ги, так что собирали они рублей по двадцать пять.
В других комнатах играли в стуколку[79] и трынку на большие деньги. Почти всегда во время игры происходили недоразумения. Замечали чью-нибудь нечестную игру. Начинали тогда спрашивать, кто такой, чей гость — со стороны жениха или невесты. Когда оказывалось, никто не знает такого, что это явившийся без приглашения шулер, его торжественно выводили вон. Так как каждый купец старался, чтобы его свадьба была не хуже других, заботились прежде всего о том, чтобы было как можно больше гостей. Если на чьей-либо свадьбе были офицеры или гимназисты, то и на следующую непременно приглашались и офицеры, и гимназисты. Свадебный пир считался очень торжественным, если на нём был генерал. За ним посылали особую карету, торжественно встречали и сажали на самое почётное место. Около двух часов ночи садились ужинать. По заранее составленной записке официантом провозглашались тосты. После множества блюд обязательно ставилось эффектное блюдо: желе с горящей стеариновой свечой посередине. Вина пили очень много. Под конец ужина многие забывали о вилках и ели руками, а также сморкались в салфетки. Свалившихся со стула убирали в другие комнаты. Начинался страшный шум, так как, кроме громких разговоров, многие начинали петь «Вниз по матушке по Волге». Музыка начинала играть «По улице мостовой», и старые, и молодые, помахивая платочками, пускались в плясовую.
Часам к семи утра, когда более приличная публика уже уезжала, танцевали со стульями на голове, вскакивали на столы и били посуду. Нередко размякший молодой целовался с хорошенькой соседкой, а молодая плакала и тащила его домой. Разъезд гостей караулили официанты. Один подавал верхнее платье, а другой подставлял блюдо, прося на чай. После разъезда официанты шли гурьбой в соседний трактир и делили между собой выручку. Я любил ходить на эти пиры, потому что доставалось на чаи всегда больше двух рублей на человека.
Прочитав в газетах рецепт, как делать варенцы, барыня велела мне приготовить их, и я сделал их очень удачно. Поэтому, в июне месяце уезжая в гости к Макаровой в Нерехту, барыня приказала мне для Александра Петровича приготовить что-нибудь, какую-нибудь котлетку или кашу. Не успела она уехать, как у нас начались обеды. Каждый день обедало человек восемь. Подавались целые окорока телятины, пеклись кулебяки, делались пирожные.
В июне месяце Москва стала гореть. Каждый день бывало пожаров до семи. Все в большом страхе. На Именной улице все переселились из домов и ночуют на улице в повозках, так как получились подмётные письма, что улица будет гореть. Несмотря на поставленную стражу, загорались дома в нескольких местах на улице. Против нашей квартиры сгорели дома Сабанеева и Обольянинова и много других. Пожарные сидели на крыше нашего дома, в котором от жары полопались стёкла в окнах.
— Что это за злодеи поджигатели, — говорю я клубному буфетчику Максимычу.
— А это злодейство, — говорит, — имеет и хорошую сторону. Будет работа плотникам и другим рабочим. Домовладельцы получат страховую премию от богатых обществ, а квартиранты предупреждаются и тоже могут застраховать имущество.
Я не согласен с такими доводами.
24 сентября видел Шамиля, которого везут в Петербург и который остановился в гостинице «Дрезден». Это плечистый высокого роста мужчина. Волоса у него почти красные, глаза проницательные, лицо умное. По костюму и по лицу мне он казался не воином, а духовным лицом, тем более что глаза его напоминали мне митрополита Филарета.
Читаю и перечитываю «Обломова» Гончарова. Нахожу, что Александр Петрович очень похож на Обломова. Интересный роман, будит к полезной жизни, стряхивает сон с души и тела и поднимает и несёт в какую-то другую сферу.
Вспоминая прочитанное, я повторял слова «теперь или никогда», думал, что надо работать теперь, а то будет поздно, рвался куда-то и… упирался лбом в стену господского двора, где я был немного выше простого лакея и пользовался большою свободою только по доброте барыни. «Будет воля, и тогда выбивайся на дорогу», — говорил я себе. А на какую дорогу? Что я знаю и на что я способен? Могу быть только официантом и служить у тех же господ, с которыми я так сжился и которых считаю родными.
Встречал Новый год (1860) в купеческом клубе, где прислуживал. Господи, как много выпили господа вина. Один офицер, князь Мещерский, который угощал актрис, заплатил за тридцать две бутылки по пять рублей. Конечно, бутылок пять ему приписали лишних.
Приезжал в конце января к барыне из доставшейся по наследству от Демидова вотчины крестьянин Карнин просить разрешения ему выдать дочь свою замуж за крестьянина чужой вотчины.
