спросите вы, да все он же, Максим Чапурин.
Максим не даром затягивал следствие и выжидал случая. Случай действительно представился: при новом пересмотре дела оказалось нужным дать Максиму очную ставку с каким-то крестьянином, для чего потребовалось переслать его в местный земский суд, который распорядился с двумя крестьянами отправить его в становую квартиру. Впрочем, мы лучше послушаем, как сам Чапурин будет рассказывать о своем побеге.
Из дел, производящихся о Чапурине, не видно, где скрывался и что делал он в продолжении двух или трех месяцев со дня совершения побега. Но потом имя Максима снова является, сопровождаемое такими же страшными, как и прежде, рассказами.
Верстах в десяти от села Дроздихи, из поемных лугов с сыном тащатся два крестьянина.
– К-а-р-а-у-л! – раздается в глубине оврага.
Крестьяне стали прислушиваться: крик повторился в другой раз, они соскочили с возов и бросились на крик. В глубине оврага, у родника лежал крестьянин и громко стонал. Около него находился огромный камень, завернутый в мешок. Прибежавшие крестьяне стали спрашивать стонавшего, что с ним.
– Шел я, – говорит стонавший, – из деревни Гусихи, где в батраках служил, домой; у знаменской межи повстречался со мной бурлак, что ли, какой. Знаешь, дело-то на дороге было, мы и пошли вместе. Калякаем: ты, мол, откелева? Баит: в бурлаках на расшиве купца Поднавозова ходил. Из каких мест-то? Из верховых, вольный, Максим Чапурин прозываюсь. Каки заработки-то были? А ты, знаешь, он-то баит мне: откелева? Я, мол, в работниках был, домой иду. Таким манером идем мимо Грязнухи… Зайдем, бати, в питейный? Зайдем. Как зашли мы в питейный, выпили, значит, там, я как деньги целовальнику отдавал, мошну и покажи ему свою – красненькая там у меня была. Вот как вышли из кабака, идем мимо оврага. Сойдем, он баит мне: родник там есть, загорелось у меня нутро больно, полежим маленько», сошли туда… Я напимшись, ничком, вот эдаким манером лег; он сгреб камень, положил его в мешок, да меня вдоль спины и огрел… Светика, братцы, не взвидел! Как заору благим матом, а он меня вдругорядь. По голове им хотел ударить, да маху дал. Я вдругорядь заорал. Он вражий сын и бежал.
Новое преступление Максиму Чапурину не удалось совершить: привычная рука изменила ему, кистень оказался менее благонадежным орудием, чем топор.
После покушения на жизнь батрака мы встречаемся с Максимом в совершенно противоположной стороне. Но куда бы ни шел этот страшный человек, кровь повсюду сопутствует ему.
Недели через три после описанного мною происшествия в овраге по проселочной дороге, часу в седьмом вечера, шли два человека: один в солдатской шинели, другой в крестьянском кафтане и лаптях с толстой палкой в руке. Оба путника были навеселе.
– Я кавалер! Значит, могу, – приставала шинель к кафтану.
– Отстань, я-те говорю, сказано – не лезь.
– Службу я почитаю, начальство в уважении имею. Их благородие говорит: «Ты у меня что не есть первый».
– Поди-ка, нужда мне какая, что ты первый, меня самого Акулька дома ждет, тоже у ней и я первый.
– То значит баба… Тьфу! Как есть баба. Я царский слуга, а ты беглый.
– А коли я беглый, что ж ты ловить, что ли, меня вздумал, по начальству представлять?
– И представлю, награду получу.
– Рылом еще не вышел. Руки не доросли поймать меня, обшибу.
При последних словах в мягком голосе кафтана послышалась угрожающая нота. Но солдат не унимался со своей ревностью к начальству: он не знал, с каким человеком имеет дело. Чем дальше шли путники, тем разговор их становился все горячее и горячее.
– Я тебе говорю: давай пашпорт! – крикнул солдат, схватывая за шиворот кафтан.
Дальше Максим (это был он) не выдержал, ударом кулака он сшиб с ног солдатика.
В тот же день обыватели деревни Задировки, возвращаясь с базара, нашли на своем поле, саженях в шести от дороги, обезображенный труп солдата. Труп был страшно изуродован. Случай скоро открыл настоящего убийцу.
В то время как шел по дороге Максим Чапурин с рядовым Михайловым, по той же дороге проезжал в село Шестаково (находящееся в десяти верстах от Задировки) становой пристав. Почему-то он обратил внимание на идущих и заметил их лица и одежду. Лишь только дано было знать о найденном мертвом теле солдата, у станового пристава тотчас же явилось подозрение в убийстве его на человека, бывшего с ним спутником.
Верстах в тридцати от Задировки находится городок Л., служащий одним из пунктов найма рабочих на суда. Так как солдат и Максим Чапурин шли по направлению к тому городу и некоторые признаки в костюме указывали, что Максим занимается бурлачеством, то становой пристав не медля отправился прямо в Л., где после небольших розысков Максим был найден в одном из городских кабаков.
Не знаю, что за причина, скорое ли приближение зимы, во время которой бродяжничать очень неудобно, краткость ли времени от совершения преступления, или что другое, только на этот раз Максим недолго запирался.
