хотят?…
Гулкий голос бычий
Говорит с тоскою:
– Дайте нам обличье
Прежнее, людское,
Души наши стерты,
Сгублены тела,
И зверины морды
Нам Луна дала…
Нынче всюду праздник,
Нынче счастья просят:
Облик безобразный
Мы хотим отбросить,
Сердцем убедиться,
Что Звезда права, —
Заново родиться В
полночь Рождества…
– Молвите, а вы-то
Кем на свете были?
Властью ли убиты,
Иль себя убили?
С небом ли знакомы,
Аду ли дружки?
Почему вы кони,
Почему быки?…
– Нету, нет ответа,
Крепче дверь закрой,
И все меньше света,
И все громче вой.
– Ряженые! Ряженые! —
Зимняя Луна.
Ходят напомаженные,
Просят у окна.
VIII ИЗ КНИГИ «ПОД ЯБЛОНЕЙ» (1991–1996 гг.)
Я, родившийся под яблоней
С блеском лиственным в глазах,
Осененный чудом, явленным
Тридцать пять веков назад,
Вовлеченный в удивление
К чуду первому тому,
Неспособный к одолению
Тьмы, но опознавший тьму,
Как жилище Бога тайное
Над огнем вверху горы
(А внизу – веков шатры
Ждали, затаив дыхание), —
Я не сторож миру здешнему,
Не хозяин, не слуга
(Чуть кивнешь росточку вешнему,
Глядь – желты уже луга), —
Я не странник и не гость его,
Не толмач его речей
(Только птица слова пестрого
И щебечет на плече), —
Я не с притчей, не с загадкою,
Не полынь во мне, не мед,
Я – оттуда – с вестью краткою…
Только кто ее поймет?
Только в книге будет набрано
(Взоры мимо строк скользят):
«Я, родившийся под яблоней