Люки нас облобызала и сказала, что у неё, хотя желает безумно, ну никак в смысле ночлега зато вот познакомьтесь Толик большие сибирские поэты у него полдома в Фирсановке не свои конечно он снимает там есть комната туда ходит номер семь сейчас нарисую как дойти до конечной это вот здесь спасибо мы завтра приедем под
вечер если никого не окажется ключ под крыльцом позвольте угостить вас ха-ха национальным напитком.
И мы пили с этими буйными и симпатичными людьми, а они кричали друг другу с универсальным «кавказским» акцентом: «Эе, хесли ты настоящый вайнахх, ты убъёш мэна вылкой за эта!» Там был литовец, который требовал прижать к ногтю железной руки распоясавшихся прибалтийских националистов, а кто-то рассказывал нам о Сибири. Потрясающий край!!!
Следующим вечером гостили у Лёвы, ужинали, беседовали о перспективе издания НАШЕГО журнала под эгидой «КонтрКультУРы» (эх, хвост-чешуя! Чего только с нами в жизни не бывало!).
Ажена Лёвы Оля рассказывала стих их дочери Маши:
Я не покоряюсь.
Я не покоряюсь.
Я не покоряюсь.
Я художник.
Я топаю ногой.
Вернулись в З-град поздно, потрепались с пьяненьким Кобловым, он посадил нас на последнюю «семёрку», качаясь, пропал за кустами.
Через пару остановок мы остались в ней, лиазовской, одни.
Зеленоград кончился, мы ехали сквозь тьму, из которой вдруг выскакивал забор или дерево. Нулевой пейзаж. Автобус остановился, отворились двери, в салоне погас свет. Мы вышли в холод ночи и двинулись вдоль дороги согласно схеме. Прошли переулком без фонарей. Светили нам звёзды. Миновали главный ориентир – колонку и как будто вышли к нужному дому. Он был тих и тёмен. Мы позвонили. Послушали дуэт собаки и самолёта. Позвонили ещё. Поискали ключ под крыльцом. Нервно помочились на дорожку (сада). Закурили. И в результате всех этих магических действий материализовали в дверном проёме силуэт, принадлежащий, видимо (невидимо), Толику. Он указал нам свободную комнату, где мы разместились и довольно скоро покинули непрерывную реальность ради земли обетованной снов.
Утром наш хозяин и его подельник позавтракали сигаретами и отправились за квасом. Не то чтобы их мучила жажда или любовь к национальному пойлу – квасу они собирались приобрести 980 литров, а затем уступить его по сходной цене какой-нибудь торговой точке. Так зарабатывают на жизнь культурные, осевшие в Подмос-
ковье юноши из хороших провинциальных семей. Мы вежливо отклонили их предложение вкупиться в бизнес и отправились на прогулку по окрестностям, ведь всякому любителю русской словесности известно, что не только панфиловцами и деревней Крюково славны эти места, а ещё и усадьбой Шахматово, в которой юный Блок читал Шопенгауэра, играл в любительских спектаклях и любил Любовь Менделееву.
* * *
Я осторожно подул на хлебные крошки, но они не сдвинулись с места.
Тогда я накрыл стол газетой и вышел из купе с непогашенным светом в руках.
* * *
Настала ночь. Ужин сменился medication time – это для нас, а для поезда – движение, подгоняемое привычкой и электричеством, к постоянному и всё же промежуточному (жуть!) финишу.
* * *
Доехали до Урала. Видели снег. Неужели и дальше так будет.
На вопросительный знак нету сил. Остаюсь железнодорожно Ваш.
С сигаретой в тамбуре.
P.S. Амитриптилин – друг человека, и феназепам – пророк его.
* * *
Вышли в Свердловске, измученные сном совершенно. Купили четыре пирожка, осмотрели «договорные книги» и ништяки в кафе «Экспресс». В наш вагон пришла телеграмма: чувак, где-то выйдя, забыл здоровенный ящик с «дефицитом». Ящик описали и унесли вместе с понятыми. Пошедшего в ресторан за «Явой» меня подняли на смех – сказали, что сами её курят, утешили «Лирой». Я её попробовал – она… Вот опять чай разносят. А чем я хуже Тургенева? Я тоже люблю, чтоб меня отвлекали от рукописи!
* * *
«Наркотики – это нехорошо!» – сказал Энди Уорхол. «Чепуха! – сказала Нико. – У нас будут новые, хорошие наркотики. От них появятся у нас большие дети, которые не узнают нехороших наркотиков».
Она снималась в фильме «Сладкая жизнь», пела в «Бархатном подполье». А однажды три недели трахалась в гостинице с Игги Попом, так что Игги бежал от неё по водосточной трубе. Его рост – 1 м 53 см, её – шесть футов.
Молодая и красивая, она умерла, упав с велосипеда.
Такую историю рассказал Лёха К. в Зеленограде – второй после Новосибирского Академгородка советской Швейцарии.
* * *
20:00 Москвы. Как поздно садится здесь солнце! Подружился с моряками, они дали мне пять пакетиков растворимого кофе. Скоро Тюмень. Степя! Однако, домой едем. Одинокие, крепко спаренные разлукой с родными.
Капитально стемнело. Тётенька-соседка спит – и сыра нам не будет. О чём я думаю? Как раз об этом и думаю.
Прошёл час. Предместья Тюмени полыхают ртутью.
* * *
На траверсе Тюмени, чахлой столицы советской нефти, приняли медикаменты, обеспечив себе покой. Хватит с нас столиц!
