Арон узнавал, к своему удивлению, структуру, жизнь и быт государства советского. В которое попал волею, в основном, двух руководителей и вершителей судеб миллионов людей — Сталина и Гитлера.
Вот и осваивал, что такое «индпошив» или Мосторг, или Галошпром.
А однажды, когда они были одни, Густав Иванович, пристально глядя на меня, спросил:
— Чы пан ест полякем?[50]
Арон ответил, что является, таки да, не «поляком», а евреем, но с польских земель.
— А после всех пертурбаций я вообще белорусской советской республики гражданин. Но все равно еврей.
Сам же пан Войно был главным по юридической линии, как он сказал, «на землях наших отцов». Но в 1939 году был отправлен в Медногорск в ссылку. Вероятно, уже до конца моего жизненного пути, сказал он и тяжело вздохнул. Помолчали.
Еще два посетителя часто заходили в мастерскую к вечеру.
Один — Валька Бублов, был без руки. Конечно, потерял на фронте.
Другой, очень полный и вечно потный, Васька Макушок.
Беседа велась в основном по трем темам: война, женский вопрос, рынок или базар. Иногда еще добавлялся местный колорит — про башкир или татар. Кстати, не особенно обидное. Еврейской темы не касались.
Каждый приносил свою лепту и по вечерам на столе на газете «Медногорская неделя» почти всегда лежал «малый джентельменский набор»: кусок сала, луковица, хлеб или сухари, очень редко кусок колбасы, чаще — репа, морковь, квашеная капуста в миске и вареная картошка. Если бы в местечке увидели этот сугубо трефный[51] стол. Что бы было! И под чаек неспешно шла беседа. Конечно, спорили.
Васька Макушок доказывал, что протопал всю войну на передке[52]. Валька, потерявший руку в первые дни войны, кипятился и доказывал, что на передке можно прожить от силы неделю. Далее — или на тот свет или, ежели Бог сжалится, в госпиталь.
Как правило, все споры по военной и женской тематике разрешал сугубо гражданский Густав Войно. Который в армиях ни в польских, ни в советских никогда не был. Но знал о войне, особенно нашей, 1941–1945 годов, почти все. Так, во всяком случае, казалось.
Например, кто сколько на фронте выживает или продержится, на споры Вальки и Васьки спокойно отвечал:
— Военная наука, граждане спорщики, уже давно точно установила: две-три недели держится на передке комполка. А рядовой — три дня самое большее.
И граждане спорщики замолкали. Понимали, прав Густав Иванович.
Если в дискуссиях о войне Арон и участвовал, подавая ничего не значащие реплики, то уж по вопросам женского пола не участвовал в дискуссиях никогда. Да его особ и не втягивали. Знали историю его семьи. Арон ее и не скрывал, но на обсуждение не выставлял. Не будешь же ты все время показывать окровавленную культю, например.
Иногда нас смешил Густав Иванович, рассказывая дикие случаи нашей, советской юриспруденции. При этом он хвастал, что все эти сложно запутанные, крючкотворные дела он решает на раз. И даже составил учебник, но никому его показать нельзя. Называется: «нелепицы советского судопроизводства». Автор Войно Г. И. 1946–1947 гг.
— Ну вот, например, самое последнее дело, что просили меня в Исполкоме разобрать с юридических позиций, — начал он свой очередной рассказ. — В адрес Исполкома Медногорска поступила жалоба от пастуха колхоза «Красный луч» Жильбаимова Ивана. В жалобе изложено: перед загоном отары овец в кош солдат охраны завода изнасиловал овцу и пытался скрыться. Но был пойман и сдан в правоохранительные органы.
Сразу поясню. Особенности степного Урала, то есть Оренбургской области, заключаются в ведении сельского хозяйства, в частности, овцеводства, на условиях общинно-первобытного строя. То есть, данная отара была, конечно, приписана к колхозу «Красный луч», а на самом деле принадлежала председателю колхоза и секретарю парторганизации колхоза — в равных долях.
Поэтому делу был дан ход — в виде жалобы пастуха на изнасилование овцы стада социалистического колхоза.
В Исполкоме посмеялись и ответили (а отвечать нужно, жалоба официально сдуру зарегистрирована), что, мол, нужно беречь племенное стадо овец и лучше присматривать пастуху за поведением отдельных легкомысленных овечек. Ну-с, посмеялись.
Однако, не тут-то было. Следующая жалоба пошла в обком ВКП(б), в адрес Первого секретаря.
Видно, чья-то опытная рука направляла безграмотные жалобы пастуха.
Письмо было просто составлено, но таило в себе определенный взрывоопасный элемент. Вот ее сокращенный текст:
«Весь советский народ, под водительством мудрого вождя Партии и нашего государства великого Сталина, сплотившись воедино прилагает все усилия для скорейшего восстановления, разрушенного немецко-фашистскими варварами народного хозяйства. Но отдельно взятые недружественные элементы тормозят поступательное движение советского многонационального народа…
…Мы не можем пройти мимо случая вопиющего безобразия в колхозе «Красный луч». Где было покушение на овцу. То есть, сырьевой запас нашей страны. Ответ местной власти, крайне легкомысленный по форме и несерьезный по содержанию показывает, что она ни во что ставит труд заслуженного пастуха-башкира…
…Мы просим обком разобраться в этом деле, наказать виновных…
…Оставляем за собой право обращаться выше, вплоть до Совета национальностей Верховного Совета СССР…
Председатель правления колхоза «Красный луч»
Подпись /Бердымагомаев/
Секретарь парторганизации Подпись /Телушкин/»
Что нужно делать после такого заявления? Правильно, дать делу полный ход и зеленую следственную улицу.
