— Как ты можешь говорить такое? — внезапно наклонившись к нему, спросила Тери. — Я не думаю, что Господь хотел того, что случилось между нами.
Он потянулся через стол и взял ее руку в свои.
— Выслушай меня, Джина. Кто мы такие, чтобы предугадывать волю Божью? Я знаю лишь то, что мои чувства к тебе были истинными.
Она попробовала освободить руку, но его пальцы цепко держали ее, а его глаза сверлили ее.
— Они были столь истинными и сильными, — неторопливо продолжал он, — что после твоего побега мне пришлось пересмотреть всю свою жизнь и свои планы. Я понял, что есть другие способы служить Господу и людям, для этого не обязательно быть священником. И я уверен, что любовь к Богу не исключает любви к женщине.
— Эндрю… — Тери беспомощно смотрела на него. Она видела не задумчивого, спокойно излагающего свои мысли человека в темно-синем свитере, а ревностного молодого священника, только что окончившего семинарию, и прибывшего в приход помогать отцу О’Нилу; красивого, словно кинозвезда, при виде которого едва ли не у каждой девушки-прихожанки начинало колотиться сердце.
Она впервые увидела его, когда обратилась к нему по поводу Джейсона, начинающего ходить малыша, за которым она присматривала. Она стала замечать у ребенка синяки и, не зная, что делать, обратилась к отцу Эндрю со своими опасениями. К ее радости, он отнесся к этому очень серьезно. Он не перебивая выслушал ее, успокоил и предложил чашку горячего шоколада.
День был сырой и холодный. Джина примчалась в приход, позабыв надеть перчатки и шляпу — так расстроили ее синяки Джейсона.
Отец Эндрю улыбнулся ей, когда она, благодарная, стала пить дымящийся шоколад.
— Ты правильно сделала, что пришла ко мне, — сказал он. — Ты очень рассудительная, отзывчивая девушка, и твои родители могут гордиться тобой.
Она не вполне была уверена в этом. Бабушка Парелли ею явно не гордилась. Хорошо, что хоть отец Эндрю принял ее заботы всерьез. Это принесло ей огромное облегчение. После этого он стал заходить в семью, о которой она рассказала, чтобы поинтересоваться самочувствием ребенка и наладить доверительные отношения с его родителями. Эндрю продвигался медленно, но верно. Он сделал свои выводы о проблемах молодой семьи, и через некоторое время Джина отметила, что синяки у малышка исчезли, он превратился в ласкового и жизнерадостного ребенка.
Этот случай сблизил ее с увлеченным работой молодым человеком, который всегда не только с готовностью выслушивал ее, но и пытался помочь. Он неизменно отмечал ее сообразительность и отзывчивость и заверил, что семья получит необходимую помощь благодаря тому, что у нее хватило мудрости сообщить о беде. Он стал для нее человеком, с которым можно говорить откровенно, кто может по-настоящему понять ее. Она была убеждена, что он был самым замечательным человеком в мире.
Парни ее возраста казались ей слишком примитивными и незрелыми, да и интересовались они лишь одним. Джина немало размышляла о сексе, но была достаточно наслышана о том, к чему могут привести забавы на заднем сиденье автомашины.
Об этом не нужно было беспокоиться, когда она была с отцом Эндрю. Ее тайные мечты о нем никогда не могли осуществиться. Он был так верен Богу, что не мог даже заподозрить о тех чувствах, которые она испытывала при встрече с ним. В двадцать пять лет он был удивительно зрелым, добрым, внимательным и красивым.
И не только таким.
Шли месяцы, и ее чувства развивались в совершенно неожиданном для нее направлении. Она не заметила, когда именно ее первоначальное девчоночье обожание переросло в нечто более глубокое. Так или иначе, но чем больше времени проводила она с отцом Эндрю, тем больше видела в нем мужчину. Она стала пугаться своих новых чувств. Неужто она собирается влюбиться в кюре? Да, она восхищалась им, это верно. Она ценила его дружеское расположение к ней, это тоже верно. Но иногда Джине казалось, что ее новые чувства находят в нем отклик. И она начинала страшиться этого.
Однажды Джина прибежала из школы к отцу Эндрю, возбужденно помахивая наградной лентой. Она получила первое место за Слово оптимиста, которое Эндрю побудил ее написать.
— Я победила! — закричала она, бросая книги на стол. — Вы были правы, а я думала, что у меня нет шансов!
— Умница!
Эндрю улыбнулся, видя ее возбуждение и, обходя стол, двинулся к ней с распахнутыми руками, намереваясь поздравить ее. Однако отеческие объятия внезапно приобрели несколько иной оттенок. Его руки обвились вокруг нее, и она оказалась тесно прижатой к его телу. Она напряглась и вопросительно посмотрела в сияющее лицо Эндрю.
Лучезарная улыбка мгновенно исчезла с его лица, ее сменило желание, которое росло по мере того, как его губы все больше приближались к ее губам. Сладостный поцелуй вернул их к действительности, и они отпрянули друг от друга. Прикоснувшись тыльной стороной ладони к своему рту, она все еще ощущала тепло его поцелуя.
— Это… дурно, — прошептала она. — Зачем вы это?
— Джина… — В глазах Эндрю читалось такое смятение, которого ей никогда не приходилось видеть. — Прости… Я не должен был… Тебе лучше уйти.
