Забияки, Несравненные и другие соревнующиеся между собой местные отряды взяли штурмом имение Башки, прислуге был отдан приказ сопротивления не оказывать. Грязные проходимцы мешались с изысканными гостями, воздерживаясь от злобствований и насмешек и стараясь не прикасаться к тем, по кому не скакали блохи: они прекрасно помнили, что их предшественников здесь встретили автоматными очередями. Солнце палило нещадно, над бессчетными сервированными столами раскрыли огромные белые уличные зонты, располагавшиеся вкруг тента, простертого над верандой. Мажордомы в белых перчатках делали вид, что ничем не заняты. Повсюду уже заметили и теперь обсуждали отсутствие Башки, стараясь не нервничать и указывая на его супругу, принимавшую самых именитых гостей. Некоторые объясняли ситуацию высочайшим присутствием — Руди был единственным выдающимся инфантеро, свободным до начала сезона, — присутствием его импресарио, ужасающего Лобстера: рассказывали, что Башка и Лобстер как-то раз подрались, чуть не зарезав друг друга бритвами, сошлись, судя по всему, на ничьей, но с той памятной потасовки никто больше не видел их вместе. Башка повелел возвести свои владения на развалинах средневековой арены, среди сохранившихся кое-где прежних колонн вокруг площадки с песком цвета охры, все это он укрепил, возведя каменные ярусы, в качестве сидений их никогда не использовали, — традиция продолжалась, — во время соревнований публика стояла рядами позади ограждений. Проникнув в имение, шайки новичков и тех, кто себя таковыми считал, отделившись от благородной толпы, кучковались в каком-нибудь дальнем углу, меж подмостками и трибунами, по-тихому обсуждая непредвиденные ситуации во время празднеств; сумев пробраться в столь узкий круг, они страшно собой гордились и даже не думали вести себя вызывающе; богачи же, приметив, что от них странным образом не исходит никакой опасности, пользовались случаем и обращали в шутки тот страх, который вызывали в них люди подобного сорта. Они развлекались в конце пирушки, отправляя им с мажордомами на картонных тарелках остатки уже отведанных яств. Их веселило то, как голодные, почти не церемонясь, набрасывались на еду. Микки единственный смотрел на все это с презрением, несмотря на голод, он запретил Радиатору прикасаться к этим тарелкам. Их появление вместе с командой Руди вызвало бурю эмоций; Руди уже утомился от их шутовских выходок, но из суеверия не просил помощников избавить его от двух паразитов. История с желтым платком была еще свежа в памяти, Забияки и Несравненные думали, что Микки — давнишний любимец мэтра, раз он находится во время приема среди его свиты, каждое движение которой теперь комментировали присутствующие журналисты. О личной жизни Руди ходили разные кривотолки, поскольку он был чуть ли не единственным инфантеро, не заключившим официального брака. Забияки и Несравненные следили за происходящим издалека столь же внимательно, как если бы сами работали хроникерами. Они видели, когда принесли картонные тарелки с остатками, что Микки вышел из тени великого инфантеро, словно бы демонстрируя солидарность и отказываясь прикасаться к еде. Уплетая за обе щеки, Несравненные с Забияками решили, что в этом был какой-то особый шик. Зазвучали трубы: детей должны были выпустить на арену, толпа благородных гостей поспешила занять лучшие места возле колонн, Руди со всей компанией скрылся. И здесь, опять-таки, Микки не побежал вместе со всеми поближе к арене в мятущейся сытой толпе, словно его отделяло от присутствующих какое-то облако. Он чувствовал, что тут опять дает о себе знать его слабое место, и шанс вот-вот будет упущен. Он был в двух шагах от самой большой удачи и в двух шагах от того, чтобы все потерять. Меч у него в рукаве вибрировал, он словно бы превратился в кровеносную вену: Микки опустил глаза, увидел, что острие продырявило ткань, он был неосторожен, кто-нибудь мог его меч заметить. Он подумал было прикрыть лезвие рукой, но теперь было все равно: никто уже больше