Застучала машинка и Зелик вспомнил отца.
Отец с настойчивостью, с которой он и молитвы читает, каждый день и вечер объяснял Зелику, Легкомысленному, увлеченному экономикой стран мира Зелику, что главное в нашей, то есть, их еврейской жизни — профессия.
— Нужно иметь в руках дело, — спокойно, но каждый час повторял папа. — Оно спасет. И твою семью. И наш штеттл. И наш народ.
— Да, — запальчиво возражал без пяти минут социал-демократ и «бундовец»[35]. — Что, и Илья — селедочник имеет дело, которое спасает наш народ?
— Да, представь себе, да! Попробуй, достань сельдь, да дешево, да продай в нашем штеттле с гешефтом. И чтобы такие умники, как ты, купили ее. И так каждый день. Несколько раз в день. А вечером нужно весы вымыть, прилавок почистить, бочку промыть два — три раза. Да и себя привести в порядок, чтобы сельдью не воняло. А назавтра — все заново.
Но сельдь-то ты ешь за обедом каждый день. Вот и реши, а гройсе[36] экономист, держит ли Илья-селедка нас всех или нет. Потому что без пиджака худо-бедно прожить можно, а вот без селедки — уж извини, никак.
Да, против такой логики не возразишь. И стал Зелик, как послушный сын, учиться портняжному делу. Прямо скажем, не простому.
С папой, мамой, сестрами организовалась швейная артель. Девочки и мама, естественно, работали на женскую часть штеттла, а папа и Зелик шили в основном шинели, бушлаты, мундиры, тужурки, кители, гимнастерки.
Папа был провидец.
— Слушай, сын. Твоей экономикой никого не накормишь и не спасешь. А вот мундиром, чи гимнастеркой, ой, еще как это может тебе пригодиться. Потому что народ, эти адьеты — всегда воюют. То поляки, то литовцы, то венгры, то австрияки. Я уж не говорю о немцах. Ну, я в них этих немцах, ничего не могу понять. Культурные вроде. У них и Шиллер, и Кант, и чёрт в ступе. Так нет, неймется. Вот и сейчас, ты знаешь, получили прекрасный заказ из Кёнигсберга — 50 мундиров с серебряными галунами для генштаба. Оно им надо?
Так часто вещал отец, но заказы брал, приговаривая:
— Запомни, сын, пока нас окружают идиёты, мы без работы сидеть не будем. А они нас будут окружать всегда.
Зелик шил. Стучал «Зингер». В голове мелькала не теория Марксовой прибавочной стоимости, а угол шеврона да ширина галуна. И не перепутать расстояние между шевронами. И не забыть, что клапан с шевронами нашиваются на внешней стороне левого рукава.
А когда папа подбрасывает в работу мундир, да еще для высшего офицерского состава, начинается головная боль. Не забыть: припуск на швы, да сукно подобрать, и для подворота запас. А раскрой воротника — легче два раза жениться. Хотя Зелик и одного раза пока не проходил. Ну, наконец, мундир вроде «построен». Теперь не забыть аксельбанты, погоны, шевроны, петлицы.
Ну, а что делает портной, когда шьет? Правильно, конечно, поет. И тихонечко поют «еврейские глаза», «ву из дос гесселе», «рак бэ Исроэль», «бисл зунг» и массу других.
Нет, нет, друзья, это здорово — вместе петь. Вся семья становится одним единым целым. Которое уже больше 2000 лет никто не может порвать или уничтожить.
Зелик останавливает машинку и вновь смотрит в темноту Мамонтовской ночи.
Какие тени ему видятся? Кто знает.
Глава VIВсе для революции
А видится ему Цюрих и Владимир Ильич. Не только. Берлин часто приходит в виденьях. Парвус Израиль, Платтен, Ромка Малиновский. Да мало ли кто прошел, промчался, пролетел в те сумасшедшие революционные годы. Когда Парвус, гипнотизируя взглядом и давя животом, все объяснял — революция — всегда риск. Но риск — риском, а девицы, да хорошенькие, почему-то к Парвусу так и липли. Видно, горячие революционерки, не иначе.
Но он и сам вызывал уважение. Еще бы! Сидел в Крестах, сидел в одиночке в Петропавловке, бежал из ссылки. И, как стало ясно, сделал ставку на Ленина, на революционный переворот в России.
Вот и сейчас использует Зелика, студента экономического факультета университета в Берлине, для передачи планов и программ революционного переворота в России.
Зелик узнал многое. И от Парвуса и его друзей, и наблюдая русскую эмиграцию в Швейцарии в период коротких наездов с конвертами для Владимира Ильича.
Например, он видел, что Парвус особенно-то с Лениным и не церемонится. В одном из разговоров даже слышал упрек в адрес Ленина. Мол, перестаньте, Владимир Ильич, переписывать ваши инструкции в Россию из французских изданий ихней революции. Иное время, другие страны и народы. Надо действовать, а не писать. Чем очень раздражал Ленина, который Парвусу его оскорбительные замечания не забыл до конца его и своей жизни[37].
Но Зелик исправно конверты возил, тем более, что Парвус оплачивал проезд. Долго смеялся, когда узнал, что Ленин содрал с него деньги на партийный взнос.