Пётр Львович Демидов в таких случаях, давая разрешение, ничего за это не брал, барыня же взяла сто рублей.
В феврале барыня передала ярославскую пустошь за пятьсот рублей купцу, который хочет устроить там паточный завод.
Я не вытерпел и сказал барыне, что крестьянам эта пустошь нужна, они очень хотели купить её и давали уже четыреста рублей.
— Что же я должна была подарить им сто рублей? Это слишком много, — ответила она.
— Но крестьяне ведь ваши, а купец чужой. Возможно было бы эти сто рублей возвратить, наложив на них оброк по одному рублю на душу.
— Охота мне ещё возиться с ними. К тому же я у тебя об этом не спрашивала и в советах не нуждаюсь.
Я молча ушёл. Вот тебе и доброта.
Читаю о жизни Байрона[80]. Характер и личность его мне не понравились. Во всех его действиях проявляется что-то демоническое. Навёл на меня тоску. Читал статью Толстого о дворовых людях[81]. Пишет, что господа с каждым поколением видоизменяются, а дворовые должны быть неизменного типа.
Хотел было написать ему по поводу этой статьи, думал целый вечер; но помешали — ничего не написал.
Читал Аксакова и затем Искандера[82] «Полярную звезду», которая издаётся в Лондоне и которую можно достать у студентов.
Барыня купила дом у Спиридонова за 18 500 рублей. Очень много работы по перевозке вещей и устройству в новом доме.
В новом доме нас обновили. В окно залез ночью вор и обокрал. Барыня ходит недовольная. И по устройству дома много трат и много разных вопросов по вотчинам. Являлись старосты с планами, с которыми ведут переговоры предводители дворянства. На меня напало религиозное настроение. Я сижу один в комнате и смотрю на картину, изображающую старца Серафима, выходящего из келии и дающего кусок хлеба медведю. Хотелось бы убежать в пустыню, молиться Богу и быть свободным от господ, и от всех людей, и от страстей.
13
12 января 1861 года, в день Татьяны и основания Московского университета, я в качестве официанта прислуживал на обеде в Благородном собрании. Когда стол был накрыт, распорядились положить на некоторые стулья длинные белые листы. Я посмотрел и увидел, что на них написаны имена М. П. Погодина, Дмитриева, Назарова, Кетчера и др[83]. В три часа дня начался съезд. После закуски сели обедать. После первого блюда подали шампанское. М. П. Погодин взял бокал, встал и произнёс речь. Я забыл своё дело и превратился весь в слух и внимание.
Помню, Погодин начал свою речь так: «Почтенное общество, собравшееся ныне сюда, предложило мне сказать слово. Признаюсь, что я не помню, чтобы я когда-нибудь так затруднялся в выборе слов для выражения моей мысли».
Затем он начал говорить о деятельности Государя Императора, о разных преобразованиях и о решении его освободить крестьян из крепостной зависимости. Окончил он так: «Вот у меня в руках стихи нашего вещего поэта Пушкина, стихи, которые сорок лет лежали под спудом и которые теперь мы имеем полное право вскрыть:
Увижу ль, о друзья, народ неугнетенный
И рабство, павшее по манию царя.
И над отечеством свободы просвещенной
Взойдет ли наконец прекрасная заря.[84]
Заря восходит, милостивые государи, несмотря на облака, порою пробегающие по горизонту, но это неизбежно во всякое переходное время. Заря восходит. Поднимем же дружно наши бокалы за здравие того, который с такой энергией трудился на поприще благотворных реформ. За здравие благочестивейшего нашего Государя Императора Александра Николаевича. Ура!»
Громкое «ура» огласило залу. Грянула музыка.
Потом говорили Дмитриев и Назаров. Профессор Бабст говорил о взаимной связи между всеми русскими университетами, прочитал телеграммы, присланные другими университетами, и поднял бокал за процветание науки во всех русских университетах. После обеда Кашевский сыграл на рояле русскую симфонию.
Под впечатлением чудной, чарующей музыки, под влиянием речей я чувствовал себя другим человеком. Мне казалось, что я расту, увеличиваюсь. Я дрожал, по жилам пробегал огонь. Я как-то поумнел, просветлел, перед моими глазами открывался какой-то широкий светлый горизонт. Мои мысли, моя душа сливались со всеми одними и теми же желаниями и надеждами…
Вдруг неожиданный толчок в бок сбросил меня с неба на землю и заставил вспомнить, что я не студент, а официант.
Меня толкнул Кузьмич и сказал: «Собирай серебро и проверь. Да смотри, чтобы кто не украл двух бутылок шампанского, которые я стащил и спрятал за бюст».
В это время кто-то предложил собрать лепту в пользу бедных студентов. Один из присутствующих стал обходить всех с подносом, и в пять минут собрано до трёх тысяч рублей.