не обращал на него внимания, все с нетерпением ждали появления на арене великого Руди. Высоко подняв голову, чтобы как-то осмотреться, собравшись с мыслями, Микки решил, что все же ему не везло: первый пойманный им ребенок буквально выпал у него из рук несколькими часами ранее, а до этого была целая череда несчастий — изгаженная одежда в могиле Каймана, гидроцефал, который дразнил его и высовывал свой язык… «К счастью, — подумал он, — что все еще в кармане медвежья шерсть, что бы вообще со мной сталось, если бы не она!» Ему захотелось проверить, по-прежнему ли клок шерсти, подаренный Украдкой, лежит в кармане, как было при каждой напасти. Из-за меча, спрятанного под одеждой, рука не могла согнуться; Микки, весь скрючившись, попытался залезть в карман другой рукой. Пальцы коснулись шерсти, и он, почувствовав отвращение, вдруг со всей ясностью понял, что талисман и есть причина всех бед, он бросил медвежью шерсть наземь. В этот самый момент на арене появился великий Руди; никогда прежде Руди не ощущал всем телом такого страха: страх больше не походил на следствие афродизиака, не вызывал в нем знакомого возбуждения, которое уже столько раз превращало его в зверя, жаждущего свежей крови, это был ошеломляющий, уничтожающий, смертельный ужас.
Руди в этот раз пренебрег тем, что накануне вечером его лакей по традиции направился в загон с детьми, подготовленными к сражению, чтобы потом рассказать ему поподробнее об их физической развитости, их параметрах, нравах и о том, как они вели себя в клетках — стояли спокойно или же буйствовали и старались разорвать путы. Уверенный в своем деле, он счел такую разведку напрасной, — в этот раз лакею не требовалось присутствовать на жеребьевке, где обычно распределяли детей меж тремя инфантеро, а слуга должен был наблюдать за тем, нет ли каких подтасовок со стороны заводчика или импресарио, — поскольку нынче Руди — один и должен побороть всех шестерых, без перерывов и пауз, своими сильными руками должен свершить шесть казней, будучи храбрым и стойким, как все великие. Казалось, в этот день дети будто бы не в себе, и их безумное поведение, вместо того чтобы распалять Руди, наоборот, как-то его расслабляло. Публика ждала, когда же можно будет прокричать приговор, уверенная, что инфантеро пока не выкладывается в полную силу лишь для того, чтобы продемонстрировать ее позже во всей красе и с невиданным мастерством, которое вызовет всеобщий восторг. Микки не отрывал глаз от Руди: сражение, на котором он присутствовал первый раз в жизни, зная все правила наизусть по учебникам и чужим рассказам, вызывало в нем явное неприятие. Он потерял сознание, когда измученный ребенок оказался перед самым мечом и тот как-то неумело, скованно бил по беззащитным бокам, ребенок на шатающихся ногах поднялся, и пришедшая в смятение публика увидела, как из пореза внизу живота выпрастывается малинового цвета гроздь, и никакой грязи, никакого дерьма, как можно было бы предположить, никакой даже крови не было видно, гроздь эта была невероятно чистой, свежей, даже живописной, можно сказать, ребенок глядел на нее с удивлением, затем взял ее в руки, пытаясь отнести в пыли куда-то подальше отсюда, молча упал и подставил затылок клинку. Руди освистали; очнувшись, Микки принялся думать, что искусство, которому он хотел себя посвятить, — какое-то постыдное, неприличное. Он испытывал страх, страх этот был словно дивный яд, потоками разливающийся по артериям, словно бабочка, трепещущая в коконе сердца, страх в нем ширился, бил во все стороны, чтобы заполнить его собой, превращая в кого-то другого, в какое-то крылатое существо, в ангела, который теперь обитал в его прежнем теле, он шуршал, ворочался где-то внутри, вызывая жар, жар все возрастал, словно в ожидании того, что оболочка наконец-то прорвется, опаленная очарованием этой жути, что свершится в этой лихорадке необходимая ему химическая реакция. Он был «готов», он чувствовал, что его так и толкает выскочить на арену. Но в голову