Одобряя основную мысль проекта, Леонтьев перешёл к наборщикам их типографии.
— Это ужасный народ. Неаккуратность, неопрятность, беспечность. О завтрашнем дне не думает никто. Сбережения на ум не приходят. Вот наборщики из Прибалтийского края, так те ведут себя иначе. В их квартирах есть даже и обстановка. У них во всём и чистота, и опрятность. Итак, мы за вашу мысль, — закончил он.
Читал Бокля[97]. Какой глубокий ум!
Через неделю отправился в редакцию «Московских ведомостей». Васильев показал мне корректуру[98] статьи и заявил, что напечатание её откладывается и что когда она будет напечатана, неизвестно, так как теперь газета будет переполнена другим.
Проходя по улице, я встретился с Мейном, который мне сказал, что, если я теперь же не решусь поступить на железную дорогу, впоследствии я не буду уже иметь возможность получить место, и велел зайти к нему за получением рекомендательного письма к Повало-Швейковскому, которому нужен приказчик. В тот же день, в шесть часов вечера, я явился в гостиницу «Англия» к Александру Владимировичу Повало-Швейковскому с письмом от Мейна.
— Вы от Мейна? Понимаете ли вы что-нибудь в постройках? Кто вы такой? — быстро задавал он вопросы, не ожидая ответов. — Я даю вам двадцать пять рублей в месяц. 27 апреля вы уезжаете на место. Перед отъездом зайдите и принесите паспорт, — закончил он.
Такая решительная и полная энергии речь на меня сильно подействовала, и я согласился. Мне очень тяжело было расставаться с господами, тем более что Александр Петрович чувствовал себя всё хуже и хуже. Марья Александровна и Марья Петровна дали мне на дорогу каждая по десять рублей, и я уехал из Москвы на новое дело. Через Рязань и Ряжск сначала приехал на станцию Яклемец, а потом на станцию Раненбург, где и занялся присмотром за возкою камня и за постройками. Скоро мне увеличили жалованье, и я стал получать вместо двадцати пяти уже пятьдесят рублей.
5 сентября (1866) открылось движение по Рязанско-Козловской железной дороге, и я при этом получил должность помощника начальника станции Раненбург.
Повало-Швейковский предложил переехать на работы в Киев. В Раненбурге я просто умирал от скуки. Поэтому я очень обрадовался предложению и, несмотря на то, что мне обещали прибавку, немедленно сдал должность и укатил в Москву. Здесь я женился на портнихе Авдотье Платоновне. Через несколько времени вместе с женой уехал в Киев и оттуда на ст. Бобрик, где скоро стал получать жалованья тысячу рублей в год.
По делам мне часто приходилось ездить в Киев. Мне очень нравился Днепр, и я написал следующие стихи:
Я любовался из окна
Доселе яростным Днепром.
Теперь покрыт он тонким льдом
И не шумит его волна.
Он представляет чудный вид,
Блистая чистым серебром.
Он так понятно говорит
О той могучей силе сил,
Перед которой буйный Днепр
В оковах ледяных окреп
И свой порыв остановил.
Морозы славные и преждевременные. Хохлы говорят, что такие жестокие морозы нарочно устроили кацапы с тою целью, чтобы удобнее было перевозить материалы для постройки.
В декабре 1867 года узнали о смерти митрополита Филарета. Он был умён до прозорливости, религиозен до святости.
Наступают праздники Рождества Христова, а мы сидим в глуши близ строящейся станции Бобрик. В утешение хохлы стали приносить подарки. Один принёс куропаток, другой два кувшина молока и домашних колбас. За это я предложил им денег. Не взяли, водку же выпили с удовольствием.
6 января 1868 года был в Киеве и присутствовал при освящении воды. Когда при колокольном звоне показалась с Крещатика процессия с хоругвями, толпа тысяч в пятьдесят бросилась к Днепру. Во время толкотни и давки несколько человек любопытных евреев были сброшены в воду. Толпа смеялась и шутила, что это новообращённые. В процессе принимали участие киевские цеховые верхом на лошадях, со значками в виде флагов.
В Киеве вообще много особенных обычаев. Обыкновенно в двенадцать часов дня пускается из крепости ракета. Однажды киевляне были поражены, не услышав выстрела ракеты. Весь город взволновался. Стали разузнавать и наводить справки, почему ракета пущена не была. Когда узнали, что губернатор не утвердил расхода на содержание прислуги, пускавшей ракеты, немедленно принялись хлопотать, пока не добились-таки опять хлопанья ракет.
Похороны там бывают особенно торжественны. Раздаётся звон колоколов во всех церквах. Народ собирается толпами. Идут певчие и масса духовенства, несут хоругви и иконы. Когда певчие перестают петь, музыка играет похоронный марш.
— Кого это так пышно хоронят? — спросил я.
