Похороны были великолепны. Отпевали в Рождественской церкви, что в Путинках, и похоронили в Симоновом монастыре. Было два архимандрита и много духовенства. Барыня нарядилась в чёрное платье и каждый день ходила в церковь и в Петровский монастырь. Мне барыня подарила кое-что из платья барина и серебряные часы. Я так был доволен, что даже по ночам, просыпаясь, поверял свои часы с другими. После смерти барина у меня было больше свободного времени, и я стал много читать. Прочитал Жуковского и многих других писателей.
Самое большое впечатление на меня произвели сочинения Карамзина. Он повлиял на моё воображение и на моё сердце. Мне казалось, что я иначе стал думать и чувствовать.
«Московские» и «Полицейские ведомости» были переполнены сведениями о войне с Венгрией. Приезжавший часто к барыне Дмитрий Александрович Демидов обыкновенно спорил с Сергеевым и Дружининым и доказывал им, что мы совершенно напрасно помогаем австрийцам[33].
Однажды утром, в ожидании пробуждения барыни, я сидел под акацией во дворе и читал «Полицейский листок». Вдруг ко мне подходит артист Иван Васильевич Самарин[34] в чёрном сюртуке, пуховой шляпе и с камышового тростью в руках. Он взял у меня «Листок», просмотрел его и спросил, где я учился грамоте. Я ответил, что у брата в деревне…
— А ты приходи ко мне, — сказал он. — Я дам тебе книг для чтения.
Самарин жил у Глушкова во флигеле вместе с отцом своим, Василием Дорофеевичем, матерью, братьями и сёстрами. Отец его был крепостным Волкова, имевшего большой дом в Леонтьевском переулке и плисовую фабрику в Горенках по Владимирской дороге.
Иван Васильевич был красив и строен, осанка у него была благородная и манеры прекрасные. У него бывали писатели и было много поклонниц, между которыми выделялась красивая молодая Голубева, которая часто к нему ездила.
На следующий же день я явился к Ивану Васильевичу за книгами. Он дал мне два тома Пушкина. Брат его, Сергей, узнав, что я имею плохое понятие о грамматике, дал мне грамматику Востокова[35], сказав: «Дарю её тебе, потому что она надоела мне хуже горькой редьки».
Я стал вставать раньше всех и тотчас же начинал зубрить грамматику и читать географию. Долго я не мог понять системы Коперника, пока наконец не уяснил её себе. Тогда я вспомнил, как однажды у нас хотели бить пятнадцатилетнего парня за то, что он стал рассказывать о том, как, по словам его грамотного отца, Земля вертится.
Барыня дала мне письменные принадлежности и велела учить азбуке шестилетних детей.
В августе месяце разъезжали по улицам Москвы на серых лошадях, в касках и белых мундирах герольды с отбитыми у венгерцев значками. Их сопровождали трубачи.
Народ крестился, прославляя Бога за победу. Некоторые же господа говорили, что мы за положенные головы русского солдата можем похвастаться только этими тряпками.
Я читал манифест[36], что подъемлется оружие в отмщение врагу за веру, отечество и честь России, и теперь, слушая разные суждения, недоумевал и не знал, кого бы и как бы спросить, чтобы мне разъяснить всё это.
Так этот вопрос и остался для меня неразъяснённым.
Осенью, когда окончилась постройка нового большого дворца в Кремле, приехал Государь Император Николай Павлович. В десять часов вечера при ярком свете луны увидел я Царя в шинели и белой фуражке, ехавшего с каким-то генералом. Народ кричал «ура». Коляска четвериком быстро пронеслась по Тверской мимо меня. Я хоть и мельком видел Царя, но был очень счастлив.
Во дворце был всенародный маскарад. Наша вторая экономка, молодая девица, ходила туда и говорила, что было там тысяч двадцать.
Во второй раз я видел Государя ближе. Когда он проезжал по Театральной площади, народ окружил его и стал на себе везти экипаж. Я пробился вперёд и ухватился тоже за крыло экипажа. Подъезжая к Тверской часовне, Государь оглянул народ и строго и громко сказал: «Довольно».
Народ моментально рассыпался.
Вместе с доверием барыни ко мне росло во мне усердие к работе. Видя, что барыня мною довольна, остальные слуги — и старые, и молодые — стали завидовать и старались чем-нибудь повредить. Скоро им удалось меня подловить.
Не желая отставать от остальных, я, несмотря на строгий наказ моей матушки, стал курить трубку.
Как-то в людской загорелись от неизвестной причины угли в корзине. Старая экономка донесла барыне, высказав предположение, что огонь заронили курильщики, в числе которых назвала и меня.
Барыня, очень боявшаяся пожара, так как ни дом, ни имущество застрахованы не были, очень рассердилась, отобрала у всех трубки, сожгла их и приказала больше не курить.
Между тем я курить уже привык. Поэтому я, пользуясь отсутствием барыни, взял её трубку и докурил её на балконе.
