У Панибратца действительно оказалась одна жена (седьмая по счету), но ей было значительно больше двадцати. Тридцать пять или около того. Жену звали по-простецки – Мария Сергеевна, сама же она просила звать ее Мари и постоянно намекала на французские корни. И на родство со скульптором Огюстом Роденом по отцовской линии и с актером Жаном Габеном по материнской. Ни особой красотой, ни особым умом Марь-Сергевна не отличалась – и было совершенно непонятно, чем она прельстила великого дракона Панибратца. Вот если бы на ее месте оказалась Изящная Птица, – уже привычно рассуждал Рыба-Молот, тогда бы и вопросов не возникло. А так – сплошные вопросы.
Рожа у наследницы Родена с Габеном была абсолютно рязанская, глуповатая и веснушчатая. Несмотря на все ухищрения Марь-Сергевны, кремы, притирки и еженедельную чистку лица при помощи постоянно сменяющих друг друга косметологов (один был даже выписан из Берна), – веснушки не пропадали. А если пропадали, то через день появлялись вновь, в еще большем количестве. От постоянных неудач на фронте борьбы с веснушками характер Марь-Сергевны, и без того не сахарный, испортился окончательно. Домашнюю челядь она держала в ежовых рукавицах, гоняла за сто верст по пустякам и изводила мелочными придирками. Из-за этих придирок, произвольной задержки зарплат и общей несправедливости обслуга частенько делала ноги, не дожидаясь выходного пособия. Приезд в замок одинокого Рыбы-Молота почти совпал по времени с бегством целого семейства молдаван, до того исправно работавших в саду у Панибратца лет пять. Они еще помнили предыдущую, шестую жену хозяина. Тоже не отличавшуюся красотой и девичеством, но (не в пример Марь-Сергевне) обладавшую кротким и покладистым нравом. У шестой жены по имени Марь-Васильна был только один недостаток: она любила пострелять по живым мишеням. Не часто, а раз в месяц, в полнолуние. Стоило лишь наступить этой жуткой лунной фазе, как Марь-Васильна, абсолютно голая, с распущенными волосами и глазами, горящими недобрым огнем, выходила на балюстраду замка со снайперской винтовкой в руках.
– Кто не спрятался – я не виновата! – зычным голосом кричала Марь-Васильна и поднимала винтовку.
И горе было человеку или животному в радиусе пяти километров вокруг! Наученные горьким опытом обитатели панибратцева поместья в эту ночь на улицу не выходили, но пришлых людей, дичь и ночных птиц Марь-Васильна время от времени заваливала. Однажды завалила даже какого-то деятеля с телевидения, заплутавшего на своем джипе по дороге домой и случайно забредшего на территорию спросить дорогу. Панибратцу тогда пришлось задействовать все свои связи на самом верху, чтобы дело замяли. Дело таки замяли, но тут начала свои выступления радикальная оппозиция, утверждавшая, что деятель с телевидения пал жертвой кровавой гэбни. И что он – первая ласточка, и что кремлядь на нем не остановится, и что призрак нового Сталина уже распростер над родиной черные крыла. Поскольку радикальная оппозиция давала свои страстные комментарии в основном на английском и в основном на западных каналах, информация о них дошла до Панибратца не сразу и в усеченном (если не сказать – искаженном) виде.
И Панибратец сильно расстроился.
Настолько сильно, что в конечном итоге с Марь-Васильной развелся, бросив напоследок вошедшую в анналы фразу: «Из-за тебя, шалавы, чуть не произошла оранжевая революция!» А может, не развелся – может, она ушла сама, из боязни, что скорый на расправу Панибратец испепелит ее. Во всяком случае, больше ее никто в замке не видел. Зато ее вроде бы видели в телевизоре, на канале «Спорт», где она выступала за сборную Польши по стендовой стрельбе.
Сведения о предыдущих пяти женах Панибратца отсутствовали напрочь, зато присутствовали четверо их разнополых детей от восьми до тринадцати. Еще двое – трех с половиной и пяти лет, были оставлены отцу-Панибратцу членом польской сборной по стендовой стрельбе Марь-Васильной. Последними в длинном детском списке значились трое собственных детей Марь-Сергевны, прижитых с первым мужем, ветеринаром из Шатуры. А общих детей у них с Панибратцем не было, но Рыба-Молот не сомневался, что рано или поздно они появятся.
Если, конечно, не исчезнет сама Марь-Сергевна.
Этого жаждали все обитатели дома, независимо от пола, возраста и вероисповедания. Прежде чем заснуть, каждый из них (от младшей горничной до смотрителя мельницы на поле «ни для чего») хоть минуту, да уделял сладостной мечте об изгнании стервы Мари из панибратцева Эдема. О несчастном случае с ней – обязательно со смертельным исходом, пролонгированным и ужасным. «Чтоб мучилась, тварюка, дней пять, криком кричала», – озвучил Рыбе свои пожелания егерь Михей, по совместительству исполняющий обязанности сантехника. «Чтобы ее, гадину, паралич разбил», – озвучила Рыбе свои пожелания старшая горничная Анастасия. Этого страстно возжелал и сам Рыба, стоило ему только познакомиться с Марь-Сергевной.
– Госс-падя, где ж он такие рыла берет, одно другого кошмарнее, – сказала Марь-Сергевна, глядя новому повару прямо в глаза.
