А школа-то летная. И немцы были такие вежливые. Все — шпацирен, либер медхен.
Стали набирать женский персонал. Кого в столовку, в подавальщицы. Кого в клуб — открыли зал парикмахерский. Меня — в аэроклуб культуры библиотекарем. Потому что я худо-бедно немецкий знала. Ведь не всегда мой папенька был путевым обходчиком. И мама все-таки окончила Смольный. Но теперь это уже абсолютный «плюс квантперфектум», то есть, давным-давно прошедшее время.
Нас предупреждали какие-то люди, чтобы мы «берегли честь смолоду». Но как ее сбережешь, когда ребята все красивые, да галантные, да танцуют, просто ах. Вот я, милый, и влюбилась. Сразу и нарушила все запреты, что мне дяденьки из ГПУ предписывали. Да мало того, что нарушила. Еще и ребеночек появился. Который давно твой сын Герка. А летчика этого звали Германом. Все немецкие пилоты были под другими фамилиями. «Мой» пробыл только месяцев пять — шесть, и срочно «нах Фатерланд». Насовсем. Письма мне писал, несколько я получила. Очень просил обязательно родить ему ребенка. Что я и сделала. Потом он писать перестал. Вернее, не перестал. Просто все письма забирали, и я ни одного не получила. Но мамы уже не было, а папа сказал: мальчика вырастим обязательно. Мне нужен внук, чтоб узнал, кто он и какого рода. И вовсе он у нас будет не перекати-поле.
Вот и вся моя история. А дальше пошло только счастье. С тобой, моя Цапля. Я всегда буду помнить и твои руки, и твое нетерпение. И счастье тебе принадлежать.
А годы как летели! Герман рос, ты — летал, и мы любили друг друга.
Но счастье не бывает таким уж безмятежным. Я не говорила тебе, дорогой, начали ко мне приставать люди из НКВД. Мол, напиши да напиши своему немцу Герману, кто у тебя, и ты растишь ему сына, и фотку мы сделаем.
Но я выдержала. Конечно, как я напишу, когда у меня ты есть, мой желанный. И Герка тебя как еще любит! И тоже будет летчиком. Зачем мне нечестно поступать.
Тогда, это уж когда ты в Монголию улетел, привязались по-другому. Мол, посадим и твоего «Цаплю», и тебя, а Германа — в детский дом. Где жизнь вовсе не сахар. Которого, кстати, в детских домах были крохи. А уж ежели посадим, все вы расскажете. И не такие комкоры да комбриги — и те все подписывали.
Тут я, родной, испугалась. И поняла — это произойдет обязательно. Они не отстанут, нас погубят и немца «моего» будут допекать, коли он слабину выскажет.
Выход у нас был только один. Я его продумала. Я исчезаю. Ты прекращаешь видеться с моим отцом и всеми родными. Навсегда! Меня не ищи, не найдешь. Но помни, у меня только один мужчина был и будет — это ты! А умирать мне неохота. Вдруг переменится и снова я буду путаться в твоих волосах, родной мой, счастье мое!
И еще я подумала вот о чем. Если я остаюсь — меня арестуют. Это точно. Тамара мне шепнула на днях. Значит, ты должен будешь об этом доложить по начальству и в Горком. А Гера мой (вернее, наш) в свою комсомольскую организацию. Я знаю, будут требовать отказаться от меня. И уверена, ни ты, ни Герман этого не сделаете. Значит — погибать всем. Да кому на радость приносить эту жертву кровавую. Вот поэтому, любимая моя Цапля, меня нет. И приставать никто к вам не будет. Передаю письмо. Храни его, ты сам понимаешь, оно нас всех выручит.
Я не хочу прощаться с тобой, моя Цапля. И мой Гера. Вы всегда будете в моем сердце. Ваша Надя Журавель.
А фамилия отца нашего Германа — Герлих. Зовут Герман. Оставляю несколько его фоток. Он был не очень плохой человек.».
Рядом с конвертом лежали пожелтевшие фотографии. Две или три. На них был изображен молодой, красивый, улыбающийся летчик и надпись на немецком:
«Воздушный асе 3-й эскадрильи, награжденный железным крестом I степени».
Прочел я и маленькую записку. Своего рода индульгенцию.
«Дорогой Федя.
Я понимаю, что причиняю тебе большую обиду и боль, но уже давно убедилась, мы — совершенно разные люди. Я уезжаю в Москву с моим давним другом. Тебе же даю полную свободу действий и не ищи меня.
С уважением,
Надежда Журавель».
Окончилась жуткая война 1941–1945 гг. В 1956 году я сидел на скамейке. Со мной жил Тузик. Я читал «Известия». Надю не искал. Герка летает на Дальнем Востоке. Пишет мало, но мешки с провиантом присылает часто. А это важно — годы послевоенные, да в Липецке — далеко не сытые и тучные годы. Совсем даже наоборот.
Я и не заметил, что у калитки стоит какая-то женщина. В платке, с темным обветренным лицом, в телогрейке и довольно-таки разбитых сапогах.
«Видно, просит есть, пойду, вынесу что-нибудь», — подумал я и встал. Но неудачно, подвернулся протез, я сразу упал и очнулся на своей лежанке, без ботинок, без протеза и без гимнастерки. На голове почему-то была мокрая тряпка. А рядом сидела Надя. Курила козью ножку, улыбалась и гладила меня. Гладила. Улыбалась она осторожно. Передних зубов не хватало. «Ладно, пойдем к Файншидту, он зубы вставит. Ладони шершавые, кремом отмажем», — подумал я и заплакал.
