Я только раз видел, как изменилось лицо Чапурина (об этом разве мы скажем впоследствии)… признаюсь откровенно, невольная дрожь пробежала у меня по телу, я едва не отскочил от Чапурина: так страшно было в это время выражение его лица. Красная краска выступила пятнами у него на лице, в глубоких впадинах глаз засветился странный огонь. Я думаю, когда Чапурин совершал первые убийства, так у него было такое же лицо и такие же глаза.
Между прочими вопросами я спросил Чапурина, за что он находится под судом.
– За убийство.
– Что же, за одно?
– Когда за одно! – лениво ответил Чапурин. – Чай, вы слышали.
– Нет, ничего не слыхал, да и при том, если бы я и слышал, так от посторонних, а мне нужно это от тебя слышать, чтобы записать.
– Коли нужно, так извольте: за убийство трех человек на чувашском затоне, за солдата, за бабу…
Чапурин остановился, как бы припоминая.
– Ну.
– Дальше забыл, ваше благородие, – с улыбкой отвечал Чапурин.
– Разве можно забывать такие вещи?
– Видно, можно, коли забыл.
– Давно ли ты содержишься в тюремном замке?
– Да вот уж с Покрова четвертый год пошел.
Заметьте, что Чапурин сидит в остроге четвертый год: стало быть, все убийства совершены им двадцати одного года.
– Что же, ты двадцати лет так накуралесил?
– Должно полагать, что так.
– А что, скучно сидеть в остроге?
– Оченно скучно, неприятностей много. Все лучше, как решение выйдет.
– Ну, не больно будет весело, как и выдет.
– Известно дело, не весело, как Иван Захарович (имя палача) в гости позовет, а все лучше, по крайности решение есть. Отваляли значит, на оба бока, сколько душ их угодно, да и в сторону… – с прежней улыбкой, своим ровным голосом говорил Чапурин.
Чапурин был сын очень зажиточного верхового крестьянина-лесопромышленника. Незадолго перед моим спросом отец Чапурина нарочно приезжал в наш город и виделся с сыном. Старик заливался слезами; сын оставался все тем же тихим, ровным, улыбка не сходила с его губ.
– У тебя отец был недавно? – спросил я Чапурина.
– Приезжал старик, калачей мне привез.
– Жако тебе, чай, старика-то было?
– Чего мне его жалеть-то, не в каменном мешке сидит, по своей воле гуляет.
– Да он, говорят, все плакал, как с тобой свиделся!
– А низамай его плачет, коли охота на то пришла. Нестоль бы заплакал, коли б вот в эвдаких чертогах побывал.
– Ну а мать у тебя есть?
– Коли не бывать. У всякого, почитай, мать есть, – улыбаясь, острился Чапурин. – И у меня была, да сплыла.
– Как сплыла?
– На мазарки[10], значит, стащили.
Опрос Чапурина был на этот раз незначительный. По обыкновению всех арестантов, искусившихся в практике жизни, Чапурин на все отвечал уклончиво, избегая прямых, положительных ответов.
– Кто же за тебя руку-то приложит? – спросил я у Чапурина.
Военный депутат, погруженный во все время моих спросов в душеспасительное чтение какого-то московского романа, очнулся от своего занятия.
– Как, приложить? Да ведь ты, Чапурин, грамоте учился?
– Учусь-то учусь! Да какие мы грамотные.
– Ну все же подписать хоть кое-как свою фамилию умеешь? – спросил я.
– Кое-как то, пожалуй, что и сумеем. Да все же мы какие грамотные.
– Ну если умеешь кое-как, так кое-как и подписывай.
– По мне, пожалуй, отчего не подписать, – сказал Чапурин, взяв от меня перо и очень бойко подписывая свою фамилию.
– Где это ты так навострился?
– Здесь, ваше благородие. В остроге скучно уж значит оченно, вот и ходишь учиться.
Опрос Чапурина кончился, его увели обратно внутрь острога. Чапурина заменил местный мещанин, известный конокрад. Покуда письмоводитель писал заголовок нового протокола, я обратился к военному депутату.
– Вы здесь бываете в карауле?
– Как не назначили в депутаты, так каждую неделю по два раза бывал.
– Скажите, пожалуйста, чем занимается Чапурин?
– Чем ему заниматься, Дмитрий Иванович, – вмешался в наш разговор вновь приведенный мещанин. – Песни все поет, к арестантам лезет. А то голубей ловит да дворянам продает.
– Неужели его прошедшее никогда не мучает?
– Что ему мучиться, кабы у него семья была, другое дело, а то он одиношный… Смеется все, «надо бы, баит, десяток спустить».
Конокрад, как видно, тоже имел довольно своеобразный взгляд на совесть.
– Разве Чапурин сидит в общей камере?
– А где ему сидеть-то? Знамо, что в общей с другими вместе, с шляхтой.
– Кто это шляхта?
– Залесский.
Мне приходилось иметь дело чуть ли не каждый день с арестантами и нередко с самым Чапуриным; до последнего нашего столкновения Чапурин был со мной довольно откровенен: он не рисовался своими подвигами, но он и не молчал о них, по крайней мере, не молчал о тех, которые были открыты предыдущими следствиями. Из этих-то рассказов самого Чапурина и других арестантов и также из следственного о нем дела (которое все целиком было в моих руках) и из сведений, собранных мною от следователей, я постараюсь познакомить вас, по крайней мере, с крупными чертами, которыми бы могла характеризоваться рельефная личность Чапурина.
