А едем мы из Сигулды, которую воспел один советский поэт. Там мы блуждали туристскими тропами, так что я под конец осатанел и не пошёл в Парк скульптур, а сидя на бревне у ресторана, описал попытку съездить в Петергоф. В какой-то экскурсионной пещере Скачков вынул из родника рубля два мелочью. Стены пещеры густо покрыты автографами. Самый ранний из мною обнаруженных остав-
лен неким Бахом в 1624 году.
Третий час ночи. Идёт шмон. Менты с дубинками… Вот и у нас проверили паспорта. Ура! Чувствую себя вполне добропорядочным и на своём месте – в зале ожидания на вокзале в Риге. Старшина требует, чтоб какая-то девушка прошла с ним. Уже увёл. Кресла тут неудобные, в форме змеи, а на полу спать не разрешают. Внизу грохочут поломойные машины. Чувствую себя как дома. Вообще, очень нравится, что на улице говорят не по-русски.
Вечером опять торчали на Домской в надежде на встречу с симпатичными металлисточками. Но фортуна не улыбается дважды.
XXXIII
А в это время в Москве Макс жил у Лёхи Коблова.
Они пили пиво и имбирную горькую настойку,
слушали любимых обоими «Роллинг Стоунз»
и много ещё чего хорошего,
ездили по пластиночным магазинам,
где купили себе по редкостному куску винила «Музыка Бурунди»,
а когда приехала вся команда из Риги,
опять же пили пиво и «Имбирную горькую»
в компании с двумя ещё люберецкими рокерами.
Выезжали в город, танцевали с таксистами у метро «Речной вокзал»,
хотели эмигрировать в Аргентину… Эх!
XXXIV
Питер. Июль 89-го. Ещё раз безнадёжно прошлись по Катькиному садику. Н.П.Г. среди художников нет. Купили в Гостином дворе по пластинке Курёхина, оттянулись на всю катушку в платном туалете и отправились искать трассу на Москву.
Выехали на метро до Купчина – оказалось, перелёт. Вернулись до Звёздной. Там мистическая мафия в лице некоторого бритоголового типа с букетом ромашек напоследок пыталась запутать нас. Но мы не поддались – вышли на трассу в районе мясокомбината. Город-памятник, колыбель революции, прощался с нами двумя каменными быками, в человеческий рост, по обеим сторонам ворот комбината.
Мементо мори ли это – или олицетворение мощи нашей мясной промышленности?
Пошли в сторону Москвы, жуя хлеб. И провели на этой поганой трассе три часа!!! Если кто и останавливался, то ехал недалеко. Случайно остановили такси. Таксист, кажется, очень обиделся, когда на вопрос «куда?» услышал: в Москву.
Загрустив часам к одиннадцати вечера, подались на вокзал, решив вписываться в поезд или электричку. На электрички опоздали. С горя купили девять пирожков и три бутылки пепси.
Тут подошли две волосатые гирлы и спросили: «Ребята, вы хиппи?» Мы им сказали, что нам всё равно, как называться. А они нам почему-то обрадовались и стали звать ехать с ними. В Москве они живут в заброшенном дореволюционном доме, разумеется без света, воды и прочего. Сказали, что и для нас там место найдётся. Нужно только матрасы найти. Ужас до чего заманчиво!
Назначили встречу у Лысого камня без пятнадцати два. После нудных прогулок по перрону и попыток вписаться к машинистам и к проводникам-студентам в почти пустой поезд получили предложение ехать за червонец на троих на третьих полках, каковое предложение и приняли, почти не раздумывая. И это была, оказывается, миссис Карма собственной персоной. Ибо в этом же поезде ехали наши любимые и родные Андрей Рыбацкий с Анжелой, члены Всемирной ассоциации. Их дальнейший путь пролегал до Томска, и мы отдали им пластинки, чтоб довезли до родного города.
XXXV
Познакомились М.Б. и А.Ф. в октябре 1987 года в Томске на семинаре молодых писателей.
XXXVI
Ну, и настало, значица, 19 июля 1989-го, и гуляли мы с Бертом, известным тусовщиком, по Москве. Купили чаю домой и «Стрелецкой», чтоб не скучно было ехать. А когда пришли на перрон, наш собрат по бесплатному проезду Липницкий вынес из поезда, стоящего под парами, бутыль коньяку, которую (за отъезд!) допив мы прыгали в вагон уже на ходу, махая Берту свободными руками.
В поезде немедленно начали пить водку. Наши добрые проводницы – студентки Ира и Марина, – в которых купе для отдыха мы расположились и которые везли нас бесплатно туда (а теперь и обратно), убаюкав пассажиров, отправились пить виски с бандитами из пятого купе. Мы, допив водку, приступили к «Стрелецкой» – настойке горькой. А Липницкий учил правилам поведения тюменских урелов, зашугавших с первых же секунд одними своими золотыми зубами и декольтированными животами вьетнамца Толика и его сестру Таню. Ехать было уже весело. Толик жался к нам и рассказывал по-вьетнамски, что боится, как бы ему соседи горло ночью не перерезали. Поезд трясло. А уже была, собственно, ночь. Успокоить мы его не смогли, но выпроводили в коридор, где он и ехал, пока всё не утряслось.