Приложение
«…Тум-балалакэ, шпиль-балалакэ, Рвется и плачет сердце моё…»
Конечно, сердце плачет. А рвется — душа. Потому что смотрю я на фотографии моих погибших летунов.
Самолеты нам в части в 30-е годы давали далеко не доведенные до безопасных эксплуатационных качеств. Вот и летали мы, чуть ли не в воздухе подправляя огрехи конструкторов и заводов-изготовителей.
Бились. Горели. Снова бились. НО такая наша судьба — ведь ты выбрал небо.
Нам все время внушали: вы. Ребята, элита Красной Армии. Самые грамотные. Самые отважные. Самые отчаянные.
И еще. Самые обреченные.
Рано или поздно все исчезает и предается забвению. Остается только то, что попало стараниями немногих в папирусы, манускрипты, летописи, наконец, книги. И пока книга жива, люди могут прочесть настоящее, узнать прошлое. Фантазировать о будущем. Поэтому я и веду эти записи, упоминая о своих друзьях, давно ушедших из жизни. О ребятах, которым выпала нелегкая судьба в тяжелой стране. Но страну, родину, не выбирают. И у нас было счастье. Любовь. Дружба. Небо. И еще раз повторюсь: пока мы помним этих ребят, пока вглядываемся в их лица — они с нами. Стоят на бетонном (может это и будет — бетонные взлетные дорожки) аэродроме, смотрят на новые машины. Разводят руками — эх, нам бы такие.
А пока мы освоили Р-1. Я пишу эти «записочки» вовсе не для отражения развития и становления ВВС СССР. Вовсе нет. Просто нужно вспомнить. Моих ребят. Мое начальство.
Так вот, осваиваем Р-1. Скачем сразу, машина тяжелая, не легкая в управлении. При приземлении склонен к капотированию. В общем, сложный механизм, полученный в наследство от британского бомбардировщика de Havilland D. H.9. Неудобный — да. Сложный — еще какой. Но в 1920-х годах, в наших авиашколах он был самым массовым самолетом. А когда поставили на него двигатель «Либерти» из Америки, то он и скорости стал показывать другие, в общем, для подготовки нас, летунов, весьма годился.
Вот мы с ним и чухались. То обшивка крыльев начнет отставать (некачественный клей), то дерево, основа каркаса машины, деформируется из-за жары или морозов. Но мы летали. Упрямо. Хоть, повторю, и падали, и бились.
Сколько возни, пока зальешь бензин, горячее масло, да заведешь двигатель.
А так вот и воздушная мощь РККА.
…И гром обеспечен и дождик заказан…
«Мы устаем от всяческого сброда,
Тех, кто устал, безверье ловит в сеть,
Но все-таки на свете есть свобода —
Хотя бы за свободу умереть.
Кому охота кожу драть с ладоней,
Сжигая их веревкой до бела,
Но все-таки на свете есть свобода —
Хотя бы раз рвануть в колокола».
Предисловие
Произошла революция 1917 года, а затем — переворот. В том же году.
Так и наш герой, провинциальный, местечковый юноша, бросился вместо Торы изучать в Берлине экономику. Но в те годы волна жизни сама решает, кого утащить в пучину, кого выбросить на берег. Залман Ливсон был вброшен в самый центр революции — к Парвусу и Ленину. И довольно скоро осознал — революция-то есть, а вот что за ней — совершенно неизвестно. А далее увидал наш герой — его окружают ложь и предательство. И впереди — нет даже проблеска в конце туннеля. Так впору лишиться рассудка. Удержался ли от этого наш герой, вы поймете, дочитав до конца эту повесть.
«…А годы летят, наши годы, как птицы летят…», но на платформе Мамонтовки по-прежнему предлагают жительницы окрестностей молочко и сметанку, редиску да лучок зеленый, огурчик в пупырышках да свеклу на винегрет. Да еще многое. И эти жительницы, хоть уже век прошел, но чудо как хороши и свежи, целуй где хошь. Только вот нет что-то дачников в канотье да с усами. Где они?
Глава IЖелезнодорожная станция «Мамонтовская»
Николай Федорович Мамонтов, «олигарх» дал задание своим служащим посчитать, сколько паломников в год посещают Троицко-Сергиеву Лавру, что в городе Сергиев Посад.
Оказалось, весьма значительное количество. И решил Николай Федорович провести от первопрестольной до Сергиева Посада железную дорогу. Сказано — сделано. Купецкое слово твердое и дела делаются скоро. Тем более, что сколотил Мамонтов нехилое товарищество. Вскоре железная дорога Москва — Сергиев Посад открылась. Количество паломников увеличилось, а окрестные у железной дорога деревни начали активно осваивать пассажиров. В смысле свежего всего. И творожка, и сметанки, и сливок, и молока. Даже ряженку начали печь. А уж летом кто откажется от сверкающей каплями росы редиски, да лука духмяного, да огурчиков хрустящих. — Куда там нежинским, — пели местные крестьянки, радостно пряча в потаенные женские одежды пятаки да гривенники. Да и копейка была желанная.