– Что встали! Марш!
Из угрюмого здания выходят только угрюмые лица; около него раздаются одни только вздохи, причитания да бряцание цепей.
Но еще угрюмее смотрит угрюмое здание ночью; ни одного огонька не светится в нем, только перед огромным образом, что висит над воротами, тускло теплится в праздничные дни лампада. Прохожий, пуще чем днем, старается обойти его.
– С-л-у-ш-а-й! – протяжно звонко раздается в ночной темноте на одном углу угрюмого здания.
– С-л-у-ш-а-й! – отвечают на другом.
Берегут больше глазу угрюмое здание: и день и ночь ходят около него солдатики с ружьями, зорко вглядываясь в ночную темь, чутко прислушиваясь в каждому шороху…
«Острожные» не любят сидеть в камерах, только проливной дождь или трескучий мороз может загнуть их туда. Причина понятна: тюремный двор, хоть и обнесенный высоким забором, все же дает больше воздуха, света, больше возможности взглянуть через решетчатые ворота на людскую толоку; здесь чувствуешь, что не окончательно еще порвана связь с живым миром, замкнутая одиночность не так тяжело ложится на душу. Камерная жизнь начинается, собственно, после вечерней переклички.
Огромная со сводами комната, до крайности грязная, закоптелая, освещается несколькими тускло горящими и страшно воняющими ночниками. Копоть, сырость, всевозможные газы сперли воздух до невозможности дышать свежему человеку, но «острожные» мало того что дышат в этой атмосфере, они даже «забавляются».
Хотите знать некоторые острожные «забавы».
Ныне новичка привели, стало быть, потеха будет: нечто вроде посвящения в братство. Иван Краснов, из местных мещан, чуть ли не десятый раз сидящий в остроге, записной конокрад и писаный красавец, председательствует на многочисленном митинге. Вновь прибывшему идет экзамен. Острожные, едкие остроты сыплются со всех сторон; простоватый, необглядевшийся новичок не знает, как и отбояриться от прожженной компании; глупо-печально посматривает он на зелено-грязные лица, его окружающие, еще более глупо-печальная улыбка приподнимает углы его рта в ответ на хриплый, натянуто-веселый острожный хохот.
Краснов билль предложил:
– Да что с ним, дурнем, балясы-то попусту разводить! «Баушку» ему, олуху, покажем!
Билль принят.
– Баушку! Баушку! – раздалось со всех сторон.
При слове «баушка» арестанты, не принадлежащие к митингу Краснова, а занимавшиеся своими делом, подняли головы; только двое, что сидели на нарах в самом дальнем углу, не слыхали вызова на общую потеху, у них была своя, до крайности интересная работа: тонкой стальной иглой один из арестантов окончательно отделывал только что отлитой, оловянный четвертак и, поднося его к ночнику, с наслаждением любовался на мастерскую отчетливость работы, товарищ же с лихорадочным блеском в глазах следил, притаив дыхание, за мастерством работника. Словно светляк какой, блестел пред ночником незаконнорожденный четвертак, и думалось «ученику» острожному о вольном житье, а том, как хорошо там приложить к делу острожную науку.
Баушка была котирована. «Коряга» принял новичка в свои объятия (Коряга всегда употреблялся на подобные случаи, как орудие, как лом железный, он во всем остроге слыл за представителя чудовищной силищи) и точно клещами сжал в них бедняка.
– Кто под низ?
– Я! Я! – раздались голоса желающих.
Несколько арестантов, скинув с себя верхнюю одежу, разлеглись рядом по полу.
Валяй, Коряга!
Новичок стал кричать благим матом. Веселость арестантов увеличилась.
– Огорошь его по вилку-то пустому!
– Заткни ему глотку-то!..
– Не трожь!
– Ложись, чертов сын!
Коряга, точно ребенка, поднял новичка на воздух и потом положил его на растянувшихся на полу арестантов.
– Растянись, анафемское тело!
Несколько арестантов схватили новичка за ноги, человеку пошевельнутся нельзя.
– Хлебова! Хлебова!
Егоза подбежал к ушату и захватил огромный ковш воды.
– Растаращивай прорву!
Коряга стиснул своими клещами рот новичка и заставлял его раскрыться во всю ширину.
– Наяривай!
Егоза с обезьяньими ужимками, с непечатными словами, с крупной солью стал лить посвящаемому воду.
– Обрекается раб Божий, Акимка-Простота, острожному житью!
– Накачивай!
– Пару больше!
Угощай друга!
Веселье разгорается: первый ковш вылит, Егоза побежал за другим.
– Засмаливай!
– Казенна водица, жалеть нечего!
– Крепись, шельмец!
– Жинку вспоминай!
Еще и еще ковш влит в новичка, судорожно начинает он вздрагивать и барахтаться, но острожные крепко насели на него: потеха не может кончиться скоро.
Егоза и невесть сколько накатил в несчастного воды; пытка тогда только порешилась, когда стала предстоять серьезная опасность.
– Шабаш, братцы!
Водяная потеха закончилась, за ней начался второй акт «баушки».
– Поцелуй бабку в рыло!..
Но здесь следует опустить завесу.
Это одна из острожных «забав».
Другая.
