Не знаю, немало есть первоначальных причин, под давлением которых не живется человеку в хате родной и бежит он из нее, не оглядываясь.
Если от Ходока судии праведные отъехали с нулем, то столь же небольшой запас положительных сведений доставил им и Чудила: тоже больше насчет остроумия проезжался. Впрочем, у Чудилы остались некоторые признаки, намекавшие на его действительное прошедшее: так своего рода казенная молодцеватость, не успевшая окончательно сгладиться от безначально-вольного житья, следы шпицрутенов, оставшиеся на спине, частое, с особой интонацией выкрикиванье: «ваше благородие!» и т. д.
Спрашивали Чудилу об этих признаках.
Отвечал Чудила:
– Это, ваше благородие, оттого произошло, что со мной единожды солдатик беглый в лесу повстречался, тоже Иван без отечества. Одного поля ягода, перелетная птаха, куда ни повернись, все по дороге: там пусто, а там ничего; совсем камрад выходит. Поговоривши толком, пошли мы вместе, братьями поназвавшись: он Иван, я Степан, отчество собака съела. Солдатик был парень дошлый, науку нашу придорожную произошел отменно, всякие закоулы в уме своем держал. «Пойдем, – это солдатик-то мне, ваше благородие, говорит. – Чудила-Мученик, к знакомому купцу, что нашим братом беспашпортным не брезгует, поработаем у него зимушку студеную, а по весне с божьей птицей на Хвалынь-море махнем, в Гуляй-город, там нашего брата, молодцов заезжих, видимо-невидимо и живут важнецким манером: в кабаках, харчевнях под образами первое место – почет, девками пруд пруди, а салом обжирайся». Пошли мы, ваше благородие, к купцу знакомому, к Сидору Кузьмичу, а может, к Кузьме Сидорычу, а может, и не так и не эдак, потому Бог памятством меня обидел.
Так и так, говорим, в гости к вашему степенству пришли, не побрезгуйте, хотя казна наша не величка, все ж в в долгу за хлеб, за соль не останемся, потому не белоручки. А он, купец-то именитый, как вылущит на нас зенки да зявкнет:
«Пошто мне вас, окаянных? Не такой я теперича есть человек, чтобы с подлыми людьми якшаться. Я, говорит, по начальству вас, варнаков, предоставлю!» Видим: дерьмо дело, подобру-поздорову улепетывать надо. Повел меня брательник к другому купцу. Этот ласковым манером обошелся: «Странники, говорит, мои милые, чувствием моим я очень доволен вас видеть, только что начальство ноне очень строгое, обижать изволит за вашу братию, цену несуразную ломит; посему гости мои дорогие, вот вам Бог, а вот порог, убирайтесь, отколе пришли, хотя к лешему на нос». Несолоно хлебавши, пошли прочь и от этого. «Ну, – говорит брательник, – туда их всех матерей, кланяться не пошто, шею себе свернешь, а делов не поделаешь, свои у меня есть палаты, машир туда! Сыты не будем, с голоду не помрем». Поехали наши ребята в палаты расписные.
Это, ваше благородие, чуваши смолу сидели, землянку себе смастерили, да, вишь, потом бросили, потому-де что нашего брата очень много погуливать стало. В этой самой палате и сидели мы целую зиму, поджидаючи весну, тут же я и артикулам изучился. Потому уж очень одурь берет: носу казать не смей, шуба боярская очень тяжела, да по снежку и уследят тебя, друга любезного, а работы много: встал ранехонько, умылся, оделся, на честные иконы перекрестился, да на другой бок и перевалился. Я и говорю брательнику:
«Учи меня науке солдатской, все ж, по крайности, в трудах пребывать будешь». «Ладно, – говорит брательник, и стал учить, что твой ротный, вдругорядь даже в зубы даст. – Не перечь, говорит, потому я начальство».
– Плохое, значит, житье зимой, когда за солдатство принялся?
– Точно так, ваше благородие! – молодцевато брякнул Чудила, потом спохватился: – Вишь, я по-ихнему, по-солдатскому, выкрикивать умею.
Спрашивали Чудилу о весьма интересном предмете: о средствах продовольствия и о способах их добывания.
Отвечал на это Чудила притчей:
– Книжки я прежде читал и вычитал такую рацею: жил в старые годы старец некий благочестивый да воевода озорной. Проштрафился, что ли, перед воеводой старец, по другой ли какой причине, только что разгневался воевода на старца и говорит в гневе своим слугам: «Возьмите, слуги мои верные, старца сего непотребного под белые руки и тащите его в столь пустыню безлюдную, где зверь даже лютый не живет. Пущай там от глада и хлада смерть ему приключится, дабы знал он и ведал напредки, что воевода я есть и воеводскому слову моему поперечить не след». Повели старца в пустыню безлюдную, песками горючими занесенную. Однако старец ничего, ухмыляется себе в бороду. «Вы говорит слуги, стерегите меня крепче, потому неровен час, хотя бежать не бегу, однако ж приключиться что может». Раставимши часовых, приказ им дали: человек ли к старцу пойдет, зверь ли лютый, птица ли перелетная, всех смерти предавать. Стоят солдатики день, стоят два, а может, и месяц целый, только приказ накрепко исполняют, всякую животину смерти предают. Прошло долго ли, коротко ли, того я не знаю, потому там не был; только вспомнил воевода про старца: «а что, говорит, старец мой поделывает? Чай, и в духах его не осталось? Принесите, по крайности, мне старцовы кости, дабы зреть я мог супротника-грубияна моего». Пошли слуги за стариковыми костями, глядь – аж не верится, с нами крестная сила!