Конечно, она ушла. Она убегала так, словно за ней гнался рой ос. Однако в тесной комнате, в которой она жила вместе с Селией и Леной, она, прислонившись щекой к оконной раме, мысленно несколько раз прокрутила этот поцелуй.
После случившегося она избегала контактов с отцом Эндрю. Когда его пальцы коснулись ее рта при целовании тела Господня во время причастия, Джина задрожала. Она пыталась молиться, чтобы испросить прощения, но лишь сильнее ощущала свою греховность.
«Неправда, — в отчаянии думала она, когда, закрыв глаза, видела перед собой осуждающее лицо бабушки Парелли. — Я не такая, как бабушка Гертруда. Я не могу быть такой. Я — хуже».
Ей казалось, что раскаяние ее было недостаточно искренним, недостаточно глубоким, так как она по-прежнему мечтала о том, чтобы Эндрю обнял ее, чтобы снова поцеловал…
Хуже всего было то, что она не только потеряла возможность снова оказаться в его объятиях, но и лишилась верного друга, который так много значил для нее.
Они перестали избегать друг друга лишь поздней весной, во время пикника. Прихожане играли в мяч или жарили сосиски. Отец Эндрю пригласил ее пройтись с ним — он собирал хворост для детей, которые поджаривали орешки.
Джина подняла воротник своего спортивного свитера и посмотрела, не привлекла ли чьего-либо внимания. Никто не смотрел в ее сторону. Даже ее мать была поглощена приготовлением салатов.
Ее сердце гулко колотилось в груди, когда она молча шла за ним среди деревьев.
По-видимому, Эндрю был намерен рассеять тучи, вернуться к прежним нормальным отношениям. Но каким-то необъяснимым образом их разговор принял иное направление и превратился в мучительную исповедь каждого о своей любви.
— Я никогда, никогда не мог предположить, что такое случится, — задыхаясь шептал Эндрю. — Ты не можешь себе представить, как горячо я просил у Бога прощения, как просил направить меня на путь истинный. Но, Джина, что-то такое существует между нами, чему я не могу воспротивиться… Я пытался. Бог тому свидетель — я пытался…
— Я тоже, — внезапно призналась она, закрывая лицо руками. — Эндрю, мне страшно… Ведь это грешно?
— Я не знаю, Джина, я больше ничего не знаю. Я знаю лишь то, что я чувствую, моя сладкая, моя прекрасная Джина… Не плачь, пожалуйста.
Он смахнул с ее щек слезы. Затем каким-то образом одеяло, которое он захватил для того, чтобы набрать в него сучьев, оказалось на земле между дубов и цветов лесного заповедника, под покровом душистого зеленого шатра. Их любовные ласки поначалу были робкими и невинными, но затем взявшая верх страсть не оставила места для страха, сомнения или колебания.
Эти короткие полчаса оказались самыми яркими в жизни Джины. А когда все осталось позади, она была почти парализована сознанием вины.
Когда они вернулись к месту пикника, ей казалось, что все могут прочитать на ее лице, как она грешна. Но отец О’Нил весьма буднично передал Эндрю сумку с орешками, а мать попросила ее взять из машины жакет Лены.
Может быть, они и не знают, но Богу все известно, в смятении думала она. Она неизбежно попадет в ад, в этом она уверена. И затянет за собой Эндрю.
В ту ночь, да и в последующие, Джина не могла сомкнуть глаз. Снова и снова перебирала она четки, моля Бога о прощении. От рыданий у нее болела грудь, ей трудно было даже дышать. Бабушка Парелли была во всем права, мрачно призналась она себе. Сколько заповедей я нарушила? Как я могу ступить ногой в церковь св. Анны?
Но она должна была идти туда. Она должна была идти для исповеди и для того, чтобы просить Бога очистить ее от грехов.
Однако она не могла исповедоваться перед отцом О’Нилом в грехе, который совершила с его помощником. Она должна исповедоваться перед самим Эндрю.
В исповедальне ей удалось сдержать слезы. Наконец она услышала его голос, отпускающий ей грехи.
— Иди с миром, дитя мое, и более не греши.
Она подавленно задавала себе вопрос, действительно ли он так считает. Действительно ли он хочет, чтобы больше не повторилось то, что произошло между ними в лесу, или же желания его сердца выражают те страстные слова, которые он говорил ей в тот день?
Джина покинула исповедальню в уверенности, что самое худшее в ее жизни позади.
Но она ошибалась.
Когда миновал срок месячных, ее охватил страх. Может быть, задержка произошла на нервной почве. Она читала в журнале, что стресс может сказаться на женском цикле. Она стала возносить отчаянные молитвы, давая Богу клятвы в том, что не будет даже думать об Эндрю, если только начнутся месячные.
Едва ли не каждый час она бегала в ванную, чтобы проверить свое белье.
Она почувствовала приступ тошноты. От нервов, сказала себе Джина, прополаскивая тарелки и передавая их Селии для вытирания. От запахов бекона и блинчиков на кухне ей хотелось блевать. Младшие братишки и сестры беспечно носились вокруг, когда она схватила школьный ранец и завтрак и выскочила через заднюю дверь. Она не может быть беременной, убеждала себя Джина. Задержка была всего на пять дней. Слишком маленький срок, чтобы по утрам испытывать тошноту.