IРодная семья
Чапурин, как я уже сказал, был сын верхового крестьянина. В довольно зажиточном доме семьи Чапуриных властелином был восьмидесятилетний дед, старик суровый, державший всех в ежовых рукавицах. Отец Чапурина, которому самому стукнуло за шестьдесят, и тот не смел сказать лишнего слова пред домашним патриархом и только молча исполнял его приказания. Род Чапуриных жил в одном доме; суровый дед и слышать не хотел о выделе которого-нибудь из внуков: около него группировалась семья, простиравшаяся чуть ли не до сорока человек. Село, где жили Чапурины, лежало на сплавной реке, и большая часть жителей его или в качестве хозяев, или в качестве работников занималась гонкой леса и лесных произведений в низовые губернии. Максим Чапурин (герой моего рассказа) с семнадцати лет начал знакомство с привольной бурлацкой жизнью. То как работник на отцовском судне, то как бурлак на чужих расшивах, он видел и Самару, и Саратов, и Астрахань, и Казань. Везде в ватаге других бурлаков (особливо, когда плыл на чужих расшивах) Максим ставил ребром потом и кровью нажитый бурлацкий грош; набережные кабаки нередко слышали в своих стенах его бурлацкие песни, дешевые красавицы нередко заставляли раскошеливать его убогую казну. Тяжела была для Максима бурлацкая жизнь, как приходилось супротив ветра по острым камням тянуть лямку на несколько верст, но зато разгульна была она на ином привале. Тяжелей бурлачества было Максиму, окончив путину, возвращаться в родное село: с первым же расчетом начинали там дедовский посох да отцовский кулак учить уму-разуму молодого дурня. Что сурова была школа, в которой приходилось брать первые уроки Максиму, то подтвердили односельчане Чапурина, когда он стал уже главным героем кровавых драм: «Точно, говорили односельчане под присягой, отец Максима, Кузьма, да дядя Андрей подвергали его жестоким наказаниям, но не для чего иного, а для исправления Максима, чтобы он был хорошим человеком».
Но как видно, тяжелая школа выправки вовсе не имеет за собой столько данностей для исправления, сколько думали найти в ней Андрей и Кузьма. Бурлацкие замашки не оставляли Максима на родине. Да и трудно, впрочем, было отстать от них: село, где жил Чапурин, было богатое; народ все проходимец, как и Максим, видавший много видов на своем веку; девки все податливые, были бы только платки да кольца. Правда, в деревне, да еще под зорким наблюдением отца и деда, нелегко было Максиму честным образом сколотить деньгу на гульбу, но и Максим не принадлежал к числу людей, останавливающихся на средствах. Долго, быть может, неизвестны были бы нам первые похождения Максима и способы, которыми он добывал себе деньги, если бы не случилось следующего происшествия.
Чапурина по окружности все знали как за сына зажиточного крестьянина. Раз Максиму крепко захотелось гульнуть. Не думая долго, он отправился в ближайшее село.
– Робя! Старики возчиков послали меня искать.
– Чаво везти-то?
– Кулье.
– До кех мест?
– До Царева.
Робя по обыкновению отвечали небольшой паузой и чесанием в затылках.
– Можно!
– По жеребью, что ли, ходите?
– Знамо по жеребью… Лохматый! Клич робят на круг жеребья бросать.
Собрались остальные ребята, подрядились в цене на шесть подвод, бросили жребий. Максим собрал задатки с крестьян, которым выпал жребий, у одного, вместо не-хвативших денег, взял кафтан, сказал, чтобы к завтрашнему дню все были готовы, а сам отправился в ближайший уездный город. Подряженные ребята напрасно ждали Максима три дня: Максим не являлся, о кульях и слуху не было. Увидав, что дело выходит не совсем чистое, возчики отправились по указанию Максима в уездный город, где и получили сведения, что Максим точно был в городе, пьянствовал два дня и потом ушел из города неизвестно куда. Обманутые возчики пришли с жалобой к отцу Максима.
Последняя проделка Максима вывела стариков из себя. Увидав, что домашними расправами, потасовками и кулаками исправления не достигнешь, старики думали испробовать еще меру: в местное сельское управление от имени отца Максима подается объявление такого рода:
«Родной сын мой Максим Чапурин, постоянно занимаясь распутством и пьянством, в разное время учинил разные кражи, а именно: у родной матери Аграфены Кондратьевой холста украл на двадцать рублей, у деда своего Андрея Александрова небеленого холста двести десять аршин, мелкие гири, кадку меду, поясья, платки; у проходящего нищего муки на семьдесят пять копеек серебром; у сестры Прасковьи два сарафана и так далее (мы не высчитываем всех мелких краж), да кроме того, без позволенья моего нанял извозчиков под кулье до Царева и взял с них задатку девять рублей серебром, кои и прогулял неизвестно где, а потому прошу родного сына моего Максима за распутство, неповиновение и разные кражи заключить под стражу и наказать».