Сам старец им навстречу, канты распевает и большущий кусок жареной маханины в руках держит. «Откушать, – говорит, – не желаете ли, потому вам путь не близок был, а говядина с пылу горяча, первейший сорт». Те, испужавшись, к воеводе: «Так и так, мол, ваша милость, хотя голову на плаху, а живехонек старец и маханину в руках держит».
Разгневался воевода пуще прежнего: «Коли так, – говорит, – так рубить им головы!» Отрубили этим головы, других послали. Ta ж линия и этим вышла, третьих – та ж линия. «Что, – говорит воевода, – это за притча такая?
Сем-ка я сам пойду». Пошел… Только что воевода в пустыню ногой – глядь, старец навстречу катит, жирный такой, сам усы вытирает: «Я-де с банкета сейчас!» Воевода так и руками всплеснул: «Ты, – говорит, – такой-сякой, материн сын, как так?» А старик ему со всяким от себя почтеньем в ответ: «Не вели меня казнить-пытать, а вели слово молвить». Смилостивился воевода: «Говори, говорит, без грубиянства только говори, а то, говорит, тою же минутой с жизней распрощайся, голову на плаху». Старец такое слово и повел: «Хотя, – говорит, – ты в смерти и в животе моем волен, однако и на вашего брата смотреть не подобает. Потому какой толк из того выйдет? Бога совсем забудете, озорничать только станете. Сказать опять и то: для потехи твоей шею подставлять не годится, потому какая ни на есть, а все ж шея, от Бога дана и уберегать ее следует. Ну, так слушай же, воеводская твоя милость, речь мою дальше. За супротивление за мое да за поперечество ты лютой смерти предать меня велел, однако, полагать надо, забыл ты видно, что и над тобой власть великая есть. Ты скажешь: моей милости так угодно, – однако твоя милость и подождать может, потому мне это самое не по вкусу пришлось. Так вот этому самому начальству, что и над тобой верх взяло, попереченье мое по сердцу пришлось. Заказал ты слугам меня гладу предать, чтоб ни един человек, ни зверь ко мне не подходил, а начальство-то сказало: «Человек сей угоден мне есть и дело свое заправлял ладно, потому хотя воевода приказ отдал через глад умертвию его предать, однако, враны мои черные, выбирайте вы ночи темные, расправляйте вы крылья свои крепкие, летите вы к старцу в пустыню, несите ему всяких яствий и питей, и таким манером службу служите, чтоб слуги воеводские зреть вас не могли, а старец в довольствии пребывал». По этому самому приказу прилетали ко мне враны черные, носили ко мне яствий и питей превеликое множество, через то самое жив я остался и над милостью твоей посмеялся вволю». Услыхамши воевода такие речи, хотя полагать должно не больно по нутру они были, однако видит он, что со старцем ничего не поделаешь, потому за ним стоит сила великая, и говорит ему: «Быть так, даю тебе грубияну пардон, живи только смирнехонько».
Так прикладывал Чудила свою притчу к не помнящим родства:
– То ж и наш брат не от вольной воли в лесах темных спасается, не от сладкого житья по оврагам галок ловит. Растопыривай карман шире! Гонит-то нас в шею доля наша окаянская, а под бока толкает нужда заплатанная. С зверьми-то не больно всласть жить, человек к человеку льнет, только вдругорядь ничего не поделаешь, окромя стрекача задать. А коли человек в бегах состоит, так он и погибать должон?.. А Бог-то на что? А люди-то добрые?
– Да ведь не все добрые?
– Что толковать: не без греха. Вдругорядь наскочишь на такого пострела, что он, чем бы приют дать тебе сирому, пакость сделать норовит. Ну, уж тут и сам не плошай, ухо держи востро. Учи дурня уму-разуму, чтобы знал он и ведал, что супротив вора беглого идти тоже бывает неладно.
– В чем же ученье-то состоит?
Чудила принял невиннейшую физиономию, к которой не шли только заискрившиеся при последних словах глаза, и с улыбкой отвечал:
– Притчу тоже скажем, ну и разжалобим.
Чудила и Ходок оба были отправлены в тюремный замок.
Во время острожного пребыванья резко обозначились характерные свойства обоих бродяг. Чудила прежде всего был своего рода практик жизни, и, как практик, он почти что с первого дня пребывания в остроге вошел в общую колею – постарался обставиться с возможно большими удобствами (насколько, конечно, удобство мирится с острогом). В остроге, как и в миру, удобства приобретаются деньгами, средства же для добывания денег бывают двоякие: незаконные законные и законные. Первые состоят в фабрикации фальшивых билетов, в картах и так далее; вторые в производстве таких изделий, выделка которых не требует «смертоносных» орудий[35]. Подлинно неизвестно, участвовал ли Чудила в незаконном добывании денег (хотя, судя по его уму и выгодам, представлявшимся от такого добывания, с немалой достоверностью полагать можно), но зато тотчас, по поступлении в острог, он пристроился к другому арестанту, мастерившему из рыбьей чешуи и волоса разнообразнейшие штуки; научился его искусству и вскоре явился опасным соперником своего учителя. Этой работой и мелочной внутренней торговлей, перепродажей и куплей, Чудила нашел возможность добывать себе порядочную для арестанта деньгу. Степень постоянного процветания финансовых обстоятельств Чудилы указывалась его костюмо