Вернулся гуру Липницкий, вёзший в Томск экзотическую вещь – компьютер, и мы стали пить грузинский коньяк. И нам сделалось хорошо, и мы решили пойти искать дев-проводниц, засидевшихся за стаканчиком виски. Мы открывали все двери подряд, а в одно купе А.Ф. толкнулся дважды. После чего к нам явился хозяин виски и земли из Казани. Впихнув нас в «купе для отдыха» и закрыв дверь изнутри, он стал орать, что мы, сука, сопляки, совсем распустились, страх потеряли, что он нас здесь изнасилует за то, что шаримся и людям отдыхать не даём. Мы же, одурманенные, воспринимали его эскапады как моноспектакль. Потом он вышел, но немедленно вернулся, сказал: «За это вы мне чтоб сейчас четыре стакана чаю, суки, принесли!».
Но случилась какая-то станция – девы вышли, узнали об инциденте и, как фаворитки босса, вступились за нас. Гроза поутихла, но мы на всякий случай запёрлись в купе и постепенно уснули валетом на нижней полке. А утром узнали от проводниц, что «босс», оказавшийся казанским мафиози, потрясая у них перед лицами толстым брюхом и пачкой четвертных билетов, подписывал их на минет, но
своего не добился и вышел в Казани со товарищи по перу.
Почуяв опять волю, похмелились остатками виски, похожего на самогон, допили ещё какой-то коньяк и, приободрённые, опять уснули, уже раздельно, до обеда. В момент нашего следующего пробуждения пьянь в служебных помещениях развернулась нешуточная. Мы присоединились.
Неутомимо Липницкий раздобывал всё новые бутылки водки, которые немедленно выпивались. Когда у Липницкого деньги кончились, он стал брать их из банки, куда складывались доходы от выдачи белья пассажирам. К ночи все были упиты чуть не вусмерть.
Липницкий, когда мы его в последний раз наблюдали, сидел в рабочем купе тет-а-тет с шестью стаканами водки и всем мало-мальски знакомым, проходившим даже хоть мимо, говорил твёрдо: «Пить будешь!» А мы вспоминали свои жизни почти от самого Рождества Христова. Было к тому же полнолуние, и бардак в голове царил. Почти не спали, да и как уснёшь с химической водки?.. Известью её, что ли, гасили?
А где-то за стенкой Анатолий Скачков, овладевая девушкой, с грустью вспоминал об утраченной в Москве невесте, ехавшей в этом же поезде и подмигнувшей Максу на перроне станции Дружинино.
Ночью расходились тюменские урелы, расправившие крыльяпосле выхода мафиози в тираж, т. е. в Казань. Они примкнули к Липницкому, которого остальные старались избегать, добавили от себя ещё водки, а через час уже из служебного купе слышался звон стекла и крики: «А ты сидел?»
Утром урелы вышли в родном городе, прихватив с собой ключи и банку трёхлитровую со 120 рублями за бельё.
Проспавшийся к вечернему прибытию в Омск Липницкий обнаружил, что у него разбиты рука и губа, а также узнал о пропаже денег.
А девушки рассказали, что и урелы их полюбили, и хотели доказать это, но не совсем традиционным способом, и вели себя не так по-джентльменски, как мафиози, да ещё и по мордам надавали. За отказ.
В общем, купили в Омске арбуз, чтобы испытать наконец определитель нитратов, и поехали дальше.
XXXVII
Мы планировали закончить нашу эпопею сочинением Димы Гоголева на тему «Два мира – два детства», но оно нами, ёлупнями, кажется, утрачено, и так получается, что
ПОКА ВСЁ.
Октябрь – декабрь 1989 г.,
Томск
Часть вторая
Никакого вопче спокою
и никаких правилов нет.
А. Блок (из «Записных
книжек», 26 мая 1917 года)
АДЗИН
Из эмалированных ли кастрюль едите и пьёте вы теперь, Инесса Мурузина, выученица демонстратора пластических поз Стёпы Тихоненко, сумасшедшая богиня философии с большой мягкой грудью, жирным, висящим животом, влажной обильной промежностью, горячей кожей шеи и щёк, – и вы, гном-альбинос-трубач Мойша Белорусов, не давшие мне, пьяному, осенью 88-го года выброситься в окно? Из эмалированных ли? Я не помню ваших губ и вашего бреда. Всё, кажется, позади – и спирт ваш вылейте во многочисленные сопредельные отверстия, за неимением хрустального графинчика восемнадцатого века из коллекции вашей ни в чём не повинной старенькой мамы-профессора. Плодитесь и размножайтесь, дети мои! Надеюсь, мы с вами не встретимся в одном ковчеге.
ЦВАЙ
Газукина рассказала про неких своих знакомых Семёновых, чету философов-лицедеев, живущих в хрущёвском доме с сами знаете какой толщины стенами. И вот за этой стеной, тоньше конского волоса, обитает сосед, которого супруги прозвали Оргазмом – за слишком бурное вокальное обрамление финалов коитусов.
Стену, за которой свирепствует Оргазм, супруги всячески звукоизолировали: прибили пенопластовые плиты, повесили настоящий персидский ковёр…
Однажды ночью Оргазм бурно обрамлял вокалом окончания, не давая Семёновым беседовать о возможностях сценического воплощения хайдеггеровских категорий Времени и Бытия, а под утро стал бродить по своим апартаментам и громко провозглашать, что он уже ни во что, ну ни во что не верит уже. Супруги, лишённые покоя и включённые в иную реальность, стали сопереживать Оргазму и так же громко спросили: «Даже в коммунизм?» На что соседушка их гомерически расхохотался из-за стены. Потом всё стихло, но газукинские знакомые долго не могли в это поверить, отпаивая друг друга каплями слёз…