В общем, его хватают, везут куда-то и оказывается он, судя по соснам, елям и снегу, на даче. Вводят в комнату и оставляют одного. Он чувствует, ему крайне неудобно. Оказалось — снег с валенок оттаивает и грязноватая лужа. Частично на полу, частично на ковре каких-то голубоватых тонов. И руки совершенно грязные.
Но пока это все мелькало в сознании или подсознании, дверь открылась и вошел невысокий рябой немолодой мужчина. Очень просто одетый.
«Что, так и будышь стоять, а, боец», — произнес с акцентом этот человек и я обмер — Сталин. — Ладно, не мэнжуйся, мне про тебя Рокоссовский говорил. Вон, выдышь, в твоих сапогах хожу. Очень удобные, кстати. Как это вообще получается, что вы, евреи, всегда угадываете и все хорошо делаете. Нэ понимаю».
Сталин расхаживал по ковру, поглядывал на лужу, но сесть или сказать — вольно — не говорил. Арон стоял, не двигаясь.
— Ну что стоим, солдат. Давай к столу. Мне чачу[53] привезли. Да валенки ставь на батарею. Присуши. Март на дворе. Что, старшина не может сапоги выдать? Ну и армия. Вот поди, повоюй с такими. Давай по первой. Да сиди, сиди, не вскакивай. И забудь, мы с тобой здесь просто два сапожника. Да не удивляйся. У тебя отец кто? Сапожник. А у меня отец кто — читал, небось, автобиографию товарища Сталина. Сапожник.
Ты продолжаешь дело отца. И я бы продолжил, сидел бы в Гори, обувь шил. У нас и домик был. Маленький, но домик. Нэт, этот дед меня сбил. Кто, кто? Да Ленин, вот кто. Прыехал в Гори, ботинки ему нужно подбить, чтобы в Швейцарии по горам сподручнее было. Ну, я и подбил. А он отцу и трындит, и трындит. Мол, сын твой мастер на все руки. Отдай его мне, я из него классного рэволюцыонэра сделаю. Грабить будем. Для народа.
Вот так я и стал Генеральным секретарем. А мог бы быть хорошим сапожником.
После четвертой у Арона уже все было, как в тумане. Только мелькал товарищ Сталин перед глазами, да какая-то женщина меняла тарелки. Пока неожиданно не услышал голос с акцентом: «А что, батоно, давайте его расстреляем». — «А за что?» — «Так он размер вашей ноги знает, Иосиф Виссарионович». — «Хм, пожалуй, ты прав. Давай расстреляем».
Арон проснулся на топчане. Вытер холодный пот. Время было утреннее, пять часов. Сел за свой табурет и начал ладить очередные сапоги.
Утром пришла неожиданно Гюльнара Семеновна, что из управления бытового обслуживания Горисполкома Медногорска. Она же Арона на работу и устроила.
Гюльнара приемщицу отпустила, на дверь повесила трафарет «Учет» и попросила чаю. Пила молча. После второй кружки чему-то рассмеялась и сказала:
— Ты знаешь, Арон, я — татарка. А мы чай любим и очень его уважаем. Пьем с удовольствием. У каждой семьи свои традиции приготовления чая. Но скажу откровенно, такого вкусного чая, как у тебя, я еще не пила. Где ты его достаёшь?
— Да нигде, Гюльнара Семеновна. На рынке покупаю. Просто придерживаюсь давно известной истории про заварку. В общем, у евреев был секрет хорошего чая. Объясняется очень просто — евреи, не жалейте заварку.
Гюльнара от души смеялась. Затем вдруг стала серьезная и попросила ее не перебивать. Арон чувствовал, что она взволнована и хочет с ним поговорить.
— Арон, пришел нам в исполком запрос на твой арест. Он уже подписан, а я на день-два его отправку задержала. Теперь слушай меня внимательно. Не перебивай только, у меня времени очень мало.
На следствии ни на кого не наговаривай. Признайся только в мелочевке. Мол, да, ругал советскую власть, потому что подсолнечного масла нет. Или обувь делает такую, что и носить нельзя.
— Так это правда, Гюльнара Семеновна, а вовсе не клевета.
— Ты не перебивай, а слушай меня. Старайся изобразить себя не хорошим, а плохим. Тогда и следователю ты поможешь. Они у нас сейчас не особенно грамотные-то. И запомни еще раз — никого не называй. Тогда ты будешь судим, как просто еврейский поляк, запутавшийся в сионистской пропаганде. И получишь свои пять лет. Меньше — не — дают.
— Да за что?
— «За что» дают не меньше десяти. А я, Арон, постараюсь за это время что-нибудь для тебя сделать.
Да, совсем забыла. Все время ссылайся на пакт Майский-Сикорский о польских гражданах, что попали из Польши в СССР. У нас ребята не особенно грамотные, вернее, совсем не грамотные. Имена вождей их обычно пугают.
И напоследок вот что я скажу. Тебе лично. Ты знаешь, я замужем. У меня дочка хорошенькая. Муж — почти не пьет. Конечно, есть квартира, все ж я не последняя в исполкоме. Но — только раз говорю тебе — все бы это бросила и стала бы ждать тебя. Только тебя. Вот и все.
Я с тобой прощаюсь. А мастерскую закрою и растащить не дам. Пока.
Поцеловала его неожиданно и быстро ушла.
Арон стал ждать ареста.
