[11] место камни, то не из-за чего другого, как из-за вражды ко мне, ибо, как известно мне, весь караул питает ко мне злобу и ненависть.
Следователь спросил других арестантов, не знали ли что они об умысле Максима бежать, но от всех получил один ответ: «Знать ничего не знаем, ведать ничего не ведаем».
Максиму не удалась первая попытка бежать из острога, надо было опять тянуть дело до более удобного случая.
– Желаю быть в суд вызванным, ваше благородие, – рапортовал Максим приехавшему в острог стряпчему.
– Зачем?
– Не могу сказать, ваше благородие, открою токмо что перед судьями.
Снова привели Максима перед судьей, и снова ровным голосом начал Максим один из своих обычных, кровавых рассказов.
– Опознал я в арестанте Сивове, – так говорит Максим, – человека, допрежде прозывавшегося крестьянином Оконишниковым, с которым и учинил в 18.. году преступление.
– Какое же преступление? – спрашивают судьи.
– Назад тому года три приплыл я в город А. вместе с отцом моим для продажи лодок. Через неделю после нашего прихода туда, случилась сильная буря, оторвавшая и унесшая по Волге пять принадлежавших нам лодок, почему отец мой отправил меня отыскивать лодки. Найдя лодки в волжинских камышах, я вместо того, чтобы возвратиться к отцу, продал их повстречавшемуся со мной крестьянину Акиму Оконишникову, ныне прозывающемуся арестантом Сивовым, но так как для раплаты со мной на ту пору у Сивова не было денег, то он и повел меня в город А. к знакомому ему человеку, прозывавшемуся казаком Никитой. Получивши от казака Никиты деньги, Сивов передал их мне, но я, не выходя из дома, пропил их вместе с Сивовым, Никитой, и еще человеком, прозывавшимся Парфеном.
Максим до тонкостей описал затем приметы всех лиц, а также и место, где стоял дом Никиты.
– На другой день к вечеру, – продолжал Максим, – казак Никита вместе с Сивовым и Парфеном стали уговаривать меня идти ограбить одну, не известную мне, но по их словам богатую женщину. Я сначала не только не соглашался на такое преступление, но их уговаривал отказаться от своего намерения, но по неотступным просьбам, пристал к ним. Когда совсем смерклось, отправились мы через сады к дому той женщины. По приходе на место Парфен стал караулом, а казак Никита, взлезши на дом, проломал в крыше дыру, через которую сначала спустился он, а за ним последовал и я с Сивовым. Когда мы взошли в комнату женщины, она спала; казак Никита, подошедши к ней, ударил ее кистенем, но сразу не убил ее, потому что женщина, проснувшись, вскочила с постели и стала кричать «Караул!». Боясь, чтобы по этому крику не пришел кто на помощь, я схватил лежащее на лавке большое долото и ударил женщину в голову, после чего, надо полагать, она умерла, потому что больше не кричала и лежала без движения.
Убив женщину, мы спрятали ее в подполье, а потом разбили сундуки, взяли оттуда платье и денег двести рублей ассигнациями. Все награбленное мы разделили поровну в доме казака Никиты, у которого снова принялись пьянствовать. Пропьянствовав три дня, я, несмотря на уговоры казака Никиты остаться у него, возвратился к отцу.
Вследствие показания Максима вызвали в суд арестанта Сивова.
Арестант Сивов был человек под сорок, с черной с проседью бородой, с благообразным, несколько плутоватым лицом.
– Как ты прозываешься? – спросили Сивова.
– В настоящее время прозываюсь Сивовым…
– А прежде как?
– Допреж же звали меня Акимом Павловым Оконишниковым.
– Из каких ты?
– Из барских.
– Каких господ?
– Господина полковника Туруктаева.
– Какой губернии?
Сивов назвал губернию, уезд и село.
– Стало быть, ты бродяа?
– Бродяга.
– Что же тебя заставило бродяжничать?
– Не что иное как нестерпимое притеснение господина моего.
Судьи даже не полюбопытствовали узнать, что это за нестерпимое притеснение.
– Ты знаешь арестанта Чапурина, Максима?
– Знаю.
– Что же, ты узнал его в остроге?
– Никак нет, гораздо допрежде.
– Где же ты с ним познакомился?
– В городе А.
Судьи навострили уши.
– Как же это ты с ним там познакомился?
– Раз на берегу Волги подошел ко мне какой-то человек и стал предлагать мне купить у него лодки, называемые душегубками.
– Что же, ты купил у него их?
– Купил за шесть рублей серебром; после того пошли мы с ним в питейный дом, где и распили магарычу два полштофа; за вином тот человек сказал мне, что прозывается он Максимом Чапуриным, и приплыл в А. вместе с отцом.
– Ну а что дальше?
– А дальше ничего, выпили да и расстались, а после того я с ним больше не встречался.
На том показания Сивова, относительно знакомства его с Чапуриным, и кончились; вызвали Максима и поставили его очи на очи.
– С ним было совершено убийство женщины в А.? – спросили Максима праведные судьи, указывая на Сивова.
– Я уже докладывал вашей милости, что с ним.
– Слышишь, Оконишников.
– Слышу, ваше благородие.
– Ну, уличай же его, Чапурин.
– Ты уж говори, Аким, – обратился с улыбкой Чапурин, – что скрываться-то. Я все их милости рассказал.