Нужно релаксироваться перед спрутным Н-ском. А тётенька оживилась, хочет есть, послала А.Ф. за кипятком. Может, и сыр будет?..
* * *
Феназепам, он укорачивает щупальца восприятия и равномерно размещает их вокруг корпуса. А циклодол – тот изымает субъекта из контекста реальности, делая его автономным и молчаливым.
Что же касается амитрипилина, то, когда мы с Максом служили в четвёртом отделении связи г. Томска разносчиками и возбудителями телеграмм, мы перед тем, как пойти вразнос по ноябрьскому морозцу куда-нибудь в сторону улицы Пифагора, раскусывали напополам жёлтую вкусную таблетку и вываливались в снег и тьму с полными карманами телеграмм и с широкими швейковскими улыбками на небритых юных лицах.
Тётенька-соседка пытается прервать процесс письма рассказами об изобилии 60-х («В Новосибирске было как в Москве…»), а также озадачить меня вопросом: неужели машинист всю дорогу один едет?
Опять нас за Тургеневых приняли… О чём бишь я? Ох, утомила она меня. Зевнул. Лягу спать, и к кому захочу, к тому и явлюсь во сне.
* * *
8:00. Стояли в Колонии Омской обл. Очень долго. Заплетаясь феназепамовыми щупальцами об рельсы, посетили станцию. На всём лежит пыль. Поспал ещё. У моряков радио орёт на весь вагон, Сижу у окна со скоростью 70 км/ч относительно придорожной флоры. А снотворная потенция во мне всё равно не исчерпана.
* * *
Промчались Барабинск и продолжаем дальше, опаздывая на 1,5 часа. Ввиду с ремонтом путей. Попили кофий, доели свой паштет, по моей инициативе таки угостились тётенькиным сыром. Она рассказывала в ходе завтрака, как её в грязелечебнице под Барабинском мужики в грязевые конверты заворачивали и как ей было неловко. Успокоил её тем, что они врачи.
Насыщение привело к извержению каловых масс, к каковому процессу всегда располагают вагонные перемещения. Слегка поташнивает. Деревья за окном почти голые. Это нам не Горький-Москва, это нам Юрга Болотная! Ощущений в принципе никаких, в голове – тяжесть, в жилах – феназепам, в животе как-то неуютно. Любовь бродит в подкорковых областях лиловой тенью пакта Молотова – Риббентропа. По большому счёту, хочется выйти на землю, желательно в Томске, в отличие от втянувшегося в путешествие А.Ф., который обжился в нашем бронепоезде, ему теперь – хоть куда, лишь бы ехать и ехать и пищу чтоб бесплатно давали.
Так недолго и в ревизоры железнодорожные податься.
* * *
И вот мы приехали… Хотя стоп! Если, дорогой читатель, ты не являешься работником МПС, а ведь ты им не являешься, то какое дело тебе до этих транспортных перипетий-перепутий? Сам, что ли, не катался по железке через пол-Союза? И к чему эти предыдущие строки, в которых информации почти ноль, если не считать жалобна здоровье?
Да, дорогой читатель, милый и единственный друг, ты…ты… ты… ты сячу раз прав, но я так хочу, а ты ещё потерпи – всё не так уж анально, как может с панталыку показаться…
Новосибирск был серый. Пальто встретившей нас Ольги – чёрное. Цвет наших лиц… тоже серый. Один серый, другой белый – дваля-ля-ля…
Фёдор сидел на чемоданах. Его мысли были о Германии, тогда ещё Западной. Наличествовали: бутерброды, чай, мёд, разговор – о чём-то дежурном, дневально-ночевальном, о чём-то неблизком, словно покушение на Папу Римского. (Кстати, почему русские так любят упоминать этого наместника Отца и Сына на Земле? Вот она, тяга к буржуйской Европе! Или потому, что отцами в детстве недоласканы, да ещё заграничными? Вот о чём целый роман можно наваять – но это не для ёлупней, конечно. Это я так, в порядке разрядки-подзарядки.) Итак, Фёдор, любезный, был далеко. Мы думали о: ночлеге у Куртукова, возвращении в Томск, пережитом. Музыка была симфонической. Прощание – сдержанным. Номер автобуса – восьмым. Одиннадцать дрессированных градусов Андерса Цельсия холодили напутешествовавшееся лицо.
Академгородок не изменился ничуть. У Куртуковых было хорошо, и – чай.
Ночь прошла. Утро с нами на полосатые надувные матрацы прилегло. Факты перепутались с переживаниями. Лёжа на пляже в леденящем песке, я с сочувствием смотрел на служащих ОСВОДа, куривших, оседлав перевёрнутые лодки, – им некого было спасать в холодной воде, разве что добыть для Родины немного солнца. Никто
не бултыхался в ледяных волнах – разве что под ними, как в нашем подсознании трупы и зародыши чего-то/кого-то неведомого нам и ведомого не нами, ведо мыми.
Продолжался май. Я и Ольга шли с пляжа, фотографируя всё подряд. Макс осуществлял звукозапись чего-то науменковского. Мы ужинали с Куртуковыми, всем было хорошо; и Макс звонил по межгороду, и я звонил по межгороду тоже. Тяга к дому, кайф от путешествия, любовь и словотворчество жизневращающе ворочали тяжёлыми крыльями нашего ego.
Мы узнали, что m-lle Астраханцева приглашает нас в Красноярск и оплачивает проезд. Мы шли по ночному проспекту Строителей – опять вдвоём (неразлучные, как попугайчики, хором щебечущие), ибо Ольга решила погостить ещё, – на станцию Сеятель, на родимый бийский поезд до Томска. Приключений не было. Опять была