Вчера был обыск, неудачно запрятанные карты попались в руки начальства. Но острожные не унывают, они хитры на изобретения.
На нары усаживается несколько арестантов.
– Пущай фантерию!
– Почем кон?
– Знамо, гривна.
– Тебе знамо, как купцов грабим.
– А ты, анафема, в чужи дела не суйся, свои знай. Рыло-то сверну.
– Пошли, псы, лаяться!
– Что их аспидов слушать. Валяй круг, Микитка!
Круг начертан. Каждый из арестантов запускает руку в волосы, шарит в рубахе и моментально отыскивает необходимого для игры зверя.
Пускаются звери на круг и, напутствуемые острожной солью, учиняют ристалище: премия за той, кто первая достигнет очертанья круга.
Третья забава:
– Робя! Плюй на них, давай гвоздиться!
– Али тебя мало намеднись гвоздили!
Прыток он парень, да Васька прыть-то сшибет.
– Небось, богомол, и тебя не поминут. По тинеграфу, слышь, для вашей милости и плети новые из Питера прислали.
Билль о «гвождении» тоже принят. Отыскали огромный гвоздь, навязали на веревку – и что есть силы дует по рукам острожная братья друг друга самодельным кистенем. Пурнут руки, кровь просачивается, нестерпимая боль вырывает у некоторых невольный крик… Но есть и такие, которые глазом не моргнув выдерживают пытку: за то им и награда, за то и в выигрыше они несколько копеек.
А вот забава и ученье: соединение приятного с полезным.
У одного из острожных табакерку нашли. Табакерка с виду немудрящая: тавлинка из бересты, только дно у ней что-то толсто было; вынули дно, оно оказалось выдолбленным и в нем спрятано две вырезанные из старых грошей фальшивые печати: одна Казанской градской думы, другая какого-то сельского управления. Новичок, у которого найдена была табакерка, струсил, когда повели его к допросу, и вместо: «знать ничего не знаю, ведать ничего не ведаю, подкинул кто-то из злого умысла», показал, что купил он те печати за рубль серебром у татарина Серафетдина Рамазанова, вора отпетого. Потянули Рамазанова к следствию, тот, конечно, и руками и ногами.
– Что ты веру даешь ему? Пущай свидетеля ведет, улику кажет. Он злой человек, судить его нужно, мы таких делов знать не знаем.
Свидетелей против Рамазанова, конечно, нельзя было найти, хотя торг между им и новичком шел в открытую, при целой камере; а потому дело для Рамазанова так ничем и покончилось, но оно не кончилось для новичка покупателя; проучить его следовало, чтоб товарищей вперед не выдавал, да и сам вдругоряд без толку головой в петлю не совался.
Зажглись ночники в арестантских камерах, и собрался суд решать: к какому наказанию новичка приговорить, чтоб понятно ему было, что неладно шутить с острожным товариществом.
После долгих споров судьи положили приговор: с доносителем «перевоз» учинить.
Услыхав приговор суда, новичок побледнел от страху, мука ему предстояла очень большая; стал умолять он, чтоб сжалились над ним… Но трудно добраться до «острожного» сердца, закалилось оно в житейских непогодах, тиранств испытало немало.
– Пошто же ты, Каряжинька, зенками-то хлопаешь, али чин свой забыл? Принимай!
Зажглись ночники в арестантских камерах и собрался суд решать: к какому наказанию новичка приговорить, чтобы понятно ему было, что неладно шутить с острожным товариществом.
После долгих споров судьи положили приговор: с доносителем «перевоз» учинит.
Услыхав приговор суда, новичок побледнел от страху, мука ему предстояла очень большая; стал умолять он, чтобы сжалились над ним… Но трудно добраться до «острожного» сердца, закалилось оно в житейских непогодах, тиранств испытало немало.
– Пошто же ты, Каряжинька, зенками-то хлопаешь, али чин свой забыл? Принимай!
Увидав, что Коряга приближается, новичок обратился в бегство и залез под нары. Но это только увеличило общую веселость, совсем стала травля: красного зверя из норы нужно добывать. В припадке наслаждения Егоза скакал по камере как бешеный и заливался истерическим хохотом.
– У-у! Ату его! Ату его! – гулом неслось по камере.
– Ну, Каряжинька, действуй!..
Коряга полез за доносителем под нары, за ним последовало еще человека три здоровенных арестанта. Под нарами завязалась ожесточенная борьба, но нельзя же вырваться из каряжинских клещей: через полминуты или минуту доноситель был извлечен из своего убежища и поднят на могучие плечи Коряги.
– Становись, ребя, по-кавалерски в две шеренги да угощенье припасай, чтоб приятство милому человеку больше выходило! – командовал Егоза.
Почти все арестанты, бывшие в камере, стали вить из чего попало толстые, точно палочье, жгуты да завязывать в концы их кто гривны, кто битки, а кто и просто осколки кирпичей.
– Готово, что ли? – раздался командирский голос.
– Имеются! В довольстве находится будет! – отвечали импровизированные ликторы.
– Р-а-в-н-я-й-сь! – скомандовал Егоза.
По команде Егозы все арестанты выстроились в две шеренги, оставив между шеренгами проход. Коряга с доносителем на плечах дожидался на конце шеренги, чтоб начать торжественное шествие.