В 10 часов вечера в тот же день в нашу квартиру позвонили.
-- Кто у телефона?
-- Лев Борисович Каменев. Я должен сообщить вам, Екатерина Дмитриевна, что идея Комитета встречает сочувствие. Не согласитесь ли вы и другие общественники пожаловать в Кремль для переговоров?
-- Вы, Лев Борисович, привыкли действовать коллективно. Позвольте и нам действовать также. Я и муж мой соберем собрание из лиц, желающих принять участие в этом деле. Собрание изберет несколько человек и поручит им вести переговоры. Определит и форму возможного построения Комитета.
-- Хорошо. Пусть будет так. В какой срок можете вы собрать собрание?
Условились о дне и часе переговоров в Кремле.
На другой же день было собрано собрание из 40-50 человек. Была, конечно, на нем и избранная Об-ом с.-хоз. депутация. На этом собрании было решено, что Комитет должен быть самостоятельным учреждением, которое начнет свои действия, лишь выработав положение о своей конструкции, утвержденное в законодательном порядке, т. е. путем особого декрета. Основы положения также вчерне были выработаны. Избраны были и лица, которым поручено было вести переговоры и докладывать о них вновь собранному собранию. Для переговоров с Кремлем были избраны: агроном А. П. Левицкий, кооператор П. А. Садырин, покойный проф. Л. А. Тарасевич и я. Кроме того, решено было просить А. М. Горького присутствовать при переговорах в качестве будущего члена Комитета. Он согласился.
В назначенный день и час вся депутация была у ворот Кремля. Обыкновенно неприступные, с латышско-русской охраной, требующей пропуска и документов, -- на этот раз ворота растворились быстро: охрана была предупреждена и вежливо пропустила нас, указав, как пройти к "товарищу Каменеву".
Уютный, чистый кабинет человека прочно устроившегося. По делам Лиги спасения детей мне приходилось бывать тоже в Кремлевских апартаментах Луначарского и в разных советских учреждениях. Всегда они оставляли впечатление какой-то непорядливости: точно люди собрались переезжать или переехали, но еще не устроились. Кабинет Каменева дышал спокойствием, сознанием прочности положения своего хозяина. Удобный "буржуазный" диван, кресла, шкафы для книг, обширная библиотека. Все солидно, чисто, ничто не носит следов той бедной полупустой квартирки, в которой мне когда-то пришлось быть у Каменевых в Аркашоне.
На диване уже сидел А. М. Горький. За все время переговоров он не проронил ни слова. С любопытством бытописателя наблюдал он сцену объяснения всесильного диктатора с недостреленными "контрреволюционерами", говорящими в этом "новом мире" какие-то старорежимные слова... А слова, действительно, были старорежимные:
-- О конституции Комитета...
Посланцы настаивали на издании особого декрета, который перечислял бы точно права и обязанности новой организации в недрах советского строя.
-- Вы еще так верите в конституции? -- иронически спросил Каменев.
-- Верим по-прежнему, если договаривающиеся стороны способны и желают выполнить условия договора... Но сейчас, в наших условиях, речь идет не о ценности конституции... Речь идет о чисто практическом деле, которое может быть сделано лишь тогда, когда обе стороны поймут, что надо делать. Верите ли вы, Лев Борисович, что разразившейся катастрофе можно помочь внутрирусскими средствами?
-- Нет, не верю, серьезно ответил Каменев.
-- Так вот наша "конституция" исходит именно из этого факта. Помочь может лишь заграница. Отношение заграницы к советской власти вы знаете. Помощь не притечет: будут думать, что помогают вам, Красной армии, но не голодающим. Нужна какая-то гарантия. Вот мы и предлагаем дать возможность старым общественникам эту гарантию дать... Ведь, старая общественность потому и "общественность", что она ни на какие фальшивые сделки не пойдет... И это за рубежом знают...
-- Так говорили посланцы.
-- Итак, вы настаиваете на декрете? Кто выработает этот декрет?
-- Мы...
-- С нашего согласия, конечно?
-- Ну, конечно...
-- Хорошо, я доложу Совнаркому и извещу вас. Простились, ушли. События развивались с быстротой чисто
большевистской. На другой же день Каменев сообщил, что Совнарком согласен издать положение о Комитете и просил представить текст его.
Тогда началась лихорадочная работа уже в недрах общественности.
Работа и... пытка.