— А богатую купчиху. У нас всегда так хоронят.
В декабре движение по новому железнодорожному пути было открыто.
Службе моей пришёл конец, и я с женой уехал в Москву.
16
Москва с каждым годом украшается. Одно меня очень поразило: это обилие красных вывесок. Всё кабаки и кабаки. Также появилось много банкирских контор.
Посоветовавшись с знакомыми, я выкопал свой старый проект об учреждении артели домашней прислуги и снёс его к Гилярову-Платонову". Он по поводу этого проекта напечатал передовую статью. Сейчас же и другие газеты стали разбирать этот вопрос, высказываясь и за и против.
Затем я понёс проект Погодину. Внимательно выслушав меня, Погодин обещал возбудить по этому поводу вопрос в первом же заседании городской думы.
Получил сразу два предложения. Гиляров-Платонов[99] заявил о желании взять меня на службу к себе в контору редакции, а Повало-Швейковский предложил съездить в Козлов для наведения справок о ценах на строительный материал. Я избрал последнее и поехал в Козлов. Там я сошёлся с молодёжью.
По вечерам много говорили, спорили и под конец решили издавать еженедельный журнал «Идея». Издание, однако, не состоялось, хотя я и написал для первого номера следующие стихи:
Я из крестьян попал в лакеи,
Скинув лапти и кафтан,
Ездил в шляпе и ливрее
За каретой, как болван.
В белом галстуке, жилете,
Куда я не попадал?!
Много шлялся я на свете
И чего я не видал!
На балах был, на банкетах,
На семейных вечерах,
У учёных в кабинетах,
На больших похоронах.
Много чудного там слова
Приходилось слышать мне,
Слова вольного, живого,
О родной всё стороне.
Много думал я в свой век,
Всякой всячины слыхал;
Но что я — тож человек
Только ныне я узнал,
Прочитавши чудный, славный,
Знаменитый манифест,
Коим царь наш православный
С нас свалил тяжёлый крест.
В апреле месяце неожиданно получил депешу о смерти Повало-Швейковского, умершего от апоплексического удара. Меня страшно поразила смерть этого молодого (тридцать пять лет), деятельного и энергичного человека. Работами стал заведовать Михайловский, у которого я и остался на службе.
Ездил в Смоленск. Обратил внимание на стены, которые разваливаются. Говорили, что всякий, кому только нужен кирпич, — берёт себе без спроса. Впрочем, теперь, по-видимому, обратили внимание на этот памятник старины — начали реставрировать башню Веселуху.
Ездил в Витебск. Город живописный. Там я не встретил ни одного русского — все либо евреи, либо поляки.
Стихи по поводу манифеста 19 февраля и по поводу процесса Нечаева.
Манифест о всеобщей воинской повинности (1871 г.) вызвал много неудовольствия среди купечества и дворянства.
Мне захотелось высказать царю благодарность за все его реформы, и я написал стихи, которые отпечатал в типографии Мамонтова 3 марта в Москве и послал их министру двора. Вот они:
Я помню детство: так светло
Оно стоит передо мной;
Тогда привольно и тепло
Мне было жить в семье родной.
Я помню вечер роковой,
Когда из милых мне полей
Перенесён я был судьбой
В Москву — в толпу чужих людей;
Когда, расставшися с кафтаном,
Я принял кличку «человек»
И глупым сделался болваном,
Моделью нравственных калек.
Каким тяжёлым привиденьем
Стоят лет десять предо мной,
В каком бездейственном томленье
Те дни убиты были мной.
Я помню незабвенный год…
Каким он светом осветил
Царём раскованный народ
От уз, которые носил.
О, как тогда мы ликовали,
Толпою окружив амвон,
Когда нам волю объявили
Под праздничный, весёлый звон.
Как я в тот миг помолодел,
Забыв печальны тридцать лет,
И как я пламенно хотел
Тогда бежать в университет;
Но поздно было брать уроки,
Себя наукам посвящать,
Искоренять свои пороки
И дни младые возвращать.
С тех пор я часто вспоминаю
То детство, то тяжёлы годы,
И тем лишь душу услаждаю,
Что я дождался дней свободы,
Что я свободным кончу век,
Благодаря царя-отца,
Познавши, что я человек,
Созданье мудрого Творца,
Творца, Которого дерзаю
Я ныне пламенно молить
Благословить царя-державу
И дни его для нас продлить,
И в души подданных вселить,
Чтоб этот день благословенный
Умели в памяти хранить
И чтить всегда благоговейно.
От министра двора мною получено было объявление, что Государю Императору было богоугодно за мои стихи благодарить.
Живу пока в Москве. В окружном суде разбирается политическое дело о Нечаеве, Успенском и прочих злодеях. Напрасно эти господа все валят на народ. Эти не народные герои.