ворять с ним все, что угодно, я сделаю вид, что не видел, обтяпывай свое дельце, я тебя не сужу, у тебя на лице написано: вон, над губой слева, — да и взгляд такой, будто ты не понимаешь, о чем я тут болтаю, — у тебя на щеке знак, ты весь томный какой-то, видно, что у тебя свои счёты с Кайманом, но не возись с ним слишком уж долго и особо не нежничай, а то забудешь еще о моих рубинах, и в следующий раз, когда мы увидимся, отдашь их мне, все тринадцать, тогда я позволю тебе уйти, а завтра опишу полиции тех, кто болтался здесь до тебя, идет?» Мумия насильно всунул железный прут в руки Микки и толкнул его ближе к могиле. Затем испарился. Под каменной плитой, сдвинутой при помощи железяки, открылась яма, похожая на сундук с сокровищами, куда Микки прыгнул, оказавшись по самый живот в земле: среди цветов и глины мертвецу накидали множество причудливых даров, — тут были черные очки, губка, звездочки из фольги, туалетная бумага, накладные носы, расчески, флаконы с духами, — добра хватило бы на целую тачку, Микки вышвыривал все это из могилы, чтобы избавиться от ненужного хлама. Внезапно что-то зашевелилось среди земли в большом свертке — там оказался весь измазавшийся и перепуганный белый кролик, его принесли в жертву никудышному фараону, он мгновенно выскочил из свертка, только его и видели. Микки скоблил, скреб, выбрасывал землю горстями, надеясь, что скоро появится уже гроб. Внезапно от почувствовал, что скребет ногтями какую-то ткань: гроб накрыли флагом. Было темно, и все же Микки показалось, он различает оттенки — темно-розового, ближе к гранату, и голубого, похожего на прусскую лазурь, — он не знал, какой стране мог принадлежать флаг подобных оттенков, он взялся за нож и начал кромсать ткань, та разодралась, обнажив лакированную поверхность, да такую большую, что никак не удавалось распознать, где у нее края, словно это была еще одна плита, которую опустили уже в землю. И вскрыть ее железякой уже никак не получалось. Тогда Микки встал и саданул ею со всей силы посередине, словно в руках у него был лом. Он бил и бил, разнося дерево в щепки, и вот показалась рука, затем вздутое и потемневшее лицо. Однако пробитые отверстия были слишком малы, чтобы вытащить целиком все тело или раздеть его, не вынимая из ящика. Микки сунул железный прут с той стороны, где была голова, и, рискуя ее повредить, как следует поднажал. Крышка подалась, сам Микки отлетел при этом назад, и перед ним в то же время предстало целиком все тело усопшего. Погребальный убор теперь Микки уже не интересовал. Он глядел только на это замкнутое лицо, склонившись и вопрошая его в тишине, казалось, целую вечность. «Как ты это делал? — спрашивал он его. — Ты смотрел на ребенка? Или старался скрыться от его взгляда? Ты долго вокруг него танцевал? Или старался замереть, очаровав этим ребенка? Что именно ты вытворял? Какими правилами пренебрег, чтобы он отправил тебя в мир иной?» Кайман молчал: он не хотел выдавать секретов — ни тех, что приводили его к победам, ни тех, что могли рассказать о фатальной ошибке, — особенно самозванцу, который перешагнул через него и из чистого любопытства бессовестно уселся у него прямо на животе, давя всем весом на солнечное сплетение и угрожая задушить таким образом во второй раз, теперь уж ногами, которые он все сильнее сжимал с каждым вопросом. Каймана подкрасили, поверх макияжа была зеленоватая, почти фосфоресцирующая слизь. «Ответишь ты мне или нет, размалеванная старая кукла?! А ты, Мумия, — кричал Микки, высунувшись из могилы, — ты скажешь мне, какого хрена напялил на себя юбку?» — Могильщик в ответ лишь захихикал где-то вдали. Микки схватил Каймана за плечи, и у того изо рта потекла струйка синеватой жижи, попавшей Микки на щеку и обдавшей его холодом. Он обнаружил, что голова инфантеро лежала в черной луже, где извиваясь и заползая в волосы, копошились опарыши. Микки просунул руку пониже, чтобы проверить, все ли тело перепачкано грязью: одежда была промокшей. На одежде сияли блики, искушавшие его и напоминавшие о том, для чего именно он все это затеял. Болеро тоже пропиталось этой вонючей жидкостью: возможно, перед захоронением гроб как следует окропили святой водой или местность здесь какая-то заболоченная? Даже чулки, вымазанные в грязи, уже не казались розовыми, мягкие туфли на плоской подошве, когда Микки собрался их снять, издали чавкающий звук. И казалось, все равно, откуда начинать — сверху или снизу — тело болталось здесь, словно утопленник; Кайман весь был опутан плотной сетью подтяжек, застежек, шнуровок и подвязок. Микки вспомнил о тринадцати рубинах: стало быть, они где-то на спине, сзади; он знал, что заберет их себе, не сдержав обещания, кстати, он никаких обещаний и не давал, и все угрозы Мумии, скорее всего, стоили не больше, чем спровоцировавшие их слова. Подхватив тело Каймана, он перевернул его на живот, дав ему вдоволь испить грязной жижи. Великий маэстро не срезал прядь, завязанную маленькой лентой, она пряталась под специальной сеткой и вовсе не была накладной, он не нарушил традиции, однако Микки на такие дела плевал. Он обшаривал одеяние сзади, ища застежку, затем с треском порвал шитье, заполучив все тринадцать пуговиц. И затем дал деру. Слабый свет первого попавшегося фонаря осветил вместо драгоценных камней ничем не примечательную пластмассу.