Первый это и сделал. Да дал такие «соответствующие» распоряжения, что закрутилось все: исполком, прокуратура, НКВД, военная прокуратура… Конечно, арестован был солдат. Была крупная ревизия в колхозе, где проклинали председателя, секретаря парторганизации, пастуха и, наконец, овцу.
Солдат божился, падал на колени, плакал и кричал, что да, признается. Овцу схватил. Но только для того, чтобы съесть ее всем отделением. А для других целей есть знакомая продавщица Анька. С которой дружит все отделение.
На крик дознавателя, что, мол, вас в армии не кормят, что ли, ответил искренне и простодушно — да, не кормят. Впрочем, этот ответ в протоколе зафиксирован не был.
А вопрос в конечном итоге разрешил Густав Иванович. Он доказал в НКВД, и в прокуратуре, и, наконец, в обкоме, что да, дело безобразное, но дать ему ход возможно только при личном заявлении пострадавшей. То есть — овцы.
Наши все органы отлично понимали, что любое дело начинается с заявления. Или доноса, что почти одно и то же. И, главное. На третий день пастух в стаде не мог найти пострадавшую. Все решили — пастух выпил много араки. Дело закрылось.
Правда, солдата перевели служить в Забайкальский военный округ. Что с ним сталось, ни для кого уже не стало интересно.
А Густав Иванович еще более подтвердил славу крючковода. Шел, кажется, 1948 год.
Однажды он пришел в мастерскую позже обычного. Сразу попросил чаю, Гале предложил закругляться и все на Арона поглядывал. Тот готовил заготовки на завтра и ждал, что такого интересного Густав расскажет. У него что ни рассказ, то скрытый смысл. А то и не один.
Но он больше вздыхал, пока не вымолвил:
— Начали брать.
— Что начали брать?
— Не что, а кого. Догадайся, пан Арон, стрех раз.
— Да вроде брать-то некого.
— А космополиты?
— Да их ведь, с Божьей помощью, уже и не осталось вовсе.
— Что я вам советую, Арон Григорьевич. Вы соберите вещички. Семьи у вас нет. Завтра подайте заявление об отъезде в Белоруссию и немедленно, да, да, немедленно смывайтесь. A-то не уцелеете, это я вам говорю, Густав. Войно. А я ошибаюсь редко. Ну-с, я пошел. И не раздумывайте!
И Густав ушел.
Арон никуда не поехал. Не поехал, потому что лег спать. Почему он должен, как заяц, метаться по огромным пространствам. Он не космополит. Не сионист. Не националист. Не талмудист. И даже не шпион. Просто — обыкновенный еврей, который ничего противозаконного не совершил. Правда, убил двух немцев. Так за это еще и медаль получил. Нет, нет. Не буду бежать. В конце концов Арон Сталину сапоги сделал. И не только ему. Тут он и заснул.
Приснился ему странный сон.
Кстати, немного о снах.
Конечно, как и каждому нормальному человеку, Арону снится различное. И на фронте, и здесь, в Медногорске. Он ведь не думал, что еще и в лагерь попадет. Но об этом потом, как у нас говорили — ежели, даст Бог, доживем.
Теперь часто вечерами пытается Арон припомнить сны, что, например, снились ему на фронте.
Получалось — или ничего, или полная ерунда. Например, нужно в атаку, а он не может найти рожок от автомата. Правильно, именно рожок, так как в 1941 и 42 годах, ежели у нас и были автоматы, то трофейные. То есть, немецкие.
А в основном ничего не снилось, так были измотаны. Боями, бегством, наступлением, снова… Да что говорить. Снов — не было. Упал — уснул. Там, где упал.
А уж после окончания, когда приехал в Медногорск, и у себя в подвальчике оборудовал топчанок, да матрас выдали в исполкоме, тут-то сны и стали появляться. Видно, понемногу начал приходить в себя.
Но одна особенность снов. О чем бы они ни были, действие всегда происходило в штеттле и в Доме.
Сны Арон, конечно, сразу же утром и забывал. Всегда помнил только сон в ночь на 22 июня 1941 года, когда мама ему сказала: «Ареле, закрой окно, сейчас гроза будет». Он старался его не вспоминать, потому что всегда начинал плакать. Да что там.
Но вот здесь, в Медногорске, сны снились такие, что и рассказать их кому-либо никак нельзя. Иначе — последствия!
Вот один сон не выветривается ни в какую. Думается, сейчас напишу и освобожусь от него напрочь.
А снился Арону в подвальчике в Медногорске Верховный, то есть И. В. Сталин. Вот что происходит.