– А бежал я, Максим Андреев Чапурин, с дороги, когда пересылали к становому приставу для очных ставок, учинив сие при пособии крестьянина, меня сопровождающего. Получив свободу, намеревался я пробраться к киргизам; бродяжничая же по разным местам, на перевозе через реку Волгу в деревне Поднавозной сошелся я с неизвестным солдатом, оказавшимся ныне рядовым Михайловым, с которым вместе и отправился по дороге к городу Л. По приходе в село Мачурино зашли в питейный дом, где выпили вина: Михайлов три шкалика, а я, Чапурин, косушку; по дороге же солдат Михайлов стал приставать ко мне, Чапурину, и спрашивать, кто я и откуда, и потом, схватив меня, стал требовать пашпорт; опасаясь, чтобы он, Михайлов, не удержал меня, стал я, Чапурин, отталкивать от себя его, Михайлова, и потом, повалив на землю, решился убить его.
Максима опять повезли (только на этот раз с большими предосторожностями) в село Родищево, чтобы там он указал на того из провожатых, которому дал пять рублей серебром, за способствование в побеге. Но по прибытии на место Максим по обыкновению отказался от своих показаний.
– Бежал же я с дороги, – так говорил Максим. – Безо всякой чужой помощи, вытянув сам внутренность замка дубовым прутиком. Показал же я прежде, что дал за побег провожавшему меня крестьянину пять рублей серебром, ложно, оттого единственно, что во время допроса был пьян.
VIПокушение к побегу и новое темное дело
Новые преступления Максима затянули опять надолго исход дела, снова пошло гулять оно от одного следователя к другому, из одной судебной инстанции в другую: там не даны очные ставки, там не вынесены справки из метрик, там забыли спросить свидетелей: словом, поигрывают себе судьи и следователи делом Чапурина как мячиком.
Максим опять очутился в знакомом уже ему остроге. Но на этот раз Максима заперли в отдельную камеру. Скучно Максиму, никакого общества, никакой компании нет для него, он сидит один в камере, еле-еле освещенной маленьким окном, сидит безо всякой работы, со своими кровавыми воспоминаниями.
У Максима был дьявольски упрямый от природы характер, постоянное заключение еще более развило в нем упрямство. Понятно, что во время одиночного заключения все мысли Максима устремлялись на один предмет: вырваться из каменных палат, погулять опять по своей воле; понятно, что весь характер его пошел на то, чтобы привести любимую мысль в исполнение. Первым делом Максима, по заключении в отдельную камеру, было произвести тщательную рекогносцировку жилища.
По-видимому, камера Максима не представляла больших удобств к побегу: окно было маленькое, от полу пробито очень высоко и выходило на внутренний двор острога: стены были толстые. Вообще работа над окном или стенами была невозможна: камеры осматривались каждый день при смене караула, но Максим не отчаивался; его привычный глаз заметил тотчас же то, мимо чего проходили не останавливаясь караульные, смотрители, архитекторы. Осматривая пол камеры, Максим увидал, что две половицы его лежат не так близко друг к другу, как бы следовало, и что плинтус находится больше для красоты, чем для удержания их: при первом прикосновении Максима плинтус очень легко поднялся и дал полную возможность приподнять обе половицы.
Неизвестно, кто облегчил Максиму предварительную работу: бесчисленное множество архитекторов или такой же арестант, как и Максим, мучимый жаждой свободы.
Конечно, под приподнятыми половицами находилось второе препятствие – каменный пол, залитый известью, но устранить вторую преграду было тоже невозможно: при первом же свидании со своим приятелем Залесским Максим получил гвоздь и с ним принялся за работу. Из коридора, в котором находилась камера Чапурина, в двери просверлено было небольшое окошко, чтобы часовой мог наблюдать за всем происходившим в комнате, по скольку раз ни заглядывал часовой в камеру, он видел только одно, что Чапурин покоится крепким сном на нарах. Максим точно спал, и спал крепко целые дни, но зато ночью он, как крот, принимался за работу и без устали работал и работал, покуда снова дневной свет не заглядывал через железные решетки мрачного жилища.
Работа шла довольно успешно: недели в две Максим успел не только выбить кирпичи, но и вывести свою мину на пол-аршина глубины. Каждый день осматривали его камеру, его самого, но вечно ровный, вечно мягкий, Максим малейшим движением лица не изменял своей тайне.
Максим выносил землю и кирпичи в то время, как его выпускали из камеры и кидал их в отхожее место. Недели две все шло успешно, но раз во внутреннем дворе острога стоял часовой опытный, наметавшийся на все арестантские штуки; он приметил, что Максим что-то несет с собой под мышкой, стал следить за ним и в щель увидал, как Максим выбросил камень в землю. Часовой донес начальству, сделали осмотр в камере Максима, подняли половицы и увидали истину. Началось новое следствие.
– Намерения учинить побег, – отвечал Максим следователю, – я не имел, а напротив того, с терпением и раскаянием жду наказания за содеянные мною преступления; кто же рыл подкоп в моей каморе, то мне не известно, если же рядовой Степанов и сказывает, что видел, как я бросал в ретирадное