Похваляются не помнящие родства:
– Мы-ста из таковских: хоша с барами пряников писаных и не кушаем, а все ж при случае в грязь рылом не шлепнемся.
Что бродяги в грязь рылом не шлепаются, умеют весьма ловко справиться со всяким положением, разыграть всякую роль, показывает следующее: назад тому лет восемь матерая тишина города С. купно с уездом, населенным всплошную потомками в древности прославленных мужей, была до дна возмущена необыкновенным происшествием: прибытием сына графа П. Граф свалился как с неба: приехал в гостиницу, оповестил, кого следует, что он такой-то – и баста. На предлагаемые вопросы о причинах прибытия он отвечал, что обязался страшной клятвой хранить ненарушимо эту тайну, причем тонко намекал, что клятва дана им пред кем-то очень высоким и малейшие поползновения проникнуть в его тайну могут иметь гибельные последствия для проникающих. Взбудораженный мирок терялся в догадках, он был ошеломлен; чтобы удовлетворить пожиравшему любопытству, граждане и гражданки прибегли к разнообразнейшим умозаключениям и в конце концов порешили, что граф быль сослан за какое-то необычайно важное политическое преступление и в городе С. остановился только временно, в ожидании дальнейших инструкций и почетного конвоя, для препровождения его куда следует. Продукт умозаключения передавался с уха на ухо. Между тем, покуда шли догадки, граф успел обворожить собой все сердца; его положительно носили на руках, не давали отдыха ни днем ни ночью. Приглашения так и сыпались на графа: давались обиды, пикники, вечера. Весь уезд с ума сходил, самые заскорузлые сидни, рассортированные по дальним деревенским углам, тронулись с нагретых мест своих и потянулись в город, чтоб только взглянуть на графа; прекрасная половина человеческого рода особенно увлеклась графом, его слово сделалось святым, законом, не допускавшим критики; чиновный люд, ex officio[34] обязанный следить за спокойствием граждан, чуть ли не больше других бегал и лебезил перед графом. Граф жил, пленял и благодушествовал в городе С. около месяца… Но всему бывает конец: молва о похождениях графа достигла до губернии (город С. – город уездный, хотя по многолюдству и богатству не уступающий губернскому). Догадливее ли были губернские светила или на них нашел светлый промежуток, род вдохновения, только от них наряжен был чиновник с непременной обязанностью досконально узнать, что за личность вновь явившийся граф П. и, если потребуется, заполучить его. Граф П. был прямо с балу приглашен к прибывшему чиновнику и чрез полчаса открылся, что он не больше не меньше, как не помнящий родства.
Ахнули только мирные граждане, узрев такой неожиданный и столь зазорный для них пассаж: «Родит же Бог дураков, да все ж не таких, какими мы имеем счастье быть!»
Конечно, случай, случившийся с графом П., на редкость, но положительно нельзя ручаться, чтобы он еще раз не повторился на нашей, столь достаточно утучненной всякими курьезами почве, по крайней мере я, вполне чувствующий, что «в настоящее время, когда прогресс et cetera», не поручусь за не повторение его. В подобных курьезах, конечно, приводит в изумление странная наивность (чтобы не сказать больше) общества, но, с другой стороны, нельзя не отдать должной справедливости той забубенной, ухарской, на всех парусах валяющей смелости, с которой не помнящие родства и личности им подобные берут и разыгрывают самые разнохарактерные роли.
Нечего сказать – остроумный народ.
Помню еще одну личность, тоже прежде искусившуюся в звании не помнящего родства, а потом явившуюся в образе блаженного. В народе его звали «Дядя-домой». Странное прозвание его произошло от того, что блаженный часто не говорил ни с кем по целым месяцам, исключая слов: «дядя, домой». На «Дядю-домой» чуть ли не молился целый город; получить ленту из огромного пука, навязанного на его палку, заканчивавшуюся большим золотым крестом, считалось величайшей благостыней; на его посещения смотрели, как на особую милость неба. Некоторые в своем почтеньи к «Дяде-домой» доходили до безобразнейших нелепостей: мыльная вода, которой обмывался «Дядя-домой», хранилась и пилась, как святая. Впрочем, история развития этого блаженного, путь по которому шел он, многие факты его жизни, наконец, самая его личность, умевшая, помимо суеверия, покорять других чисто из присущих ей самой данных – настолько выходят из уровня обыденности, что я оставляю за собой право посвятить ей несколько отдельных страниц; теперь же, если я и упомянул о ней, то для того, чтоб показать, у каких опытных и искусных педагогов приходится брать уроки не помнящим родства, чтобы показать, насколько есть данных, чтобы не помнящим родства через обоюдное взаимодействие бойко смотреть на каждое великолепие.