пришла мысль, отвлекшая от такого намерения, он стал подсчитывать: трое суток он не спал, трое суток не ел, ноги еще как-то держали, но, если он сейчас рванет в бой, то в скором времени упадет на песке без сознания, быть может, вся его история — одна лишь вереница несчастий. Он вовсю глядел на площадку, следя за каждым движением Руди, казалось, их глаза встретились, инфантеро словно подавал ему знак, призывая: «Давай же! Иди скорее сюда! Прыгай! Помоги мне!» Казалось, Руди теряет все свое мастерство, словно кровь вытекает из раны; казалось еще, что все его жесты и выпады, со стороны вроде бы ничем не ограниченные, но на самом деле подчиненные четкому плану, устремлены к единственной страстно желаемой цели: потерпеть поражение, дождаться провала, ощутить чарующее, сладостное избавление от всего. Сильный порыв ветра вырвал плащ из рук Руди, швырнув его в отдалении и дав ребенку возможность передохнуть и пойти в атаку, взъерошил в первых рядах шиньоны, посеял меж публики нервный трепет. Микки устремился к арене, вырвавшись из рук брата, который хотел удержать его от надвигающейся катастрофы. Прыгнув на арену и подняв облако пыли, он чувствовал, что сросся с оружием, рукоятка меча выпирала под тканью, одним движением он разорвал рукав и высвободил верный клинок, наставленный вначале на Руди, словно то был соперник, потом он повернулся к нему спиной, как если б соперник оказался не заслуживающим внимания, и пошел к ребенку, с которым великий мэтр так долго манежил, чуть ли не собираясь начать беседу. Руди, разгневавшись, что из-под носа уводят добычу и мешают совершить второе смертоубийство, пусть и не столь эффектное, призвал на выручку шайку, чтобы та вышвырнула Микки с арены. Но толпа за него вступилась, прогоняя прочь всех пособников. В этот момент никто уже не понимал, что творится на самом деле: Микки почудилось, что он на короткое мгновенье уснул, что он очнулся на арене, будто в уютной походной постели, но глаза его были широко раскрыты, он замер напротив ребенка; толпа не знала что и думать; журналисты замерли над блокнотами, не в силах описать творящееся, оно явно превосходило все их способности. В действительности же ничего не происходило, и все отточенные приемы мэтра не имели теперь никакого значения, поскольку он только что познал невероятную сладость провала, он ею наслаждался, он с нею заигрывал, нарочно принимая карикатурные позы вместо тех, которые принесли ему великую славу и которые публика жаждала теперь видеть снова во время бессмысленной пантомимы. Изнуренному до предела Микки вся эта клоунада казалась исполненной невероятного изящества. Негодующая публика словно бы захмелела, чувствуя, что происходит переворот, ликуя от кровопролития, дозволенного законом. От Микки не требовалось ничего особенного, он просто по воле случая попал в мясорубку всеобщего лицемерия и предательства. Руди, в котором проснулся мятежный инстинкт выживания, стал аплодировать Микки, выдавая себя за его покровителя. Ребенок, охваченный чарующим притяжением, что по загадочным законам сопутствует рождению новой звезды, кинулся прямо под меч, подставляя затылок и позволяя ударить меж шейными позвонками именно так, чтобы смерть получилась красочная, показная, никем доселе невиданная. Перед тем, как раздались аплодисменты, когда ребенок уже кончался, какая-то женщина, стоявшая возле колонны, в крайнем возбуждении вдруг сбросила с себя платье и кинула его Микки, демонстрируя неописуемый восторг. Не успев опомниться, Микки оказался сидящим на плечах Руди, бежавшего по кругу арены, и размахивал платьем, будто знаменем, на них обрушился град алых цветов и бурдюков с наливками. Люди отвлекались только, чтобы прошептать друг другу: раздевшаяся в знак почтения перед новичком-инфантеро особа, закутавшаяся теперь в мантилью, была либо чокнутой, либо принцессой. Лобстер — импресарио Руди, уставший и раздраженный, ждал, когда же можно будет и ему явиться на сцене и приоткрыть чемоданчик, и так уже набитый де