Говорил дед о своих лиходеях (так звал он купцов):
– Да добро бы шесть только целковых платить, да землю-то дали хорошую. А то отвели нам что ни на есть самые худые участки, что ни вали на них навозу, все жорма жрут, а толку мало. Да окромя денег ты им в зиму-то возов пятнадцать корья на дом свези, дров. Вот и житье наше вольное, мещанское.
Смеркалось. На двор въехали сани, то был сын деда, возвратившийся с базара. Неразговорчивая хозяйка стала ужинать собирать: вынула огромный, черный как земля, каравай хлеба, принесла в жбане квас (несмотря на полнейшую бесцветность он был кисел как уксус), поставила на стол чашку щей. Я заглянул в щи: жидель страшная, капуста плавала на просторе, присутствия других веществ в чашке не замечалось. Уже потому, что в доме деда назначена была «въезжая», можно было заключить, что он считался в числе наиболее достаточных заварихинских обитателей.
Созерцаемые мною во весь день пейзажи, слышанное от деда и виденное за столом – все больше и больше выяснили предо мной сладкую слободскую жизнь. Нужда и горе обхватывали ее со всех сторон, селились в каждом доме, теснили хозяев. А тут лиха беда – их нужде да горю может еще кое-что другое немалое присоединиться, тогда уж совсем говори: пропал человек – «от судьбы» не убережешься.
За ужином между стариком и сыном зашла речь о последних базарных событиях. Сын новости привез.
– Ты под-ка, как вон Андрюшка Жилин куражился. Пьяный – распьяный ходит, к рылу всем лазит: ты, баит, уважай меня, я, значит, начальство есть: хочу снесу голову, а хочу – помилую. Ребята бить его собирались, уж оченно озорковат стал.
– Что так?
– Кто ее разберет? Деньжищ отколь-то набрал. Одно зевает, что заполнить всех может.
Рассказ сына о Жилине только и ограничился одним пьянством и дебоширством, но у меня почему-то мелькнула в голове мысль: «не его ли дело Анкудимовы пчелы?» Впрочем, мысль явилась не безотчетно, она имела свои основания (не утверждаю, чтобы особенно твердые, Жилин весьма легко мог оказаться и совершенно неповинным в только что совершившемся преступлении), заключавшиеся в образе жизни Жилина.
Жилин раз уже судился по воровству, но судом был только остановлен в подозрении и водворен в место жительства, под присмотр местной полиции. Жизнь Жилин вел до крайности подозрительную: ходил он то в дырявом полушубчеке, чуть ли не в рубище, то вдруг чуйку суконную приобретет, шапку-мурмолку; карманы гостинцами набьет, девок, солдаток начнет угощать, а где на все это денег он брал – никто не знал.
На вопросы об этом любопытном предмете Жилин все больше смехом отделывался:
– На стороне работами выгодными занимаемся, барки с красным товаром в Астрахань сплавляем. Вашей милости не угодно ли нанять? Цену возьмем сходную: харчи, вина в волю – за деньгами не стойте.
А то песню запоет вроде того, что:
А мы рыбушку ловили
На сухом берегу;
Как у дяди у Петра
Мы поймали осетра…
Поди да и догадаывайся, что в это время он держит на уме.
Жилин был из кантонистов, стало быть, в самой сути весьма своеобразной школы просвещался. Старуха мать, имевшая келенку в Заварихе, выхлопотала для него пропитания, но прошедшее убило в нем все данные, чтобы промышлять пропитание честным трудом. Новая крестьянская жизнь была не по плечу кантонисту. Жилину надо было родиться слишком богатой натурой, чтобы не окончательно зачуметь, чтобы совершенно слиться с принявшим его обществом; стать любезным миру человеком. Жилин не имел в себе таких данных; он был обыкновенный кантонист, из него не могла выйти ни крепкая, кряжистая крестьянская личность, ни удалый молодец больших дорог, из него вышел мелкий воришка.
Раз впоследствии Жилин рискнул на грабеж, но ограблена была старуха; в доме, кроме нее, прислужницы да мальчика лет четырнадцати никого не было, а грабители ворвались в числе четырех человек, стало быть, бояться было нечего, отчаянного риска не представлялось. Жилин совершил это преступление неудачно: в числе других лиц, крайне подозрительных, показанный мальчику, племяннику старухи (во все время грабежа сохранившему удивительное присутствие духа) – Жилин был узнан. Вслед за этим открылись новые доказательства, уличавшие Жилина в грабеже, и хотя он не сознавался, но доказательства были настолько сильны, что суд приговорил его к публичному наказанию, в то время еще существовавшему. Остальные участники в грабеже оставались неизвестными. Жилин, во время следствия державший себя очень смело, струсил, узнавши о приговоре. Озлобясь, что присудили его к наказанию одного, он выдал и всех остальных соучастников, злобно уличал их на очных ставках, корил их судьбой своей, хотя он же был главным зачинщиком в этом деле и если могли корить, так товарищи его, а не он товарищей. К этому же делу он притянул несколько совершенно невинных людей.
Жилин был мстительно мелкая натура, дерзкая до времени, трусливая там, где следовало показать себя.