Микки оказался неподалеку от города и решил пройтись, памятуя, что там на улицах есть разные намалеванные знаки с маленькими фигурками, указывающие: дети где-то поблизости или могут вот-вот появиться в квартале, — такие рисунки вешают под предлогам, де машины должны притормаживать, чтобы невзначай их не покалечить; подобные обозначения пользовались особой популярностью у детских воров, став для них настоящими вехами. Микки приметил забор, увешанный всякими эмблемами, у каждой имелась какая-нибудь особенность, как если б внутри, за оградой крепости, обитали разнообразные особи. Микки пытался узнать, какие же именно: на одной табличке был нарисован с нарушением всех пропорций большеухий человечек, на другой как-то криво выведена нога, на третьей на глазу изображена повязка, на четвертой — нереальных размеров башка. «Должно быть, они там все странные, — подумал Микки, — как раз то, что мне нужно, так легче набить руку, если они увечные, их проще поймать и потом проткнуть. Рассвет медлил; Микки несколько раз обошел здание, считая, сколько там входов, и выбирая, какой удобнее. Внезапно из двери, которую он как раз решил не трогать, выскользнула фигура в белом — монахиня с ивовой корзиной в руках отправилась за покупками. Словно вспышка его озарила, Микки представил себе, как бросается на нее, укладывает на месте, срывает одежду, чтобы напялить ее на себя, тело монахини сталкивает в водосточную яму, суму свою прячет в котомке, но все это требовало каких-то усилий и к тому же было банально. Он дал монахине спокойно пройти мимо, она даже не обернулась, чтобы на него глянуть, хотя в такой час улица была совсем пустынна. Как ему показалось, дверь она за собой не захлопнула, так что Микки подождал, когда монахиня скроется за углом, и повернул обратно, достаточно было слегка коснуться, и дверь приоткрылась, он попал на безлюдный просторный внутренний двор, где едва начинала брезжить заря. Школа как-то отдаленно напомнила Микки то заведение, в котором он оставался в детстве, хотя, быть может, это воспоминание основывалось лишь на рассказах матери. С противоположной стороны двора виднелись окна большого зала; сбоку на куче песка громоздилась пирамидальная бетонная конструкция; рядом с Микки был проход к писсуарам: простая стена серого сланца, вдоль которой по желобку стекала вода. Микки поставил суму на каменные плиты и задумался, как бы завлечь поближе к себе какого-нибудь ребенка, пока не успел прозвучать звонок, после которого двор будет полон и он уже не сможет священнодействовать. Открылась дверь: на площадке задвигалось маленькое несуразное существо, принявшееся потихоньку боком спускаться по лестнице, внезапно оно остановилось, чтобы лизнуть перила, и снова побрело к Микки, позади волочились помочи, спущенные штаны болтались на коленях, так что существо чуть ли не на каждом шагу спотыкалось. Словно пьяному, ему никак не удавалось идти прямо, маленькие припухшие ручки махали в разные стороны, как бы прогоняя мух. Иногда ребенок останавливался, чтобы потереть пузо, сося палец, он пробрел уже мимо, но теперь решил вернуться и осмотреть писсуары. Ступни у него были большие, а голова смотрелась гораздо внушительнее, чем тщедушное тело, и из-за этого походка казалась еще более неуверенной. Микки увидел, что он мочится на себя. Ребенок трогал ноги, проверяя, что дело действительно продвигается, как подсказывали ему ощущения в животе, и изумляясь, когда струя попадала внутрь писсуара. Струя лилась. Затем прекратилась, ребенок стоял на месте. Он поднял голову: до него дошло, что рядом стоит Микки. Тот же схватил деревянный меч и направил его на ребенка. Он впервые в жизни нападал на реально существующего ребенка и от волнения позабыл обо всех правилах. Главное было не размазать его на месте, тем более, что ребенок явно не в себе. Микки отставил меч, продолжая на него посматривать, снял с себя ветошь, скрывавшую болеро, встряхнул тряпкой и, подойдя к ребенку поближе, начал ею махать, покрикивая, чтобы вывести из себя; тот стоял у него прямо под носом, и Микки вот-вот мог его сцапать. Но вот ребенок отпрянул. «Да что ж за растяпа!» — подумал Микки. Он бросился за ребенком, который вдруг сорвался с места и побежал с неожиданной ловкостью. Он долетел до двери, мигом ее распахнул и сразу же запер. А теперь показывал Микки язык. «Ах ты крысеныш!» — прокричал разгневанный Микки У самого окна. Он подобрал свои вещи и быстренько смылся. На улице ему снова попалась монахиня, возвращавшаяся теперь с покупками, корзинка явно потяжелела, монахиня вежливо поприветствовала Микки, подошла к нему и предложила хлеба: «Возьмите, дитя мое, он еще теплый!» Микки набросился на хлеб, словно дикий зверь, монахиня же сочла, что он страшно признателен. «Вам стоит отправиться вместе с нами в паломничество к Девам, — молвила монахиня, — мы очень нуждаемся в доброй помощи, мы отправляемся всем составом с нашими детками, посетим пляж и будем купать их, день обещает быть солнечным…» Микки немного подумал и отправился вслед за монахиней, немного опасаясь, что гидроцефал все разболтает, правда, он лелеял надежду, что тот, быть может, немой.