– Полно ты, пустая голова, молоть-то, сам в каторгу лезешь, так и других туда тяешь; Бога-то видно в тебе нет, что ты эфдакий поклеп несешь. Мало ли ты накуралесил, ништо я с тобой везде был, – отвечал Максиму Сивов.
Максим не особенно красноречиво защищал на очных ставках свой оговор на Сивова, но тем не мене от него не отказывался.
Судьи, отобрав показание от Максима и Сивова отправили эти показания в а-скую городскую полицию для исследования на месте их справедливости; а-ская же городская полиция, внесши справку в своем архиве, отослала дело Максима и Сивова обратно, отписывая, что в таком-то году никакой женщины в городе А. не убито и следствие о том не производилось.
Вследствие получения такого ответа снова выслали Максима перед судьей.
– Свое показание об убитой нами женщине я подтверждаю, – говорил и на этот раз Максим. – И если бы был я в городе А., то преступление сие и виновников его раскрыл бы вполне; казак Никита запираться не мог бы, потому что я оставил в доме его три фальшивые печати для пачпортов, и если бы сказал мне Никита, что меня не знает, то я, вынув печати те из секретного места, уличил бы его в запирательстве.
– Где же это секретное место, в которое спрятал ты печати?
– Здесь я о том сказать не могу, ибо казаку Никите могут передать мой ответ.
– Не можешь ли представить других доказательств убийства? – приставали судьи к Максиму.
– Других доказательств я не имею, но когда расследуете дело об убитой женщине, то и открою мои иные преступления.
Напуганные бегством Чапурина судьи не препроводили его в А., но заключили, что, так как показание Максима Чапурина не подтвердилось, то на том основании, что Максим содержится более полугода в остроге, оставить начатое дело без последствий.
VIIУбийство Кулаковой
У Максима было много материалов, чтобы затянуть дело: не удалось одно, удастся другое.
В 18.. году, в канаве большой дороги, между селениями Караваевым и Микулиным, найдена была мертвая женщина, с проломанной в нескольких местах головой, около нее валялся окровавленный сердешник. Стали наводить справки об убитой, оказалось, что она государственная крестьянка села Вязова Ключа – Прасковья Кулакова.
– Поехала Прасковья, – показывали ее семейные, – в среду в город, взяв с собой денег двадцать семь рублей серебром, чтобы купить разного товару, и после того уже не возвращалась.
– Кого вы подозреваете в убийстве? – спрашивали следователи.
– Прямого подозрения никакого изъявить мы не можем, а полагаем, что преступление то совершил приезжавший к нам в тот день человек.
– Кто же этот человек?
– Имя и отчества, а также места жительства его мы не знаем, только роста он среднего, борода темно-русая, а на левой руке нет среднего пальца; приезжал же он к нам, чтобы разменять бумажку в три рубля серебром, причем Прасковья вынимала из сундука деньги и говорила, что поедет в город за товаром.
– Один, что ли, был тот человек?
– С ним был еще товарищ, который оставался в телеге, а в избу не входил, приметы того человека мы не запомнил.
Дальше этих фактов следователи ничего не разъяснили, много было съедено, много было выпито в Вязовом Ключе, но «судьба и воля Божия» опять-таки порешили, что виновных в убийстве Кулаковой открыть в настоящее время невозможно.
Со времени убийства Кулаковой прошло около двух лет, Максим в это время посиживал в остроге, занимался грамотой и ловлей голубей; прежний смотритель был сменен, новый находил, что Чапурину полезно сидеть в общей каморе, окруженным почтением. Он довольно приятно проводил время, но до него снова дошло сведение, что дело приближается к концу, решение выходит.
– Преступление новое желаю открыть, показание принести! – взывает прежним манером Максим из своего заключения.
Снова окруженный солдатами, идет Максим в суд по базарной площади, весело поглядывая на толпящийся около него народ, да порой делая остроумные замечания насчет которого-нибудь из зрителей.
«Назад тому два года, совершивши побег в ртишевской лесной даче, – показывает Максим, – шел я перед самым солнечным закатом, как помнится мне, в воскресенье, близ села Вязова Ключа; не доходя верст двух до Прислонищенского оврага повстречался со мной крестьянин, пригласивший к себе на телегу; разговорившись дорогой с крестьянином, я узнал, что его зовут Степаном, и что он из Вязова Ключа. Приехали в Вязов Ключ ночью, и я попросился переночевать у Степана в избе, на что тот и согласился. Утром к Степану пришел односельчанин его, называвшийся Ефимом, из себя черный, росту небольшого, годов сорока, и послали за водкой; выпивши ее не мало, стали они спрашивать мое имя и звание, я назвался им своим настоящим именем, прибавив, что теперь я беспачпортный бродяга. После того Ефим передал нам, что ныне едет в город крестьянка Прасковья Кулакова и везет с собой много денег; а Степан сказал от себя, что хорошо было бы ту крестьянку ограбить и что он давно даже добирается, на это согласился и Ефим, но я, как ни приставали они оба ко мне идти вместе, до той поры противился тому всеми силами, пока не принесли еще водки и я не напился пьян. Согласившись, как лучше повести дело, Ефим ушел домой и возвратился через малое время с сердешником, говоря, что эта штука пригодится.