В-третьих. Бродяга не пужаючись приходит в столкновение с официальным миром между прочим и потому, что ему и пужаться-то, собственно говоря, особенно нечего. Я не говорю, чтобы бродягу не ждала ответственность, но дело в том, что эта ответственность, в сравнении с другими степенями наказания и при сумме тех социальных условий, которые главным образом влияют на развитие и поддержание бродяжничества, не может считаться особенно тяжкой. Так, по крайний мере, смотрит на нее большинство бродяг. Каждый бродяга очень хорошо знает, что ему рано или поздно не избежать общего решения, если только на пути к этому решенью его не постигнет что-либо горшее. Притом, если в скитальческое братство иногда поступают люди из-за того только, что жизнь слишком нерадостно смотрит в глаза им, слишком не скупится на крупные и мелкие удары, что не представляется законной возможности повернуть ее на другую колею, то, с другой стороны, сюда же идут и люди, прошедшее которых омрачено преступлением, стало быть для которых последствия бродяжничества есть только из двух зол меньшее. Что между бродягами есть люди, совершившие тяжкие преступления, – это тоже факт несомненный, только чаще всего кровавое сказание замирает вместе с отречением человека от имени и отчества.
В остроге содержался не помнящий родства; он подговорил караульного солдата передать письмо женщине, содержавшейся в рабочем доме, тоже из бродяг – Татьяне, без отчества. Одолела ли солдата ревность к службе и к неукоснительному исполнению своих обязанностей, или не поладил он относительно гонорара за комиссию, только, вместо передачи письма по назначенью, он вручил его по начальству. Это было любовно-угрожающее послание, не чуждое некоторой книжности в оборотах, но весьма характерное по содержанию.
Дело в том: не помнящий родства, как видно, коротко знал Татьяну-бродягу (их поймали вместе, только одна, за состоявшимся решением, попала уже в рабочий дом, дело же другого тянулось, и он оставался в тюремном замке); их крепкими узами связала общность пережитых когда-то воспоминаний. Судя по содержанию письма, повод к нему подала Татьяна своей изменой и связью с одним из сторожей рабочего дома.
Писал между прочим не помнящий родства к Татьяне-бродяге:
«Забыла ты, знать, стерва, что невенчанные повенчались мы с тобою под ракитовым кустом и что был у нас един супротивник лиходей, супругом вашим законным прозывавшийся. Не перестанешь ты у меня с негодным баловаться, так скажу тебе одно и запомни ты слово мое крепкое: не жалеючи губил допрежь себя я, не жалеючи и теперь действую, только и вы уж, сударка моя, гневаться не извольте. Не над одним мной потешаться палачевской руке, а и тебя я предам лютым казням, на кобыле ты припомнишь, как любил тебя полюбовничек твой верный. И не думай ты, паскудная, средством каким от доли со мной единой отделаться: темна была весенняя ноченька, да звездочка одна на небе светила; светила она и видела, как лиходея своего мы спать укладывали. Такой же я и ноне, какой и тогда был, хотя и не мил тебе, изменщица, становлюсь. Пожалей же ты, Верушка, допреж всего себя, успокой ты сердце мое тоскующее; немало оно горестей от разлуки с тобой перечувствовало; отпиши, что дурацкие слова на тебя пустые люди несут».
Мы выписали только часть, и то весьма незначительную письма; в подлиннике оно занимало гораздо более места и было полно темными намеками на какое-то кровавое дело, в котором и писавший, и долженствующий получить письмо принимали живейшее участие. Ни имен (кроме одного раза, когда не помнящий родства называет бродягу Верушкой), ни обозначения местности, где разыгрывалась и подготовлялась совершившаяся драма, в письме не было.
О письме спросили не помнящего родства; он, конечно, дал весьма категорический ответ: знать ничего не знаю, ведать ничего не ведаю, писем никогда не писал, солдату их не отдавал, а если тот и показывает что, то или со злости, или у начальства выслужиться желает. На вопрос знал ли не помнящий родства прежде Татьяну, получен был уже раз данный им ответ: сошлись случайно, перед самой поимкой, в лесу, и держали вместе путь до первого только города, куда Татьяна просила указать дорогу; до сей же поры бродяжничали врозь и любовной связи никогда между собой не имели.
С таким же удовлетворительным результатом был произведен спрос и Татьяне: и там и здесь в итоге получен нуль.
А между тем те темные намеки на совершившуюся в жизни беспашпортных какую-то драму имели за собой данные, чтобы видеть в них больше, чем произведение досужей фантазии. Уже не говоря о том, что не помнящий родства и Татьяна бродяжничали вместе (показанию о соединении перед поимкой трудно придать вероятность), но кроме того, одна из арестанток рабочего дома показала, что Татьяна и прежде получала от какого-то бродяги острожного письма; другие же подтвердили, что между Татьяной и унтер-офицером «замечали любовные шашни, ибо на работах он старался уходить с Татьяной далее от других в скрытые места».
Что же это за лиходей-супротивник, помехой ставший между невенчанно повенчавшимися и уложенный ими в темную весеннюю ночь? Где рос тот ракитов куст, что был свидетелем счастья и, быть может, преступления? За какую вину хотел предать не помнящий родства свою любовницу лютым казням? В чем заключалась непосредственная роль главных действующих лиц совершившейся драмы? Увы, эти вопросы так и остались безответными; по всей вероятности, не помнящие родства в могилу унесут с собой крепкой связью соединившую их тайну. По всей земле русской много залегло сирых костей бездомовных скитальцев, а с ними залегла и печальная повесть о кровавых делах и пережитых страданьях, что гнали не помнящих родства безустанно, из конца в конец, во всю ширь неласковой для них родины…