Деревенским было куда как удобно не ездить на телегах в Москву на продажи. Вот так к остановке «железки» подошла. Фартук белый, хрустящий надела. Кокетливо повязала платок выдуманным местными модницами узлом. А платок с такими узорами, что хошь — не хошь, а все у этой вот «хрустящей» бабенки и купишь.
Появилась и особая природа проживающих. Прозываются — дачники.
Они вдоль «железки» появились неожиданно. Вестимо — баре. Но не задирались. В основном все в шляпах соломенных, названье им, шляпам — канотье. Да отросточками. И усы намазаны чем-то, пахнет хорошо, только отбивайся от охальников.
А охальники толк знали, как крестьянскую женщину смутить. Все говорили одно и то же. И крестьянки уже знали, что скажет сей вон господин с тросточкой. Знали-то знали, да все равно попадали в эту липкую любовную паутину.
«Ах, голубушка, что же у тебя за земляника. Дух-то какой духмяный. Ну ты — прям колдунья. Мне два стаканчика земляники, да еще в прибавок один поцелуй. И не спорь — без поцелуя — гривенник, а с поцелуем — аж целый пятиалтынный, ха-ха-ха».
Ну и как вы думаете, кто же откажется от лишнего прибавка в крестьянском хозяйстве. Ведь не знали и в страшном сне не ведали яркие молодайки да степенные тетки, что придет, да нет, не придет, а свалится новая власть и новые порядки. Мало, что хозяйство, с таким трудом поднимаемое, в одночасье рухнет. Нет, этого мало. А будет еще так, что вся семья, с дедом да бабкой, да может и Жучку взять разрешат, будет отправлена в места не столь отдаленные. Нет, неправда. В отдаленные места будут отправлены труженики-крестьяне, на которых Русь стояла столько веков. Да вот Троицко-Сергиева Лавра в пример, чьими трудами стоит и как невеста, куполами золочеными сверкает?
Чего гадать-то. Этим все, крестьянским трудом.
Но вся эта беда когда еще будет. А пока молодайка, что и ущипнуть нигде невозможно, такая крепенькая, как гриб-боровик, но поцелуй повесе-дачнику — канотьешнику дарила. Да-да, дарила. И копейка не лишняя, да и процесс — не противный. Ох, нет, нет, девоньки, не противный этот процесс — целоваться с дачником. Да под хохот и подначки подруг — товарок, что и продают рядом, и целоваться — вовсе даже безотказные.
Вот какая стала жизнь в деревнях подмосковных с приходом «железки». Как теперь бы сказали, значительно изменилась инфраструктура.
Ну, как изменилась, это им, очкарикам, виднее. А что нам, деревенским жить стало лучше, жить стало веселее — это верно.
Вот и деревня Листвяны, что под Пушкиным-городком, начала «прирастать» этой дорогой. Нет, нет, предприимчивые наши россияне. Стали строить вдоль «железки» что б вы думали? Дачи.
И пошли эти дачи на ура. Сдаются внаем на целое лето. В деревне, конечно, дешевле — от 30 до 50 рублей за сезон. А уж солидные, с участком лесным, да с мебелью — от 250 до 500 рублей. Да брали нарасхват. И до Москвы — рядом, и места — просто душа просит счастья. Оно и приходит вечерами, на веранде. Даже комар — не помеха. И пахнет любимая земляникой и еще каким-то французским мылом. Слышатся мягкие прыжки кота. Коту — благодать. Не Москва каменная, нет-нет. Мышей вдоволь и кот знает, хоть и будет утром его хозяйка визжать — ах, ах, мышка, — но потом погладит и начнет хвалить.
— Толстенький мой, пушистый ты мой, труженик, охотник, иди, иди, я тебе молочка налью.
Ну, право, какое молоко, когда всю ночь мышей ловил. И неча скрывать, схрумкал одного мышонка. Извините, так вот природа устроена.
После открытия железной дороги на Сергиев Посад Вдова Николая Федоровича Мамонтова, Вера Степановна приобрела земли у деревни Листвяны. И деревня была хороша, и места вокруг расчудесные. Сосны да речка Уча. Дачи на землях Веры Степановны стали плодиться, как грибы. А когда они размножились в значительном количестве, то и появилась железнодорожная платформа «Мамонтовская». Главной достопримечательностью новой станции была дача Мамонтова. Деревянная, покрытая резьбой, она стояла на пригорке и видна была издалека. Пока, уже в иные времена, ее обнесли забором и виден стал только конек крыши. Остальное все скрыто от любопытных, завистливых глаз.
Глава IIМамонтовские дачи и их обитатели
После Великой Октябрьской все на Руси переменилось. И на землях Веры Степановны Мамонтовой тоже произошли изменения. Владельцы дач оказались вовсе даже не владельцами, а непонятно кем. И звать их — никак. Для жизни в государстве победившего рабочего класса и крестьянства они — никто. Поэтому дачи в Мамонтова — так стал называться этот поселок — плавно и скоро были приватизированы государством раз и навсегда. (Так думало государство. Ох, ох, ошибалось, однако).
У дач появились новые хозяева. Дачи и участки сосновые были поделены между различными ведомствами, которые назывались почему-то комиссариатами. Особо загребущие комиссариаты и дач набрали больше. Так, Наркомздрав, Наркомпищепром, Наркомзем имели хорошие дачи. Не забыли себя и Союзпечать и Наркомпрос.