Без предварительной подготовки такие люди, как Жилин, всасываются миром, лезут под пьяную руку драться, бывают колачиваемы, шумят без толку на сходках, считаются последней спицей в колеснице и только. Земля придерживает их в себе, а крестьянство заставляет разменяться их неширокие порывы на обиходную монету, с которой и проживают они кое-как свой век. С предварительной подготовкой такие люди идут шаг за шагом: от кутузки до острога, от острога до смирительного дома, от смирительного дома до каторги. Сразу заявить себя они не в состоянии. Приглядевшись к такому человеку, да узнавши, откуда вышел он, можно почти всегда пророчески сказать, куда дойдет. У них на роду написано – владимирскую дорожку утаптывать.
Мне довольно приходилось наблюдать такие личности. Судьба их самая печальная: на их стороне нет даже сочувствия общества, что высказывается часто к лицам, совершавшим кровавые дела; там общество невольно покоряется влиянию драматического положения, проявленной силой, размахом мести, увлечением, к людям же, подобным Жилину, общество относится гораздо жестче, оно глухо к их истории.
Жилин с первого шага стал в неприязненное отношение с принявшим его обществом. Иначе и быть не могло. С одной стороны, что представлялось? Прошедшее приучило его вместо самостоятельной деятельности к полной беспечности, вместо труда он приучился к воровству, вместо искренности, честности – к бессовестной лжи и обману. В тяжелой школе изуродовалась и без того глубокая натура Жилина: из него вышел лгунишка, хвастун, дерзкий, трусливый, развратный. С другой же стороны – что имел Жилин в настоящем? Один труд, труд безысходный, труд в кровавом поте, да кроме труда жизнь хуже нищенской, жизнь, в которой если редко умирают с голоду, зато почти никогда не наедаются досыта. Понятно, что Жилин не мог трудиться: его руки выработаны были для ружья, а не для сохи; понятно, что он не мог переносить лишения, он прожил лучшие годы в казарме, а не в курной крестьянской избе.
Из дворовых вот тоже много таких, которых постигает жилинская участь: шансы равные.
Жилин с первого дня прописки свел дружбу с такими же теплыми ребятами, каков был сам. Вырвавшись на волю, он захотел свободы. Но чтобы свобода была действительной, то есть чтобы необходимыми принадлежностями ее были кабак, девки, трубка, красный платок (без этих атрибутов свобода для Жилина была немыслима), нужны были деньги; чтобы достать эти деньги, предстояла одна возможность: мелкие и крупные плутни и воровство. Жилин и принялся за это художество с первого абцуга; слобода сделалась первой ареной для его нечистых подвигов; принявший Жилина мир своими нищенскими крохами расплачивался за чужие грехи.
Мир давно видел все качества Жилина и молчал. У мира худые люди на счету, только он боится выдавать их начальству, потому – лучше терпеть «баловство» ребят, чем накликать на себя большую беду, от которой потом век не справишься. Мир так рассуждает: начальство что? Потаскает, потаскает худого человека по острогам, по кутузкам, да потом и выпустит: «не виноват-де, мол, в худых качествах». Так с ним же опять жить придется, а уж он после того – какой милый человек миру? Лиходей! Злобы в сердце невесть сколько будет, и выместит он эту злобу пуще прежнего; такого красного петуха подпустит, что от всей деревни одни только трубы останутся: «знай-де старики, каков я есть человек!»
По делу Жилина следовало произвести повальный обыск: о поведении спросить. Собрались люди, самые первые в деревне, крест целовали, чтоб правду всю говорить. Переминался круг несколько минут после крестного целования.
– Да нешто, человек он не худой, – проговорил наконец один из круга.
– Ничаво, как есть человек молодой.
– Мать тоже есть у него.
– Ледящая старуха!
– Опомнясь на расшивы ходил, бурлачил значит…
– Песни, пострел, поет знатно!
– На что другое не бери, а на эвто мастак-парень!
– Да не о том вас, старики, спрашивают, не на то вы и крест целовали, чтоб такими словами отделываться, потому что из них выходит? Вы скажите-ка путем, какой есть Жилин человек: худой или добрый? Видал ли мир обиды от него, стоит миру терпеть его у себя?
Мир опять переминаться стал. Прошло чуть ли не добрых полчаса, сначала в молчании, потом в перешептывании. Следовало опять повторить вопрос.
– Коли не видал! – послышалось в задних рядах.
– Чего?
– Да о чем твоя милость спрашивает?
– Обид, что ли?
– Знамо обид, разве от него добрых делов кто видал?
– Обидчик такой, что не приведи Господи.
– Да говорить-то нам не ладно о качествах его.
– Знамо не ладно, чай, у него Бога-то нет.
– Коли есть! Нет.
– Лютой уж очень.
– Да и роднищи-то у него во сколько!
Снова пошла прежняя история: прямо высказаться первому никому не хотелось, и только после чуть не часовых переспросов, намеков на дурные качества, недосказок, отдельных фраз, взаимных понуканий, вроде того:
– Ты что, дядя Архип, не баишь? Чай, он тебе сусед, всякие дела его те на виду.