Кстати о женщинах-бродягах, содержавшихся в рабочем доме. Я не могу пройти здесь молчанием одной замечательной личности. Звали ее Немая; было ей с небольшим лет тридцать, из себя такая видная, со строгими чертами лица. Звали ее Немой потому, что со времени поимки, как в рабочем доме, так и в остроге, почти в продолжение целого года она ни с кем не сказала ни слова: целый день молча работает или сидит в дальнем углу нар. Ни по одному наружному признаку нельзя было догадаться, что за существо Немая, откуда явилась она, что довело ее до бродяжничества и до рабочего дома. С течением времени к поведению Немой достаточно привыкли, на нее перестали обращать внимание. Срок содержания Немой в рабочем доме приближался к концу, всего оставалось месяца два, но вдруг эта непонятная личность заявила о своем существовании кровавым происшествием: огромными ножницами она наповал зарезала смотрителя, прямо в сердце, так что тот и не дохнул. Во время следствия Немая заговорила, но ответы ее были коротки и ясны; на вопросы о прежней жизни:
– Ничего не помню.
– За что зарезала смотрителя?
– Стало, так нужно было, потому и зарезала.
Больше ничего не могли добиться от Немой, она снова замкнулась сама в себе.
Спрос других лиц не пролил света на психическую сторону этого дела. Смотритель был, правда, из стариков строптивых, – но не особенно злых; с арестантами обращался, как обращается большинство наших смотрителей – больше безалаберно, чем систематично-жестоко; видимо, враждебных отношений между ним и Немой не существовало, по крайней мере, такие отношения ни разу не всплывали наружу; за безумную Немую никто не считал, да и в глазах ее светилась сознательная твердость. Словом, никто не мог предугадать и объяснить подготовку совершившегося.
Суд приговорил Немую к тяжкому наказанию: к плетям и ссылке в каторжную работу. Перед самым наказанием Немая (снова заговорившая) изъявила одно только желание, чтобы ей дали новое платье и чистое белье; люди, бывшие при казни, передавали, что Немая выдержала ее с каким-то нечеловеческим терпением.
Вообще странные люди вырабатываются нашей жизнью, до того странные, что нет возможности ответить на большинство вопросов, неминуемо являющихся при столкновениях с этими людьми. Пред вами выходящий из уровня факт, совершенный одним из этих странных людей; гадательно, пожалуй, вы можете прийти к известного рода заключениям, более или менее близким к истине, но только более или менее; а за тем остается еще не разрешенною целая серия вопросов, возникающих как принадлежность каждого анализа, каждого последовательно логического развития мысли. Человек сделал то-то и то-то, его деятельность проявилась таким-то и таким-то путем – это факт; на основании известного рода данных (каких бы то ни было, это все равно) вы можете составить себе понятие об общих причинах происхождения факта; но этим вся суть, глубина его не исчерпывается, остается еще сторона чисто индивидуальная: степень влияния разнообразных причин на развитие личности в ту или другую сторону, заставлявших начала, выработанные обществом в данный момент, отражаться под углом той или другой величины. Немая убила смотрителя… Конечно, она действовала вследствие каких-либо причин: быть может, притеснений, ревности, ненависти, религиозного мистицизма, словом – пятых или десятых; но это не объяснение совершившегося, это только попытка, и, быть может, весьма неудачная, к объяснению. Немая с каким-то непостижимым кокетством встречает страшную казнь – казнь, приводившую в ужас самые железные организмы! Было ли это проявление глубочайшей ненависти, так глубоко пустившей корни, что человек в состоянии заглушить в себе страх предстоящих истязаний? Или, совершая убийство под влиянием религиозного мистицизма, Немая под тем же влиянием хотела своим нечеловеческим терпением еще более освятить, возвысить собственные страдания? Или – если в глазах убийцы убийство было только последствием, приговором собственного самосуда, то хотела ли она терпением закрепить перед лицом общества свое право на этот приговор, убедить себя и других в его справедливости? Опять-таки: то или другое, либо пятое, либо десятое… Но и за тем еще остается целый ряд темных вопросов, приблизительно формулирующихся так: почему сумма внутренней жизни высказалась в Немой не в той форме, в какой высказывается она у других?
Конечно, в разрешении всех этих вопросов больше всех могла бы помочь Немая, но у ней один ответ: глубокое молчание.
Вообще не словоохотливы люди, выбившиеся из обычной, предначертанной колеи. Почему это?..
Впрочем, и то сказать, какая польза в откровенности? Самое большое – несколько слов участья; а что значат и они перед разбившейся в конец жизнью, перед тем миром страданий, что переживает человек?
Но возвратимся к не помнящим родства и к причинам.