Под «он» имелся в виду Панибратец, а под «рылом» – непосредственно Рыба-Молот.
– Где берет? Это наша с ним маленькая тайна, – парировал Рыба. – А вас не устраивает мое рыло? Честно говоря, мне оно и самому не очень нравится. Но, как говорится, что выросло – то выросло. Взад не переделаешь.
В те первые минуты знакомства Рыба (еще не зная веснушчатой подоплеки дела) попытался найти в Марь-Сергевне товарища по несчастью: не слишком красивый человек всегда человечнее красивого, всегда терпимее. Но в случае с Марь-Сергевной это правило не сработало.
– Еще и хам! – констатировала она.
– Надеюсь, у вас будет время убедиться в обратном…
– И не надейся!
Это было сказано с такой искренней, дистиллированной ненавистью, с таким торжеством, что Рыба сразу понял: он заполучил врага, который будет планомерно отравлять его жизнь на новом месте. И только три тысячи у. е. способны подсластить горькую пилюлю.
И то не факт.
Впрочем, кроме мерцающих в абсолютной тьме, люминесцентных трех тысяч, существовал еще один источник света. Варвара, жена самого-самого старшего сына Панибратца от самого-самого первого брака – Володеньки. Двадцатитрехлетний Володенька, парень не слишком умный, не слишком сообразительный (а попросту – идиот похлеще Рыбы-Молота) был самой-самой бледной копией своего отца.
Он был ящерицей.
Но не комодским вараном, не австралийским молохом и не игуаной, что вызвало бы хоть каплю уважения, – а обычной, ничем не примечательной трехкопеечной ящерицей с Птичьего рынка. Долгое время Панибратец (искренне любивший сына) не оставлял попыток сделать из Володеньки бизнесмена и даже отправил его учиться в Гарвард. Но не прошло и трех недель, как Володенька вернулся, заявив, что «видел ваш Гарвард в гробу, в белых тапках». После неудачи с Гарвардом дракон-олигарх слегка поумерил пыл и попытался научить Володеньку хотя бы изрыгать огонь, для чего запирался с ним вечерами в башне «Южный Панибратец». Но и из этого ничего не вышло. Тогда Панибратец махнул на сына рукой и отдал ему на откуп одну из тысячи своих бензозаправок.
С бензозаправкой дела пошли веселее, потому что Володеньке пришелся по душе запах бензина, запах соляры и запах дизтоплива. И пистолеты в баки он совал совершенно непревзойденно: дул в них на манер ковбоя с Дикого Запада, дующего после выстрела в свой «кольт». Роль ковбоя настолько понравилась ему, что он завел себе шляпу, шейный платок и сапоги со шпорами. Так – в сапогах, шляпе и в оранжевом фирменном комбинезоне – Володенька завалился однажды в соседний с бензозаправкой магазинчик «24 часа».
И встретил там юную девушку Варвару, сидевшую за кассой.
И – влюбился.
Юная девушка Варвара глумилась над ковбоем-недоноском и его любовью ровно неделю – до тех пор пока не узнала, чьим сыном Володенька является. А узнав, изменила свое отношение к нему на прямо противоположное. И, чтобы не откладывать дело в долгий ящик, дала ящерице – прямо на рабочем месте, под кассой, не забыв при этом вывесить на дверь магазинчика табличку «ПЕРЕУЧЕТ». Потом она дала ящерице в административном закутке заправки, потом – на мойке при заправке, потом – в близлежащем парке, потом – в кино, а потом Володенька сделал ей предложение. И она, покочевряжившись с полчасика для порядка, его приняла.
Панибратец отнесся к браку Володеньки с Варварой весьма благосклонно, подарил невестке кольцо с бриллиантом, сыну – галстучную заколку с таким же бриллиантом и отправил их в свадебное путешествие на Мальдивы. Но прежде поимел длинный и обстоятельный разговор с будущей родственницей у себя в рабочем кабинете. Невольными свидетелями этого разговора стали старшая горничная Анастасия (устроившаяся с трехлитровой банкой у стены в гостиной) и воспитательница младших детей Нинель Константиновна (устроившаяся со стаканом у стены в бильярдной) – так что за его подлинность можно было поручиться на все сто.
– Любишь моего идиота? – строго спросил у Варвары Панибратец.
– Люблю, – заверила Варвара. – Жить без него не могу.
– Так он же идиот!
– Это для вас он идиот. А для меня – самый лучший человек на свете.
– Ты же врешь!
– Детектор лжи – в студию! – Находчивая Варвара за словом в карман не лезла. – Будем проверять!
– Я и без детектора вижу.
– Значит, глаза вас подводят. Смените окулиста!
– Я на тебя тут много чего собрал. Картина, знаешь ли, неутешительная. Ты – шалава, каких мало. Пробы ставить негде.
– Оговор!
– Сама по этому поводу высказывалась неоднократно. Есть записи…
– Самооговор!
– А свидетельства очевидцев? Твоих любовников, мать их!
– Облыжные обвинения.
– Испепелю!..
Как утверждали и Анастасия, и Нинель Константиновна, после этого раздались свист и характерное шипение. И старшая горничная даже подумывала отправиться за совком и веником – чтобы вымести останки юной девушки Варвары, посмевшей перечить хозяину. Если, конечно, случится чудо и хозяин пригласит ее для уборки в кабинет, доступ в который строго ограничен. Но все, слава богу, обошлось – и совка с веником не понад