Ожидание беды в природе, в мире, происходит практически одинаково везде и у всех. Наступает тишина. А ты — ждешь. Знаешь, что-то случится. И ждешь. Ждешь.
Так и в природе. Обрати внимание. Ты подходишь стопором к дереву, чтобы его срубить. И дерево вдруг затихает. Перестает качаться. Только листья быстро так зашелестят — зашелестят. И — тишина. Это дерево сказало соседям — я погибаю и мне спасения нет. Прощайте. Так и в окопе перед атакой. Как бы ни грохотало вокруг, а когда наступает миг-тебе нужно выскочить на бруствер, в смерть, на секунду вдруг становится тихо.
Трехлинейка[54] догорала, а я не стал доливать керосин. Зачем. Темнота заполняла все углы мастерской. Я по-прежнему сидел на табурете и не двигался совершенно.
Очевидно, так и заснул. И тогда в мастерской появились животные: быки, коровы, кони, бараны. Они обступили меня и требовали вернуть кожу, мех, рога, копыта.
Я не проспался, но был весь мокрый. Теперь я представлял, что испытывал один из наших проповедников, Иисус, перед казнью.
Ожидание беды даром не проходит.
А утром за мной пришли.
Полуразрушенная церковь, вот куда меня привезли. Народу было немного, в основном башкиры. Их брали за угон скота. Кстати, давнишнее занятие скотоводов. Потом, уже в лагере, мне рассказали, что у казаков и чечен это был вроде даже национальный вид спорта. То казаки угонят отару или табун у чеченцев. То чеченцы подкараулят и перегонят через реку коней у казаков. Конечно, стрельба. Ругань. Затем замирение. Встреча стариков. Эх, кровь-адреналин!
Все мы находились в большой камере. А из «политиков» был только я. Меня уважительно называли «шпион». Но никто ни с кем не ругался.
Беда пока не разъединяла.
Вот и следователь. Молодой, еще без наград. Уточнил про меня все и приступил к допросу весьма неожиданно.
— Вы, гражданин Пекарский, обвиняетесь в шпионаже в пользу панской Польши, антисоветской пропаганде и агитации.
Я уже знал, что шпионаж тянет за собой больший срок, вплоть… А пропаганда, очернительство советского строя и вождей — статья небольших сроков. Вот об этом мы в конце концов и договорились со следователем. Я стал ждать суда. Уже составил речь, в которой бы рассказал судье, как я, простой еврейский сапожник, увидел преображение страны, в которой социализм расцвел всеми цветами.
Но вместо этого меня вызвали в комнату и дали расписаться в книжке, подобной кассовой. То есть, очень большой. И дали выписку.
Папиросная бумага с текстом каким-то чудом сохранилась, и я снова читаю уже достаточно стертые фразы:
«Решение Особого совещания НКВД СССР по Медногорской области.
Гражданина Пекарского Ар. Григ… года рождения, за пересечение границы (Зап. Белоруссия) и контрреволюционную пропаганду и агитацию приговорить к 5 годам лишения свободы в Исправительно-трудовых лагерях (ИГЛ)».
Вот тебе на. Ни судей, ни адвокатов. Ни вопросов. Ни ответов.
Я пытался что-то говорить, но видно — все это на меня подействовало серьезным образом. Я обращался к тем, кто сидел и выдавал эти бумажки, то на польском, то на идише, то по-немецки.
Сидящие за столом стали смеяться.
— Во, чешет антисоветчик по-английски. Смотри, сейчас переквалифицируем под шпионаж и загремишь, ха-ха-ха.
Я еще пытался что-то объяснить, но стоящий сзади башкир взял меня за ворот и вывел из комнаты.
Вот ведь как! Входил в кабинет вполне лояльный, можно сказать, гражданин Белорусской ССР, еврей, польского происхождения, а выходил нарушитель границ и злостный антисоветчик. (Хотя и получивший правительственные награды СССР в период 1941–1945 гг.).
Глава VЖить, оказалось, можно и в Мертвецкой
И нас повезли. Назывались мы теперь — граждане осужденные. Многие из нас так и не понимали — за что?
— Ну, отары забирали. Так это всегда. И отцы наши. И деды. И прадеды. Обычая такая. — Обменивались между собой башкиры.
— Нет, однако, нехороший этот красный властя. При белом царе Коляне ох, ох, хорошо было. Гоняй отары. Угоняй отары. Только плати бакшиш губернатор — и гоняй, гоняй. Красный властя бакшиш бери и тюрьма сажай. Сопсем плохой.
Везли нас на двух машинах. И лагерь исправительный назывался Блявтомак. Это вот что было. В степи квадрат, обнесенный колючкой[55]. По бокам — вышки. Там — попки[56]. Правда зековская гласит — из Блявтамака никто никогда не убегал. Степь. И собаки. И бараки. Нас, новую партию, подвели к низенькому строению, посчитали и предали бригадиру. Еды в этот день не полагалось, «не было наряда».
Башкиры еще раз посетовали на «плохой русский власть» и сели есть сало. Немного дали и мне. Уж тут не до кошерного — трефного.
Началась каторга.
Постепенно я начал осваиваться. Знакомиться. И чем с большим количеством зеков в бараке я общался, тем смешнее выглядел для меня лично мой статус «антисоветчика» и вообще — «нехорошего сиониста».
Во-первых, почти никто не знал, что или кто это — сионист. Да и я толком рассказать ничего не мог. В хедере нас сионизму не учили. На фронте было, сами понимаете, не до сионизма.