Говорю, бродяга, не пужаясь, держит себя перед официальным миром потому, что ему и пужаться-то особенно нечего. Что довело человека до бродяжничества: бежал ли он от строгости наказанья за совершенное преступление, или по другим причинам, во всяком случае, мало между ними столь откровенных, что решаются учинить чистосердечное признание (в последнее время бродяги из крепостных стали чаще являться на свои места, впрочем, и то далеко не все), сами бродяги крестят таких дурнями. Ссылка в Сибирь не так страшна для бродяги, как может казаться она для другого: во-первых, потому, что между скитаньем здесь, внутри России, и скитаньем в Сибири не заключается большой разницы: тот же голод, тот же холод, одни данные умереть в трущобе, те же остроги, словом – все та же внешняя обстановка, даже в Сибири, пожалуй, еще лучшая, потому что там представляется какая ни на есть, но все же надежда снова войти в состав людей, существование которых признается законом, быть членом общества, тогда как этой надежды нет и не может быть внутри России, где у не помнящего родства имеется в виду один только приют, в котором, не озираясь во все стороны, он может наконец дать роздых своим намозоленным долгим путем ногам – острог… Правда, бывали случаи, когда, воспользовавшись чужим паспортом, а с ним именем и известным положением, бродяги селились в среде мирных граждан и проживали долгие годы никем не узнаваемые, никем даже не подозреваемые, но эта уворованная, так сказать, жизнь тоже не представляет особенных радостей: вечно на стороже, вечно с боязнью, что вот-вот все с такими трудностями добытое сейчас рушится прахом от непредвиденно глупого случая; бродяга, окрестившийся чужим именем, становясь признанным членом общества, не перестает быть все тем же не помнящим родства, настороживающим уши при каждом малейшем шорохе, приготовляющимся в каждом встречном найти кровного недруга.
В городе А. четыре года служил при полиции не помнящий родства – успевший обжениться и приобрести репутацию отличного полицейского дельца. Никто, конечно, и не подозревал в ловком полицейском прежнего беспаспортного проходимца; но раз, на его несчастие, привели в полицию другого, только что пойманного бродягу. Новый костюм, новое положение не обманули опытный глаз приведенного, он с первого же разу узнал старого товарища своих скитаний. Бог весть под каким влиянием: удивления ли, вследствие которого с языка сорвалось, или гораздо хуже – зависти (устроился-де человек да еще как, в начальство попал, а я все в прежним чине состою: дай-же напакощу) – только вновь пойманный, к немалому изумлению всех, обратился к служившему в полиции с таким приветом:
– Степка, друг! Здорово!
Неприготовленный, ничего не ожидавший господин страшно смешался от такого приветствия; он стал отплевываться и отрекаться от своего знакомого, а тот навязчиво, не отставая, лез к нему.
– Ишь, зачуфырился, брат, как в начальство-то попал. Залетела ворона в барские хоромы, так и старых приятелей забыл. Николашку брательника не припомнишь? Что буркулы-то вытаращил на меня – узоры, нешто, на мне расписаны? Небось такой же все, как вместе воровать с тобой ходили; помнишь, чай, у Парфена пару лошадей увели? Забыл… Погляжу я на тебя, какая память-то у тебя девичья ноне стала… Никита Савич кланяться тебе приказал, в гости я к нему под Иван постный заходил, – так и молвил, коли Степку увидишь, кланяйся ему от меня… И Никиту Савича захлестнуло? Эх, ваша милость, кушать-то вы, видно, изволите очень хорошо, потому и не памятливы стали.
Бледный, с почерневшими губами стоял квартальный перед своим неумолимым обличителем, бессвязно бормоча что-то в ответ на язвительные напоминания старого товарища.
– Хочешь, я те такую штуку скажу, на которую ты и слов-то не сыщешь? – все лез мучитель. – А? Какой такой рубец на правом плече у тебя? Скинь-ка муницию, покажь всем… Вместе, чай, нас с тобой в Ключах-то угощали… Молчок, паренек? То-то…
На последнее обвинение уличаемый не нашел в себе даже и бессвязных слов; оно окончательно подрезало его…
Свидетели этой сцены тут же поняли, что дело не совсем ладное. Точно: по произведенному следствию оказалось, что обличенный шел таким путем: поступил в кантонисты, отсюда в военные писаря, отсюда – в не помнящие родства и отсюда уже, найдя (по его словам) на дороге документы отставного поручика Терентия Зайцева, определился при А-ской городской полиции. При допросах обвиненный говорил, что в дни своего самозванства он был гораздо большим мучеником, чем в дни своего бродяжничества, что он ни днем, ни ночью не мог прогнать от себя мысли о возможности разрушения добытого, что под влиянием этой мысли он не раз готов был бросить чужое имя, снова пуститься в горемычное странствование, на голод и холод, что его удерживали только жена да дети и что он, пожалуй, рад, что совершившееся совершилось:
– По крайности, один конец.
Не знаю, как другие, но я верю, что назвавшийся поручиком Зайцевым не лгал в своих показаниях. Для человека, поставленного в подобное положение, не может быть и речи о слабом намеке на счастие: его каждая минута отравляется неотступно стоящим перед ним грозным призраком, и сумма отравы возвышается в прямой пропорции к стремлениям загладить прошлое, к крепости связей пройденных между ним и принявшей его жизнью, к силе привычки, к числу лет, прожитых под новыми условиями – словом, ко всему, что заставляет человека пускать глубокие корни в добытое место, не быть безучастным свидетелем проходящих мимо явлений. Для такого человека семья и общество только источник страданий, он должен бороться против каждого поползновения к сближению; иначе узел только затянется кр