В недрах общественности
Пока шли переговоры с Кремлем, в Москве только и разговоров было, что о Комитете. "Общественность" за это время развернула все свои фланги. Их было несколько. В центре встали люди, которых не надо было ни звать, ни разъяснять им идею Комитета: люди, сразу решившие, что дело это они должны делать. Затем два фланга. Один -- колеблющийся. Идти или не идти? Были старые общественники, по три или даже по четыре раза записывающиеся в Комитет. Запишется, -- позвонит: "Я выхожу". "Пожалуйста". Снова звонит: "Я передумал. Запишите меня". "Пожалуйста", и т. д. На этих людей было жалко смотреть: и хочется, и страх берет... Чего боялись? Двух вещей: "мнения непримиримых" и "подлости большевиков". Некоторые приходили и спрашивали в упор: "А прирожденную подлость большевиков вы учитываете?". "Да учитываем". Другие приходили на собрания, обрабатывающие текст декрета и разражались филиппиками на "соглашательство", грозили "анафемой будущей России" и т. д. Особенно памятен мне один из этих грозных обличителей... Не хочется называть его имени... Он говорил, что мы "порочим общественность", что мы "навсегда стираем ее имя" и т. д. В Комитет он не вошел. А когда уже весь Комитет сидел в тюрьме и некоторые члены его были под угрозой смерти, этот моралист подарил большевикам свое имя и свое участие в деле, дававшем им и гарантию, и укрепление... Буквально, мы башмаков не успели износить... А его имя уже красовалось, как имя "незаменимого спеца"...
Это был самый неприятный тип людей. Центр постановил: никого не уговаривать и включать в список лишь тех, которые без всяких уговоров понимают необходимость этого дела. В самом деле: не маленькие... Должны же знать, на что идут и как "порочат" свое имя...
А потом был фланг, особенно старавшийся именно об этом: чтобы русская общественность не "опорочила" своего имени. Этот фланг развил широкую агитацию против дела Комитета. Во главе агитации были С. П. Мельгунов и В. А. Мякотин. Нам особенно важно было притянуть к делу деятелей кооперации. Это была тогда все еще живая сила, активная и в деревнях, и в провинциальных городах. Центр ее, Московский народный банк и прилегающие к нему организации сразу же вошли активными членами Комитета. В других организациях кооперации вел агитацию В. А. Мякотин все на ту же тему: не идти, не "пачкаться"... В некоторых организациях промысловой кооперации имел успех: выносили постановления: не идти.
В нашей квартире происходили почти непрерывные заседания. На некоторых бывало человек по 70. В одно из таких заседаний как грозный вихрь ворвался С. П. Мельгунов: пришел обличать. Я его встретила, увела в отдельную комнату и просила его не заботиться о погибших, об отпетых людях: они уже утратили всякое представление о морали и уговаривать их бесполезно... Что же касается его волнения, то оно, по меньшей мере, беспредметно: никто из членов Комитета не обращался к нему с просьбой об участии... Чего же волноваться? Такие, как он, и охраняют "общественность" от упреков в "падении"...
Да, это была пытка... Пытка главным образом потому, что в этих заботах об охране "чести общественности" совершенно уплывал из поля зрения основной вопрос: ну, да, честь, честь... А как же помощь голодающим? Умыть руки?
Любопытно в этом смысле настроение покойного H. H. Кутле-ра. Мы его привлекли в Комитет в очень тяжелый для него личный момент: он только что отсидел, кажется, год в большевистской тюрьме, был очень подавлен, нервен и болен физически. Подняв свои умные, много видевшие глаза, он внимательно слушал нашу речь об идее Комитета. Затем задумался, молчал.
-- Это дело необходимо делать, решил, наконец, он, и я согласен встать на самое ответственное место.
-- Вы верите, Николай Николаевич, что нам удастся его сделать?
-- Ни одной минуты... Не верю... Кое-что, конечно, мы сделаем. Крикнем "караул" для заграницы. Это все, что мы можем сделать. Наша роль -- маленькая. Но она и большая -- по смыслу и ходу событий. Иначе поступать нельзя. Я подумал: или сложить руки, или идти. Надо идти... А что касается упреков в "соглашательстве", то предложите этим господам поскорее сменить советскую власть... Это их успокоит; ну, а мы, грешные, будем делать дело с той властью, которая сейчас есть, и которую сменить мы не в силах... Чего же трепать язык?
Ник. Ник. был затем самым аккуратным членом президиума Комитета, вникавшим в каждую мелочь, не пропустившим ни одного собрания, подававшим советы всегда прямые, умные и непосредственно деловые. Я понимаю, почему именно этот замученный человек понадобился затем большевикам, когда они признали, наконец, необходимость "буржуазной денежной системы" и упорядочили советский бюджет.
Еще следует упомянуть о партиях...
Я не знаю, были ли какие-либо заседания центрального комитета ка-де партии. Но виднейшие ее члены вошли без разговоров в Комитет. Популярный в Москве бывший член Временного правительства H. M. Кишкин стал душою Комитета, членом его президиума и заместителем председателя. Столь же активную роль играл покойный М. М. Щепкин, Ф. А. Головин, П. А. Садырин, H. H. Кутлер и др. Партии с.-р. и с.-д. в общем, Комитету сочувствовали. Но предъявили требование: включить в число членов Комитета членов центрального комитета. На это Комитет ответил, что члены его принимаются персонально, что Комитет -- учреждение не политическое и партийных кандидатур ставить не может. Тогда было отпечатано постановление с. -- д. комитета: в центр не входить, но во всех провинциальных отделах Комитета -- в особенности в голодных районах -- принимать са