— Да брось миндальничать, Зелик. Оставь свои местечковые привычки. Каждый труд должен быть оплачен. Хоть вклад в революцию, хоть пошив пиджаков да гимнастерок. Поэтому держись твердо, не как еврейский коммивояжер, а как жесткий и храбрый помощник нашей маленькой партии, что подточит, я уверен, этого гиганта, Россию. Государство это и падет к нашим ногам. А пока еще раз запомни: каждый труд должен быть оплачен. Смело требуй деньги, они у Ильича есть, уж я-то знаю. А пока вот тебе конверт, билеты, и гони в Цюрих по-быстрому.
Зелик речь усвоил и решил действовать в духе учения Израиля Лазаревича. Правда, получилось все не совсем ладно.
Владимир Ильич встретил Зелика раздраженно. Был нервный, мол, давайте, что там у вас. Как будто Зелику больше всех надо продвигать к победному свержению российскую революцию. Но Зелик привык себя сдерживать, да и Ленин не последний в революции человек, так что, чего уж там, обойдусь.
Владимир Ильич бумаги просмотрел быстро и неожиданно разразился гневной тирадой:
— Вот смотрите, товарищ, как живут эти филистеры, эти социальные проститутки, эти лакеи капитала. Пришел на их посиделки. А они, видите ли, без пива не могут, эмигранты болтливые.
Крупская из комнаты выглянула: Володя, только не волнуйся. Володя так на нее зыркнул, так на скрипучем стуле двинулся, что поняла Наденька — опять всю ночь будет выволочка с упреками поповоду не глаженных носовых платков, криво пришитой пуговицы и плохо стиранных рубах. Да мало ли что еще Володя припомнит. Память на все промахи и ошибки у него была блестящая.
— Так вот, я на скамейке подвинулся, пришел очередной болтун, и на тебе — шляпкой гвоздя скамеечного брючину и распорол. Вот, извольте полюбоваться. — И без пяти минут вождь мирового пролетариата без стеснения повернулся к Зелику попой, слегка нагнулся и в самом деле, увидал Зелик большую прореху как по заднице, так и ниже, по брючине, почти до заднего сгиба. И не только прореху увидал Зелик. А также и исподнее в виде телесного цвета подштанников, то есть, кальсон, видно, серьезно застиранных.
Но Зелик стеснителен, к старшим относится с почтением и глаза от этой демонстрации разрушения брюк отвел. Стал смотреть на сундук, в котором, как говорил Парвус, свалены в кучу планы и программы революций и социалистического строительства.
— Чего, зачем? — хохотал Израиль Лазаревич. — Вместо сундука поехал бы лучше в Россию да покрутился бы на баррикадах. Да создал бы Совет рабочих или даже крестьянских депутатов. Да побегал бы от царских ищеек. Или посидел бы в ссылке с друзьями — врагами. Так нет, — разливался Парвус, — прятался то в Париже, то в Цюрихе, то в Поронине и все пишет, и пишет, и пишет. Да что пишет-то?
Переписывает своими словами опыт французской революции. А кому это нужно? — Парвус раздраженно махал рукой и предлагал зачарованному Зелику выпить прекрасного мозельвейна.
— Но запомните мои слова, мой молодой еврейский друг. Я ему, Владимиру Ильичу, посылаю бомбу. План я ему посылаю.
План революции! План его славы. Ежели он моим предложением не воспользуется, то так и просидит в Цюрихе либо Париже, протирая штаны, да терзая свою супругу мелочными придирками.
Все это и еще многое вспомнил Зелик, взглядывая на порванные брюки и застиранные кальсоны Владимира Ильича.
Но далее рассказ Ленина о гвозде в скамье, отвратительном пиве (совершенная неправда) и оппортунистах всех мастей и расцветок приобрел совершенно другой смысл.
— Вот вы, Залман Нахумович, молодой человек еще. (Надо же, запомнил, как зовут и отчество)[38]. Я знаю, вы тяготеете к нашему движению. И еще, хе-хе-хе, прекрасно шьете. Я вас попросил бы задержаться на 5–6 дней, да и сделать мне брюки и пиджак. Костюм, одним словом. А-то просто беда, вы же видите, — и Ленин ловким движением опять повернулся к Зелику задом. — Ну что вам стоит потратиться несколько дней на реальный вклад в дело революции. И не исключено, батенька, что пошитые вами брюки да пиджак будут когда-нибудь храниться в Музее Революции, хе-хе[39]. Ну как, Зелик, беретесь?
Зелик неожиданно для себя согласился. Работа началась. Зелику на 6 дней сняли комнату неподалеку, в соседнем доме. Надежда Константиновна выдала «Зингера» с массой напутствий. Еще не понимала, что советы-то дает профессионалу, который не одну сотню мундиров, тужурок, кителей и гимнастерок уже успел изготовить.
Работа началась. Начались и дискуссии. Нет, не о революции. Или меньшевиках. Или каутскианцах.
Споры начались о костюме. Почти сразу. С пиджаком вроде обошлось быстро. Поправили плечи — пошире, и рукава — подлиннее, да и все, пожалуй.
А вот брюки заставили Зелика понервничать. Началось с длины. Первая примерка — брюки Ильич посчитал длинными.
— Что это я, батенька, буду как Мартов.
Вторая примерка.
— Ну, коротковаты. Как у Плеханова. И с манжетами не делайте.
Манжеты пусть ренегат Каутский носит. А мы простенько, по рабоче-крестьянскому, хе-хе.