Не думайте, дорогой читатель, что ЦК ВКП(б), НКВД и РККА остались не удел. Вовсе нет. Просто их дачи были в иных, более укромных уголках ближнего Подмосковья. И назывались поселки то Рублево-Успенское, то Медвежьи озера, то Жуковка. Или просто — «Березы». Вот поди, разыщи, где эти «Березы», кому принадлежат и как в них попасть.
Ну, а нам и в Мамонтовке было неплохо.
Вначале о жизни на обыкновенной даче «Союзпечати». То есть, дачи назывались «Союзпечати», а на самом деле, по-простому, принадлежали газете «Правда».
В качестве примера расскажем немного о жизни и быте одной такой семьи, дачу в 1930-х годах в поселке Мамонтовка занимавшей.
Конечно, нас интересует мальчик лет семи — восьми, на даче проживающий круглый год. То есть, все времена года, которые в те времена еще четко разделялись теми, кто природой управлял: на зиму, весну, лето и осень.
Ну так вот. Мальчик на одной из дач «Союзпечати», то есть, газеты «Правда», стоял у замерзшего окна и занимался важным делом. Пальчиком, а затем и двумя, он оттаивал дырочку в морозных узорах, что зима нарисовала на всех окнах. Оттаивал от мороза дырочку мальчик для того, чтобы не пропустить приезда папы. Папа приезжал каждую субботу, вечером. Правда, иногда не приезжал. Телефона на даче не было, но прибегал шустрый сторож из санатория и радостно сообщал. Мол, ваш папа просил передать, они не приедут. Тут сторож переходил на шепот: в Кремлю вызвали.
В общем, мальчик ждал. Окошко было расположено удачно, напротив дорожки. Забор же и калитка были из штакетника, поэтому всегда видно было, как «Эмка» останавливалась, и папа еще несколько минут говорил с шофером, дядей Сережей. И у обоих шел пар изо рта. Зима. Мороз.
Когда мальчика отправляли гулять, он работал. Во-первых, чистил снег от калитки до крыльца. Потом чистил скамеечку и устраивал там «коня». То есть, седлал скамеечку, дергал за веревочку и мчался на белых. Размахивая саблей — прутиком. Рубил из, белых, беспощадно. Няня Поля атак на белых не одобряла:
— Мало их погубили, так и ты еще хочешь добавить. Вон, луче борись, шоб у усех еда была. A-то в деревнях да колгоснах ваших голодують. И скотина, и люди.
Няня Поля была с Украины. Воевала в кавбригаде Примакова. Её даже наградили серебряным портсигаром.
У няни Поли детей не было, и мальчик был для нее самым что ни есть любимым. Да что говорить. Любое животное своих мальчиков любит. Вот и бывает, что собака выкармливает и щенят, и котят. И куры высиживают утят. Которые потом смешно за курицей семенят. Попискивают — ма, не торопись, не оставляй нас. Мы — не поспеваем.
Ну, наконец-то. Мелькнули за штакетником фары «Эмки». Вышел папа. Они закурили с дядей Сережей. Мороз был. Снег хрустел под сапогами. Птицы и собаки — все попрятались, кто куда. Снегири с красными грудками, как у конногвардейцев когда-то, полностью распушили на брюшках перья и прикрыли ими лапки. Так-теплее.
А вот и папа! Пахло от папы упоительно. Табаком, кожей от ремней, сапогами и шинелью. Как же хочется быстрее, быстрее вырасти и стать таким же. Большим. В шинели и ремнях.
С папой было много игр. Все — военные. И за провал, например, перехода полка в тыл противника мальчик от папы получал «по полной». То есть, самый серьезный военный выговор. Однажды папа даже сказал сын с какой-то горечью:
— Вот смотри, сына, раньше, если комполка делает замечание офицеру штаба о своем недовольстве маршрутами полка, то офицер штаба немедленно должен был писать рапорт об откомандировании в полк. На какую-нибудь незаметную должность. А теперь. Да ничего теперь. Только когда штрафбатом напугаешь, тогда возьмется да переделает. А споров! А возражений! И все с позиции то комсомола, то партии, В Бога мать!
Вот такие тирады произносил папа. Мальчик знал, за этим последует большая просьба о секретности.
Мальчик уже давно понял — то, о чем говорит с ним папа, или гости, или даже няня Поля «со своим анархическим языком» (что это такое — мальчик не знал) — никому никогда пересказывать нельзя. И тайны, которыми он был наполнен, держал крепко. Когда на улице соседи интересовались, например, какие продукты папа привез и многое другое, мальчика «расколоть» было невозможно.
Любопытные тети сердились и ворчали:
— Ишь, молчит, ну чистый энкавэдэ, да и только.
А секретов было много. Например, нельзя было говорить, что такое «кремлевский паек». Нужно молчать, когда няня Поля ругает колхозы, и про голод. Молчать, что друзья папы вдруг оказались врагами народа и на дачу в гости они больше никогда не приедут.
У бабушки до революции была «мануфактура». Что это такое, мальчик не понимал, но раз говорят, молчи, значит нужно молчать.
Но бывало и высшее наслаждение. Мальчику позволяли взять кобуру, отстегнуть крышку и вытащить тяжелый, черный «наган».
С серебряной табличкой на рукоятке: «За революционную доблесть в разгроме…»
Они садились за стол. Папа начинал наган разбирать, а мальчик готовил — масленку, отверточки, щеточки для чистки оружия, ветошь.