Это подметила та же экономка и донесла барыне.
— Как ты смел курить из моей трубки? — спросила грозно меня барыня.
— Да я не подкладывал табаку.
— Нечего сказать, хорошее оправдание. Да разве можно курить из моей трубки?
— Мою-то вы ведь сожгли, — ответил я наивно.
— Вот тебе тридцать копеек, возьми и купи.
Я с гордостью показал деньги экономке.
— Балует тебя. Скоро под юбку посадит, — зло заметила экономка.
Я был возмущён таким замечанием. На барыню я смотрел как на высшее, недосягаемое божество.
Совсем другими глазами я смотрел на Аннушку, горничную соседей Мерлиных, уехавших на дачу и оставивших её одну в доме. Сначала мы посылали один другому издали поцелуи с балкона, а потом познакомились. Узнав, что она читает, я стал давать ей книги.
Мы очень часто виделись.
Прочитав рассказы о Петре Великом и о Суворове, я резко изменил свою жизнь.
Стал рано вставать и трудиться. Я и дрова пилил, и снег с крыши сбрасывал, стал вместо полотёра пол натирать и по ночам выходил проверять караульщиков.
Пыл мой к работе охладил немного один случай. Барыня дала мне рубль для покупки воска для полов и пуговиц. Рубль я завернул в платок, который положил в карман. Идя в лавки, я по дороге зашёл помолиться к Иверской. Пока молился, у меня платок с рублём украли.
Денег своих у меня в это время ни копейки не было, и поневоле я должен был возвратиться домой и доложить об этом случае.
Она взглянула на меня, сказала что-то по-французски племяннице и затем объявила мне, что если я умею терять деньги, то должен суметь натирать полы без воска.
Меня очень расстроило это недоверие, и я долго плакал. Однако через несколько времени барыня, узнав, что я купил воск на свои деньги, отдала мне рубль.
Иван Васильевич Самарин в свой бенефис дал мне контрамарку для входа в театр. Барыня меня отпустила.
В театре я был в первый раз. Сидел я на самом верху. Было жарко. Ничего я не понял. Видел, что на сцене входили и уходили, говорили, пели и плясали.
Публика хлопала, стучала и кричала.
Я глядел не на сцену, а на ложи и кресла, удивляясь множеству народа и роскоши нарядов.
То, что было на сцене, как-то проскользнуло мимо меня.
Я не рад был, что и пошёл.
На вопрос барыни, хорошо ли было в театре, ответил, что хорошо, но жарко. Она засмеялась.
Повар объяснил, что на балаганах гораздо интереснее.
7
Писал я чисто и складно, поэтому барыня заставляла меня писать приказы старостам и сама только подписывала. Читал я много. После Гоголя прочитал рукописную поэму Лермонтова «Демон». Начитавшись, я стал считать себя обиженным судьбою и ходил мрачный. Сочинение Карамзина и «Избранные места» Вербицкого[37], где так много высоких мыслей и успокоительных советов, меня ободряли. Я говорил себе, что счастье заключается не в роскоши и богатстве, а в доброй совести и исполнении долга. Ну и что же из этого, что я не барин, а слуга, думал я. В этой жизни светом и теплом солнца наслаждается и тот, и другой одинаково, печали есть и у того, и другого, а в будущей жизни все будут сравнены.
Весною был у меня отец. Я водил его по Москве и показывал ему её, но он ко всему относился равнодушно. Закупив товар для продажи в деревне, он товар этот отправил на возах с Кондаковым, а сам домой пошёл пешком.
В течение всей зимы, благодаря Самарину, Н. И. Пельту[38] и Якунину, дававшим мне контрамарки, я очень часто бывал в театре. Теперь я уже вполне сознательно относился к игре на сцене и очень полюбил театр. Я следил за каждым словом и запоминал… На другой день я на вопросы барыни подробно ей рассказывал о содержании пьесы и об игре. Помню, как хорошо играл Шумский[39] Хлестакова и М. С. Щепкин городничего. Видел Щепкина и в «Скупом рыцаре».
Узнав, что я пишу письма для барыни, её сестра, Авдотья Александровна Демидова, также стала призывать меня к себе писать письма.
Эта пятидесятилетняя девица, имея хорошее состояние, была неимоверно скупа и расчётлива в мелочах.
Держа лошадей, имея хорошие экипажи, она жалела дров для отопления дома и отказывала себе в еде. Жалея денег в уплату за пересылку, она послала пятьдесят рублей в простом письме. Деньги пропали. Несмотря на это, она послала деньги опять в простом письме. Заказав карету, она, пока карета делалась, в течение двух лет ежедневно заезжала смотреть, как делают карету.
19 августа Государь Император с семейством приехал в Москву по железной дороге. Ехал от Петербурга до Москвы двадцать часов. Рассказывают, что Государь был очень доволен, благодарил и поцеловал Клейнмихеля